Павел Гольдштейн.
"Роман Л.Н.Толстого "Анна Каренина" в свете эпиграфа из Моисеева Второзакония"

К оглавлению

IV. Нравственный идеал как учение и призыв

Больше всего Толстой любил представлять себе мир единой семьей. Творил всю жизнь именно для этого. Такое внутреннее состояние и есть освещение сердца и сзарение души - озарение во плоти. В отношении к событиям человеческой жизни других людей, переживаемых как что-то очень личное, Толстой стоит на такой высоте, откуда налицо нравы целого народа в многообразии живого и страстного проявления человеческой натуры, которое свойственно всем живым людям и без которого невозможно даже вообразить человека. Толстой умел себе представить претворение сердца в действительность, получающую при этом форду бытия. В этом была надежда, в этом была необходимость - как необходимость сердца. Ничто сущее не могло бы жить без надежды. Но нельзя не быть удивленным, до какой степени, умея смотреть на людей вблизи, и издали, и сверху, "Он, Толстой, во многие пунктах сходился с нашими еврейскими мудрецами и праведниками",55 улавливая в духе целого народа эту надежду. Он был наделен верой в то, что неисцелимый недуг нигилизма пройдет и изначальные древние истины возродятся еще более прекрасными. Именно в силу этой веры, он подобно еврейским мудрецам, все благородное в мире отыскивал, изображал и приобщал к жизни как учение и призыв. Сердце художника осуществляло свое право выразить в самой безхитростной форме требование Моисееве: "Люби ближнего своего как самого себя", ибо он таков же, как ты - человек, творение Божье, и, следовательно, ее стороны того, что есть самого высокого в человеке, - твой брат.

Вновь и вновь возвращаясь к мысли о неестественности, абсурдности определенного образа окружавшей его жизни. Толстой пишет Г. С. Рубану-Щуровскому: "Есть самое важное - жизнь, как Вы справедливо говорите, но жизнь наша связана с жизнью других людей и в настоящем, и в прошедшем, и в будущем, жизнь - тем более жизнь, чем теснге ее связь с жизнью других, с общей жизнью. Вот эта-то связь и устанавливается искусством в самом широком смысле"56 .

Так в немногих словах обретается абсолютная цель не только общечеловеческого, но и подлинно национального характера. И даже в атмосфере современной ему нигилятины, когда "умышленное, отчасти и настоящее непонимание, но скрытое под видом высоты презрительно-насмешливой",57 не способно было ощутить жара и теплоты истинного искусства, благостный гений Толстого обладал решимостью достичь творческой волей гармонии, чтобы показать людям, проходящим умышленно мимо жизни и не имеющим ни малейшего представления о том, что она собою представляет, на те возможности величия, которые есть в душе каждого из них.

Облекая в конкретную форму все наиболее интимное в себе, взятое в целом как "теперь" и "здесь", он связывал это интимное с тем, что имело место в предшествующие времена и что могло служить ручательством за будущее, оправдывая его надежды. Женская душа русской женщины в идеале, открытая Пушкиным, - пушкинская Татьяна, стояла пред ним. Обернувшись к Пушкину и поддавшись своего рода ностальгии, тоске по более высокому в высшем значении этого слова. Толстой услышал слова для настоящего и будущего, проще которых нет.

И буквально, как в достопамятных словах В.В. Розанова о Пушкине: "Пушкин.... я его ел. Уже знаешь страницу, сцену: и перечтешь вновь; но это - еда. Вошло в меня, бежит в крови, освежает мозг, чистит душу от грехов.

Его

Когда для смертного умолкнет шумный день

одинаково с 50-м псалмом ("Помилуй мя, Боже"). Также велико, оглушительно и религиозно. Такая же правда."58

Движение этого рода и у Толстого. Внутренне близкий ему всеобъемлющий гений Пушкина двигал его вперед, давая облагороженные образы того, что уже и ранее наполняло душу, волновало чувство и в этом смысле Толстой сам прямо ссылается на Пушкина. В неотправленном письме Н.Н.Страхову от 25 марта 1873 года он пишет: "я как-то после работы взял этот том Пушкина, и, как всегда (кажется, седьмой раз), перечел всего, не в силах оторваться и как будто внсвь читал. Но мало того, он как будто разрешил все мои сомнения. Не только Пушкиным прежде, но и ничем я, кажется так не восхищался: "Выстрел", Египетские ночи", "Капитанская дочка"!!! И там есть отрывок "Гости собирались на дачу". Я невольно, нечаянно, сам не зная зачем и что будет, задумал лица и события, стал продолжать потом, разумеется изменил, и вдруг завязалось так красиво и круто, что вышел роман".59

И в самом деле: Пушкин вносил в рассудочное время 80-х годов трепетную свежесть того, что всегда действительно существует вот тут, вокруг, в непосредственной близости. Но неотправленное Н.Н. Страхову письмо Толстого несколько упрощало положение вещей. Это не совсем точно или, вернее, совсем не точно, что так вдруг вышел из под пера роман "Анна Каренина". Не в том заключалось творческое кредо Толстого, не так он определял для себя сущность возложенной на него "по какому-то высочайшему повелению обязанности", чтобы так вот схватить жизнь на лету. Уже через две недели после первого неотправленного письма Толстой пишет Н.Н. Страхову: "О себе, то есть о самом настоящем себе, не буду писать, чтобы не не послать письмо: исполняю возложенную на меняло какому-то высочайшему повелению обязанность - мучаюсь и нахожу в этом мучении всю не радость, но цель жизни.60

16 декабря 1873 года Толстой пишет тому же Н.Н. Страхову: "Я. ждал целый год, мучительно ждал расположения духа для писанья - оно пришло - я им пользуюсь для того, чтобы кончить любимое мною дело (роман "Анна Каренина").61

Через три года, 1-го января 1876 года он сообщает Н.Н. Страхову: "Об "Анне Карениной" ничего не пишу Вам; и не буду писать. Если выйдет, Вы, верно, прочтете".62 3-го марта 1877 года, то есть через четыре года после начала работы над романом, Софья Андреевна Толстая записала в своем "Дневнике": "Вчера Л. Н. подошел к столу, указал на тетрадь своего писанья и сказал: "Ах, скорей бы кончить этот роман и начать новое. Мне теперь так ясна моя мысль. Чтоб произведение было хорошо, надо любить в нем главную, основную мысль. Так в "Анне Карениной я люблю мысль семейную",63 Это не так просто любить мысль семейную, ибо не так просто было сказано за две тысячи лет до этого: "И враги человеку домашние его".64 И поэтому, хоть может быть и немаловажно было, пользуясь черновыми редакциями и вариантами "Анны Карениной", восстановить общий характер истории созидания романа, не миновав и того обстоятельства, как на то обратил внимание покойный профессор Николай Каллиникович Гудзий, что существует совпадение между пушкинским отрывком "Гости съезжались на дачу" и первым вариантом начала рсмана Толстого, но правильнее будет сказать и важнее будет указать на то, что из необыкновенных возможностей пушкинского гения Толстой извлек идеальную реальность национального духа в масштабах таких глубин, которые раскрывались ему и Достоевскому. Гений в своем творчестве всегда проявляет основную идею. На вершине творчества Пушкина - роман в стихах "Евгений Онегин", а на вершине романа образ Татьяны. "День прошедший льет свое слово дню грядущему".65 Образ пушкинской Татьяны совершенно неожиданно и необычайно символизирует для Толстого возможность в душе русской женщины величайшей ответственности в духе Моисеевой Торы за сохранение чистоты семейных уз, семейного долга и тех человеческих связей, о которых думалось уже давно и упорно, и которые предстали в живом ощущении образа совершенства.

О, как сходятся в эту точку признания и надежды человеческие с разных сторон. "О если бы это сердце их склонно было благоговеть предо Мною и соблюдать все Заповеди Мои все дни, дабы хорошо было им и детям их во век" - сказано во Второзаконии Моисеевом.66

"Никогда Моисей не"расторг" ни одного брака", - читаем мы у В.В. Розанова67 . "Взгляните на евреев", - пишет Достоевский в "Дневнике писателя", - национальность у евреев сложилась только после закона Моисеева, хотя и началась еще из закона Авраамова. Чтобы сохранить полученную духовную драгоценность, тотчас же и влекутся друг к другу люди и тогда только, ревностно и тревожно, - тогда только и начинают отыскивать люди: как бы им так устроиться, чтобы сохранить полученную драгоценность, не потеряв из нее ничего, как бы отыскать такую гражданскую формулу совместного жития, которая именно помогла бы им выдвинуть на весь мир в своей полной ее славе ту нравственную драгоценность, которую они получили. И заметьте, как только после времен и веков (потому что тут тоже свой закон, нам неведомый) начинал расшатываться и ослабевать в данной национальности ее идеал духовный, так тотчас же начинала падать и национальность".68

И вот как раз перед нами нравственная драгоценность, идеал духовный в образе пушкинской Татьяны, и об этом говорит в своей знаменитой речи о Пушкине Федор Михайлович Достоевский:

"Кто сказал, что светская придворная жизнь тлетворно коснулась ее души, и что именно сан светской дамы и новые светские понятия были отчасти причиной отказа ея Онегину? Нет, это не так было. Нет, это та же Таня, та же прежняя деревенская Таня! Она не испорчена, она, напротив, удручена этою пышною петербургскою жизнью, надломлена и страдает; она ненавидит свой сан светской дамы, и кто судит о ней иначе, тот совсем не понимает того, что хотел сказать Пушкин. И вот она твердо говорит Онегину:

Но я другому отдана,
И буду век ему верна.

Высказала она это именно как русская женщина, в этом ее апофеоз. Она высказывает правду поэмы. О, я ни слова не скажу про ее религиозные убеждения, про взгляд на таинство брака - нет, этого я не коснусь. Но что же: потому ли она отказалась идти за ним, несмотря на то, что сама же сказала ему: "Я вас люблю", потому ли, что он?, "как русская женщина" (а не южная, или не французская какая-нибудь), не способна на смелый шаг, не в силах порвать свои путы, не в силах пожертвовать обаянием честей, богатства, светского своего значения, условиями добродетели? Нет, русская женщина смела. Русская женщина смело пойдет затем, во что поверит, и она доказала это. Но она "другому отдана, и будет век ему верна"! Кому же, чему же верна? Каким это обязанностям ? Этому-то старику-генералу, которого она не может же любить, потому что любит Онегина, и за которого вышла потому только, что ее, "с слезами заклинаний молила мать", а в обиженной, израненной душе ее было тогда лишь отчаяние и никакой надежды, никакого просвета? Да, верна этому генералу, ее мужу, честному человеку, ее любящему, ее уважающему и ею гордящемуся. Пусть ее "молила мать", но ведь она, а не кто другая, дала согласие, она ведь, она сама поклялась ему быть честною женою его. Пусть она вышла за него с отчаяния, но теперь он муж и измена ея покроет его позором, стыдом, и убьет его. А разве может человек основать свое счастье на несчастьи других? Счастье не в одних только наслаждениях любви, а и в высшей гармонии духа. Чем успокоить дух, если назади стоит нечистый, безжалостный, бесчеловечный поступок? Но какое же может быть счастье, если оно основано на чужом несчастии?

* * *

Скажите, могла ли решить иначе Татьяна, с ея высокою душой, с ее сердцем столько пострадавшим? Нет: чистая русская душа решает вот как: "пусть, пусть я одна лишусь счастья, пусть мое несчастье безмерно сильнее, чем несчастье этого старика, пусть наконец, никто и никогда, а этот старик тоже, не узнают моей жертвы и не оценят ее, но не хочу быть счастливою, загубив другого!" Тут трагедия, она и совершается, и перейти предела нельзя, уже поздно, и вот Татьяна отсылает Онегина. Скажут: да ведь несчастен-же и Онегин: одного спасла, а другого погубила! Позвольте, тут другой вопрос, и даже, может быть, самый важный в поэме... Я вот как думаю: если бы Татьяна даже стала свободною, если б умер ее старый муж и она овдовела, то и тогда бы не пошла за Онегиным. Надобно же понимать всю суть этого характера? Ведь она же видит, кто он такой; вечный скиталец увидел вдруг женщину, которою прежде пренебрег, в новой блестящей недосягаемой обстановке, - да ведь в этой обстановке-то, пожалуй, и вся суть дела. Ведь этой девочке, которую он чуть не презирал, теперь поклоняется свет, - свет этот страшный авторитет для Онегина, несмотря на все его мировые стремления, - вот ведь, вот почему он бросается к ней ослепленный! Вот мой идеал, восклицает он, вот мое спасение, вот исход тоски моей, я проглядел его, а "счастье было так возможно, так близко!.." И он устремляется к Татьяне, ища в новой причудливой фантазии всех своих разрешений. Да разве этого не видит в нем Татьяна, да разве она не разглядела его уже давно ? Ведь она твердо знает, что он в сущности любит только свою новую фантазию, а не ее, смиренную как и прежде Татьяну! Она знает, что он принимает ее за что-то другое, а не за то, что она есть, что не ее даже он и любит, что может он и никого не любит, да и не способен даже кого-нибудь любить, несмотря на то, что так мучительно страдает. Любить фантазию, да ведь он и сам фантазия"69

Вот именно фантазия, фантасмагория, "некое игралище", где "мы все шалили, - как говорит Розанов, - шалили под солнцем и на земле, не думая, что солнце видит и земля слушает." Быть может и нельзя эту фантасмагорию, которая есть одно лишь опустошение признать всеобщей; во всяком случае, вот где та основная нить, на которую нанизываются акты человеческой трагедии, и трагедия эта вместе с тем достоверно о себе свидетельствовала, свидетельствовала не только о "всеобщем извращении", но и о нравственном величии души русской женщины, о нравственной потребности русской натуры вдуховной чистоте и целомудрии.

Через месяц после начала писания романа "Анна Каренина" - 10 апреля 1873 года Толстой пишет П. Д. Голохвастову: "Область поэзии бесконечна, как жизнь; но все предметы поэзии предвечно распределены по известной иерархии, и смешение низших с высшими, или принятие низшего за высший есть один из главных камней преткновения. У великих поэтов, у Пушкина, эта гармоническая правильность распределения предметов доведена до совершенства. Я знаю, что анализировать этого нельзя, но это чувствуется и усваивается."70

Никакого сомнения: улавливая и черпая в Пушкине величайшую гармоническую широту, разворачивающуюся во все стороны по всем ответвлениям в драматизме определенных обстоятельств. Толстой тем самым приближал себя к Книге Моисеевой, оплодотворяющей в течение веков ум и душу мудрейших людей других народов.

Многочисленные образы характеров, принадлежащих преимущественно библейским, а позже и талмудическим индивидуальностям, научили наших мудрецов распознавать многосторонние побуждения, настоящую внутреннюю суть человеческих целей, характеров и конфликтов во всех их сцеплениях и проявлениях, доставляющих человеку справедливую мзду за все им содеянное. Едва ли нужно распространяться о том, что такое оплодотворение должно множить этическое содержание жизни, требуя в интересах лучшего общежития большего благоволения, самоотвержения, крстости, любви, душевной цельности и чистоты. Эта истинная добродетель есть нечто беспредельно человечное, непроходящее, способное к вечности. Она есть модус бытия духовного, где она представляется как гармоническое единство всех нравственных идей, которое для своего оживотворения и движения нуждается в плоти и в ней имеет свою действительность. Такое раскрытие гармонического единства, однако, является еще недостаточным, не последним.

Господь создал женщину, и радостно восклицает человек от возможности не быть одиноким: "Это кость от кости моей и плоть от плоти моей; она наречена будет женой     , ибо от мужа взята она".71 "И прилепляется человек к жене своей и они становятся одной (единой) плотью".72

Вот он самый священный миг, когда "были оба наги, человек и жена его,       - и не стыдились",73 ибо это было одно целое, одна жизнь, не подлежащая знанию, мнимому знанию суетного мира. Эта естественная цельность, кажущаяся недостижимым чудом: - иш ( ) и иша ( ) - единый корень с прибавлением окончания - флексии женского рода имени существительного - есть изначальная истина, не искаженная горечью отчуждения и нелепыми поисками неиспытанных ощущений. Человек еще не был в разброде с самим собой и жизнь его не была еще заключена им в рамку для исследования взаимоотношений. О сути этой первозданности сказано в Талмуде: "Когда Адам увидел Еву, он сказал: это моя пара", как сказано (Быт. 2; 23): "и сказал человек: в этот раз кость от костей моих" - "в этот раз" женщина образована от мужчины, а с этого времени человек берет дочь ближнего своего и подлежит заповеди относительно размножения; "в этот раз" Господь был дружкой (шушвином) для человека, а с этого времени человек сам приобретает себе шушвина".74

И это было так естественно, что Всесвятой был дружкой (шушвином) для человека, что "при свете Его ходил человек среди тьмы",75 еще не способный притворяться и фальшивить, еще не опустошенный страстями и страданиями, еще не взирающий на мир Божий недоверчивыми глазами, в которых светится печаль и недоумение. В "этот ликующий раз" еще не мучили человека никакие подозрения, не хотелось ему узнать что-то иное, ибо было у него то, что кость от костей его и плоть от плоти его.

А до этого ликующего раза, как сказано в Талмуде: "лежал Адам в виде бесформенного куска (голема) от края мира до края, и Господь проводил перед ним каждое поколение с его судьями, с его отрицателями, ворожеями, злоумышленниками, похитителями... Он лежал как голем, а Господь проводил их пред ним, как овец, показывая ему праведника, которому хорошо, и праведника, которому худо, грешника, которому хорошо, и грешника, которому худо. Показав ему праведников, имеющих произойти от него, Он дал ему Свой один день, то есть тысячу лет, как сказано (Пс. 89;5): "ибо пред очами Твоими тысяча лет, как день вчерашний".76 Задумавшись над этим толкованием рабби Натана, вспоминаешь другие слова Книги Бытия: "А змей был хитрее, чем все особи полей, которых сотворил Господь Превечный; и сказал он жене: хотя сказал Превечный: не вкушайте от всякого дерева этого сада... И сказала жена змею: из плодов деревьев этого сада будем есть, а из плодов древа, которое внутри этого сада, сказал Превечный, не вкушайте от него и не прикасайтесь к нему, а то умрете. И сказал змей жене: нет, не умрете, ибо знает Превечный, что в день, когда отведаете от него и откроются глаза ваши, уподобитесь Превечному, ведающему добро и зло. И увидела жена, что хорошо это древо для еды и вожделенно для глаз, и прелестно для воображения, и взяла плодов его, и ела, и дала также мужу своему с собою, и он ел".77

Боже праведный! Какая же непроходимая пропасть между тем "разом", когда не мучили человека никакие подозрения и этим первичным грехопадением души, влекущим за собой трегедию человеческого бытия.

Рабби Леви говорил: "Сердце и глаз - это два посредника между человеком и грехом. Написано в притчах Соломоновых: "Отдай сын мой сердце твое Мне, и глаза твои да наблюдают пути Мои".78 Всесвятой так говорит человеку: "если ты посвящаешь Мне сердце твое и глаза твои, тогда Я знаю, что ты принадлежишь Мне".79

Говоря об этом же, Толстой пишет Н.Н. Страхову 11 мая 1873 г. при начале работы над "Анной Карениной": "Поверите ли, ошибаюсь я или нет, но на вопрос, что такое добро - сущность жизни, мне так же легко отвечать, как на то, какое нынче число. Отвечать могу для себя ясно и понятно, но ясно и понятно ли это для другого ? Для того, чтобы это было ясно другому, надо, чтобы другой был со мной согласен в значении вопроса. Объективной сущности жизни человек понять и выразить не может - это первое. Сущность же жизни - то, что заставляет жить, есть потребность того, что мы называем неправильно добро. Добро есть только противоположность зла, как свет - тьмы, и как и света и тьмы абсолютных нет, так и нет добра и зла. А добро и зло суть только материалы, из которых образуется красота - то есть то, что мы любим без причины, без пользы, без нужды".80 И без расчета на получение платы для удовлетворения разнузданных страстей, добавим мы от себя.

О, вечное и вполне несомненное время нашего пробуждения! Никогда не восходил более великий день, как тот, в который родилось первое человеческое дитя. Вот он перст - печать Божьей правды! Нежности, кротости, бескорыстия, любви, попечения, заботливости, самоотвержения - их не было в человеке до этого дня, если же они и были, то только в зародыше. Истинное знание наполняет женщину при первых родах и на вершине священного все-бытия восклицает она: "Обрела я человека с Господом".81

И это же чувство выразил в письме ко мне мой друг в январе этого - 5735 года от сотворения мира. "У меня, - пишет он, - большое событие в семье, родился сын. Он в полном здравии, как и его счастливая мама (и - бабушка). Я присутствовал при родах, и, вопреки предостережениям некоторых, был совершенно счастлив быть свидетелем их, и, как моя жена утверждает, помощником (держал ее за руку и утирал пот с ее лица). Я присутствовал при чуде, одном из тех немногих, на которых держится всё на этом свете. Как я написал Сереже, в нем видишь и непостижимую простоту и естественную невероятность. При этом, понять его, - чудо рождения, - обычными человеческими средствами простого разумения нельзя, невозможно, а можно и нужно в немом восторге восторженно созерцать. И сколько в этом жизненного импульса не поддаваться ничему негативному, нас принижающего..."

Да, действительно, точно слепые, продолжают люди убивать в себе человечность в поисках бесчисленных "объектов наслаждений", принижают в похоти своей все то, чем мы должны гордиться и в чем весь смысл нашего человеческого существования.

Борьба с блудодейством превышает и личные и соединенные человеческие силы, но вслед за Фридрихом Шиллером мы можем повторить: "Как бы ни опошляли отношения женщины к мужчине, как бы не извращали мужчины женщину, но все-таки никогда не удастся никому доказать, что женская любовь не способна возбуждать в человеке лучших чувств и стремлений".

25 сентября 1862 года, на следующий день своей женитьбы Толстой записывает в Дневнике: "Неимоверное счастье... Не может быть, чтобы это все кончилось только жизнью". А через три года, 14 ноября 1865 года он пишет из Ясной Поляны к своей тетке, фрейлине Двора А. А. Толстой: "Никогда я так сильно не чувствовал всего себя, свою душу, как теперь, когда порывы и страсти знают свой предел. Я теперь уже знаю, что у меня есть душа, и бессмертная (по крайней мере, часто я думаю знать это), и знаю, что есть Бог. Я Вам признаюсь, что прежде, уже давно, я не верил в это. Последнее время чаще и чаще во всем вижу доказательство и подтверждение этого. И рад этому."82

А за четыре месяца до этого он писал той же А.А. Толстой: "Что делают все ваши - настоящая бабушка, то есть Прасковья Васильевна? Из того Сониного живота, который она благословила, уезжая от нас, тому назад два года вышел мальчик, к которому с каждым днем у меня растет новое для меня неожиданное, спокойное и гордое чувство любви."83

28 декабря 1865 года Софья Андреевна Толстая пишет своей сестре Татьяне: "Левочка более, чем когда-нибудь нравственно хорош, пишет, и такой он мудрец, никогда он ничего не желает, ничем не тяготится, всегда ровен, и так чувствуешь, что он вся поддержка моя и что только с ним я и могу быть счастлива."84

Такое чувство необычайной близости, когда муж чувствует одновременно и за себя и за жену, и когда то, что он дает ей, отражается в нем, приводит нас снова к Книге Бытия, и с достаточной силой освещает изначальные слова Божьи: "...И к мужу твоему влечение твое и он будет властвовать в тебе" или еще и так: "и он будет подобен тебе"   -     85 , то есть он приходит обратно к себе самому. Реминисценция из Талмуда не оборвет живую связь с действительностью, а скорее углубит ее, -а в Талмуде, в Трактате Авот рабби Натана есть толкование слов 138-го Псалма: "Сзади и спереди Ты образовал меня".86 Здесь разумеются Адам и Ева, которые созданы были вместе. Почему же Он не дал ее Адаму тотчас же?потому что Господь предвидел,что Адам сделает себе деревянное возвышение, чтобы сидеть на нем и рассуждать*, а здесь кал-вахомер,** если из того, что он сам просил, он сделал предмет нарекания, тем более если бы Он дал ему (Еву) тотчас же",87 ибо, как рассказывается далее, Адам, видя, что у каждого создания есть пара, стал роптать на Всевышнего и требовать себе также пары. Впоследствии же он сделал Еву предметом нарекания на Господа, говоря с упреком (Быт:3;12) "Жена, которую Ты предоставил мне".

Эти выдержки из Талмуда и Торы обладают объемом и масштабами гораздо более реальными, чем то, что принято считать самым наиреальнейшим измерением. В них отражаются истины всего бытия, где испытание добродетели меряется страшностью искушения зла, греховным потенциалом человека. Человеку дарована великая сила - чувство благоговения. Божий дух раскрывает пред ним объятъя, а для него, - что прикажешь! - любовь - это неправда, а подделка под любовь - это правда... и тянет его в омут, и он не может понять, как это можно быть просто верным всю жизнь, как верна была библейская Рут, как жена рабби Акивы, как Алёна Дмитриевна из лермонтовской песни про Купца Калашникова, как пушкинская Татьяна, а более всего никак не понять ему, что не животное же он по отношению к своим детям, и что быть хорошо рожденным - право каждого ребенка.

Сколько семейных драм, сколько личных скорбей, сколько разочарований, загубленных жизней, обессиленных дарований, сколько чувствующих себя ненужными на земле из-за того, что человек не умеет остановиться и задуматься, когда он вступает в связь, притягательную к заманчивым чертам запретного плода, и вместе с тем отталкивающую и тяготеющую над ним, как рок. Сколько маленьких нелепых любовных "тайн", профанирующих действительную любовь, за которыми скрыта единая великая тайна и в ней, очевидно, объяснение всех маленьких тайн удовлетворения инстинкта, присущего наравне со всеми животными и человеку. Природа вся явилась по воле Творца. У кого-то из немцев, кажется у Томаса Манна, говорится о диалектической связи зла с добром и святостью, о том что зло споспешествовало совершенству Вселенной и о том, что без зла она бы не была совершенной, почему Господь и допустил его, ибо Сам совершенен и должен был желать совершенства, - не в смысле совершенного добра, а в смысле всестороннего насыщения творческого духа жизни, воплощенного в идеализме, ибо там, где отпадает сравнение, там отпадает масштаб, и уже не может быть речи о тяжелом или легком, о большом или малом. Что же касается до страданий людских, то они большею частью зависят от нас же самих. От Всесвятого никогда не исходит зло. С состраданием Он взирает на человека, ибо, как сказано в той, уложившейся в памяти песни Моисеевой: "Погубила их, чуждавшихся Его детей Его, порочность их" 88, и как много об этом же сказано в притче Соломоновой: "Глупость человека извращает путь его, а сердце его негодует на Господа".89

Призраки осаждают умы людей. Как бы по пятам, всюду преследует человека привычка бесцельно щекотать сладострастие: где и когда, с кем и при каким обстоятельствах и каким образом - вот что является чуть ли не единственной целью жизни, и если на этом извращенном пути его случается человеку какая-нибудь неудача, он начинает роптать на Верховный Промысел и правосудие Божие, как будто вся цель мироздания заключается в удовлетворении его страстей. А ведь сказано в четвертом трактате Талмуда - Сангедрин: "Корень" - это душа, а "Ветвь" - это тело".90

От Всесвятого берет свое начало человеческая душа и когда выходит человек на свет Божий из утробы матери своей, присоединяется душа к телу его и "открывается то, что было закрыто, и закрывается то, что было открыто. Светило светит нам его головою и зрит он и проникает Вселенную от начала и до конца, как написано в Книге Иова (29,3): "Когда светильник Его светил над моею головой и я при свете Его ходил среди тьмы" .91

Но, Боже! - Только выпрыгнула душа из колыбели и почти бесследно исчезает нежный дух святости. Чувство восхищения - это свойство мудрецов. По мнению поэтессы Эдит Ситвол, истинный поэт "подобно Моисею, видит Бога в горящем кусте, тогда как прищуренный, или близорукий глаз обычного человека видит лишь садовника, сжигающего листья".

Мудрецы и поэты, и в их числе автор "Анны Карениной" Лев Толстой, обладали способностью смотреть на людей и вблизи, и издалека, и сверху и видеть их двойственную природу, при которой сердце человека до времени и срока замыкает в себе сокровища свои во имя того Святого, ради Которого и появляется человек на свет Божий. Самозащитой от разрушительных ударов бессмыслицы служит то, что Китс назвал "священной природой сердечных чувств, и только через них может быть возрожден утративший свою изначальную цельность мир бытия, который пересоздаст человека и твердо поставит его над стихией сверхчеловеческой с наименьшим при этом насилием человека над собой. Это разумеется не относится к тому, который постоянно лжет и нечестивость которого настолько въелась в его душу, что он сам себя удаляет от всего того, что сделало бы его способным к принятию благодеяний Господних влюбленными руками, ибо любовь рождена от Бога и цветы цветут всюду для всех, кто только хочет их видеть.

Любовь дает начало животворному дню. 14 октября 1862 года, почти через месяц после женитьбы, Лев Николаевич Толстой записывает в своем дневнике, у него с женой было "еще два столкновенья" и "были тяжелые минуты", но он ее "еще больше и больше" любит, "хотя другой любовью". "Нынче пишу оттого, что дух захватывает, как счастлив".

По сравнению с этим дух захватывающим животворящим семейным чувством, что такое мелкие бури, создаваемые людьми. Такое чувство есть акт человеческой воли, которая в состоянии очистить человека и устранить много недостатков, скрывавших разные его достоинства; она ведет нас своим путем, отдавая в бережные и внимательные женские руки. Мудрецы Талмуда разделяли этот взгляд, говоря, что "только благодаря женщине нисходит на дом Божья благодать; женщина учит детей, она поощряет мужа к посещению синагоги, к молитве, а когда он возвращается домой, она приветствует его. Она сохраняет дом в чистоте, и на всех ее деяниях почивает благословение Божье". Жизненный опыт обогатил нас именно тем, что мы не в состоянии представить себе семейный мир живых людей совершенно безоблачным, ибо "нет радости, в которой бы не было примеси печали", но "страсти в сердце человека - тоже, что буря на море: стихает буря и корабли плывут плавно; улягутся страсти - и грехов не станет"93 . А главное - это преодолеть себя, так как вполне ясно, что "легче владеть другими, чем владеть собой". Именно в этом смысле еврейские мудрецы и праведники поучали, чтобы муж почитал жену больше, чем самого себя, любил ее как самого себя и, в противоположность христианскому изречению: "жена да боится мужа своего", не должен внушатъ ей боязни, а обращается с ней, как подчеркивал Маймонид, кротко и ровно, не быть ни замкнутым, ни вспыльчивым, но найти слова мудрости Божьей, ибо, как читаем мы в одном из писем Марины Цветаевой: "Выбор слов - это прежде всего и очищение чувств, не все чувства годны и здесь тоже нужна работа", а глубокое внутреннее сочетание слов, добавим мы от себя, дает аккорды и, далее, душевную гармонию.

Вот слова Кетубы - письменного договора, определяющего обязанности мужа к жене, слова, в которых первооснова всех дальнейших человеческих отношений: "Будь мне женою по праву Моисееву и Израилеву, и я буду служить тебе, чтить тебя и заботиться о тебе по обычаю мужей иудейских, которые воистину служат своим женам, почитают их и заботятся о них".95

Когда же человек нарушал святость семейной жизни, его постигала тяжелая кара. "Да не будет блудницы из дочерей Израилевых, и да не будет блудника из сынов Израилевых" - сказано во Второзаконии Моисеевом.
        -             -  

Ведь в самом деле, невозможно думать, чтобы это был только призыв к идеалу. Ведь кара, которая пала когда-то на Содом и Гоморру, она не дает поблажки в течение веков. Но ведь мир не кончился и смерть не снизошла и поэтому надо больше работать над тем, чтобы хоть на шаг приблизить к идеалу свою неразумную плотскую природу. Истинная жизнь властно требует от рода людского своего осуществления, без рассудочного умысла разлагающейся культуры Запада и без скопческого аскетизма с его отречением человека от себя, которое так пугало глубочайшего русского мыслителя Василия Васильевича Розанова. "Обаятелен!!!" - восклицал он.

- Что такое? Как? Почему?

- Обаятелен, - потому что не подлежит укору, не представляет порока и пороков, и все "обаяет", с первого же взгляда, как только кто увидит или услышит его.

- Обольстителен, потому что в силу качества непорочности и красоты - все идут за ним.

Но вот странно: как же из непорочности и красоты может вдруг выйти третье (лукавый). Это совершенно не натурально. Но однако глаз людской, обыкновенный, и, так сказать, нетенденциозный, вдруг заметил, что опасная категория именно и начинается с двух качеств:

- Обаятельности, обольстительности. Поэтому бы, - "по предречениям" - и надо быть особенно осторожным, если вдруг увидим человека особливо, исключительно невинного, чистого, непорочного.

- Обаятельного.

В этом отношении хорошо бы поставить зарок, ввиду именно предупреждений: - Пусть будет хоть маленький порок. Почти - невинный, но - однако недостаток. Величайший из древних, коего люди могли счесть "Богом", - и даже действительно начали было "искать его могилу как Бога", и не могли найти, - что человек этот был, - говоря славянским словом, - "гугнив", т.е. он был косноязычен, заикался. "Спас народ Божий от рабства" и "дал все (все!!) законы", и, с тем вместе, был ни более, ни менее, как заикою. Качество - прямо смешное. Но качество невинное. И вот, по этому соединению "невинного и смешного", - мы узнаем Божию книгу и узнаем Божие события.

В самом деле: от события и от книги никакого "худого последствия не проистекало". Нужно заметить, что "лукавое" начинает узнаваться по последствиям. Ибо прямо-то ведь как узнать:

"Обаятелен" и "обольщает".97

Такая грубина мысли, перед которой раскрывались такие бездны и пределы, поражает потому, что это истина, хотя она является к нам, посвященным в предостережения Моисеевы: "Берегитесь, а то обольстится сердце ваше, и совратитесь вы".98

Берегитесь, чтобы стадом беспомощным отныне не стать. И еще другие вещие слова Моисеевы: "Если восстанет в среде твоей пророк или сновидец и предложит тебе знаменье или чудо, - то не слушай слов этого пророка или сновидца этого, ибо испытывает вас Господь Превечный ваш, чтобы узнать любите ли вы Господа, Превечного вашего, всем сердцем вашим и всею душою вашей".99

Так властно еще и еще раз напрягается одно огромное чувство, которое предуготовило нашу связь с миром, ввело в свершение того, для чего только и стоит жить, "если слушать будешь глас Господа, Превечного твоего, соблюдая заповеди Его и уставы Его, то что написано в книге учения сего; если обратишься к Господу, Превечному твоему, всем сердцем твоим и всею душою твоею. Ибо заповедь сия, которую я заповедаю тебе ныне, не недоступна она для тебя и не далека она. Не на небе она, чтобы сказать: кто взошел бы для нас на небо и достал бы ее нам, и возвестил бы ее нам, чтобы мы исполняли ее? И не за морем она, чтобы сказать: кто отправился бы для нас за море и достал бы ее нам и возвестил бы ее нам, чтобы мы исполнили ее? А весьма близко к тебе слово сие: в устах твоих оно и в сердце твоем, чтобы исполнять его".100

Великие русские писатели, которым раскрывались бездны и пределы поистине космические, еще и еще раз вспоминают о изначальном иудейском пути, не противополагающем "дела духа" "делам плоти" и о возможностях этого пути, диаметрально противоположных и либеральному альтруизму, берущему свое начало в атеистическом вольтерьянстве, и утилитарному альтруизму Герберта Спенсера, и доктрине "Единого" Макса Штирнера, который был предтечей Фридриха Ницше, и ницшианской доктрине эгоистического вне общества живущего "сверхчеловека".

"Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость. Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве", - говорит Достоевский в своей пушкинской речи. И дальше он буквально повторяет сокровенные слова Второзакония Моисеева: "Не вне тебя правда, а в тебе самом, найди себя в себе, подчини себя себе, овладей собой, и узришь правду. Не в вещах эта правда, не вне тебя и не за морем где-нибудь, а прежде всего в твоем собственном труде над собою.

Победишь себя, усмиришь себя, - и станешь свободен как никогда и не воображал себе, и начнешь дело, и других свободными сделаешь, и узришь счастье, ибо наполнится жизнь твоя, и поймешь, наконец, народ свой и святую правду его".101

Тот народ ,о котором Пушкин писал:

"Кто сей народ? и что их сила,
И кто их вождь, и отчего
Сердца их дерзость воспалила,
И их надежда на кого?..
102

И та надежда, которую улавливали через дух этого народа в своем народе Достоевский, Толстой и глубочайший русский мыслитель Розанов, - некогда существовала и существует вместе с страданиями этого народа, в течение столетий творящего жизнь в своей общине, наполняющего эту жизнь национально-еврейской конкретностью, конкретностью этическою и правовою, для служения миру сему, для взаимного служения людей друг другу, для уничтожения противоречия между эгоизмом и альтруизмом в высшем синтезе идеи всеобщего служения.

Автор "Анны Карениной" любил представлять себе мир единой семьей. Творил всю жизнь именно для этого. Такое внутреннее состояние, как было уже сказано, есть освещение сердца и озарение души, - озарение во плоти, с возвышением от земли к духу, именно от земли, а не от мертвых догм "царства не oi мира сего", "освобождающего" от земного существования, где по глубокому выражению Розанова "живую жизнь начинали любить менее, чем игру теней в зеркале".

Не эгоизм, питающийся за счет других и не безродный альтруизм, который, заставляя думать о любви к абстрактному человечеству уничтожаег тем самым того живого человека, которого в самомалейших подробностях так любил тайновидец плоти Толстой, но иудаизм, находящий выражение в великом завете "возлюби своего ближнего, как самого себя", давал возможность великому русскому художнику слова, вопреки всем его хилиастическим мечтаниям и проповедям, устанавливать принципы нравственности, глубоко схожие с Древним Заветом.

Великий русский художник слова, как Валаам, может и намеревался проклясть то, что Всесвятой велел ему благословить, и он благословил и невольно обретал свою цельность и постигал то, как и его современник Достоевский, и доживший до октября 1917 года Розанов, что не могут постичь по сей день не только русские люди и люди других стран мира, но и многие сыны Израиля, прекратившие учение Торы нашей и заменившие ее посещением дома науки Эйсавовой.

Проникнутый еврейской идей постоянного взаимного служения людей, Толстой трижды проникновенней постигал те человеческие проблемы, которые волновали общество в период писания им "Анны Карениной". Так мы читаем в неотправленном им Н.Н. Страхову письме от 19 марта 1870 года: "Милостивый государь! Я с большим удовольствием прочел вашу статью о женщинах*** и обеими руками подписываюсь под ее выводами; но одна уступка, которую Вы делаете о женщинах бесполых, мне "кажется, портит все дело. Таких женщин нет, как нет четвероногих людей. Отрожавшая женщина и не нашедшая мужа женщина все-таки женщина, и если мы будем иметь в виду не то людское общество, которое обещают нам устроить Милли и пр., а то,которое существует и всегда существовало по вине непризнаваемого ими Кого-то, мы увидим, что никакой надобности нет придумывать исход для отрожав-шихся и не нашедших мужа женщин: на этих женщин без контор, кафедр и телеграфов всегда есть и было требование, превышающее предложение...

Так какое же нужно еще назначение несемейной женщине? Они все разойдутся в помощницы рожающим и все их будет мало".103

Такими, казалось бы, самыми повседневными фактами жизни, которые по существу и есть откровения жизни, продвигалось вперед в душе Толстого его будущее творение. Здесь нет ничего придуманного, а есть мир живой жизни, который должен воздвигнуть мир духовный, нравственный, мир внутреннего согласия, солидарности и единения, объемлющий сердца обеих сторон, где закон непрерывной преемственности духа - святыня израилевой этики - сменяет легкомыслие прежней формы, желавшей только единичного удовольствия, а не развития всего сокровеннейшего и глубочайшего, что должно отличать и возвышать людей над всем живым миром.

Многозначительная и целесообразная связность отношений мужа и жены имеет свою Божественную осмысленность и это с особенной несомненностью было ясно Толстому, когда он, называя удивительным недоразумением "весь так называемый женский вопрос, охвативший, как это должно быть со всякой пошлостью, большинство женщин и даже мужчин!"

"Давно как-то мне случилось, - пишет Толстой, - прочесть в "Новом времени" прекрасный фельетон господина Ата о женщинах. Автор высказывал в этом фельетоне замечательно умную и глубокую мысль о женщинах. Женщины, - говорит он, - стараются нам доказать, что они могут делать все то же, что и мы мужчины. Я не только не спорю с этим, - говорит автор, - но готов согласиться, что женщины могут делать все то, что делают мужчины, и даже, может быть, и лучше, но горе в том, что мужчины не могут делать ничего, близко подходящего к тому, что могут делать женщины".

"Да, это несоменно так, - продолжает Толстой, - и это касается ни одного рождения, кормления и первого воспитания детей, но мужчины не могут делать того высшего, лучшего и наиболее приближающего человека к Богу - дела, - дела любви, дела полного отдания себя тому, кого любишь, которое так хорошо и естественно делали, делают и будут делать хорошие женщины. Что бы было с миром, что бы было с нами, мужчинами, если бы у женщин не было этого свойства и они не проявляли бы его? Без женщин - врачей, телеграфисток, адвокатов, ученых, сочинительниц, мы обойдемся, но без матерей, помощниц, подруг, утешительниц, любящих в мужчине все то лучшее, что есть в нем, и незаметным внушением вызывающих и поддерживающих в нем все это лучшее, - без таких женщин плохо было бы жить на свете".104 И им, женщинам, было бы плохо на свете, продолжим мы дальше, если бы они не могли выразить полностью самих себя, свою неповторимую женскую природу, свою женскую нежность и преданность, подобную преданности жены рабби Акивы, которая покидает родительский дом своего разгневанного отца-богача, чтобы следовать за своим бедным и горячо любимым мужем, которая продает свои роскошные волосы, чтобы содержать своего мужа во время нужды, которая освобождает его от всех забот для того, чтобы он мог посвятить себя всецело великой науке изучения Торы. Благоговения мужа и жены друг перед другом в обители национально-религиозной нравственности проявляются в непрерывном развитии иудейского этического образа мысли и нравственного уклада жизни, являясь неким оплотом от мировой неприкаянности . Этот нравственный уклад жизни, составляя в общей картине мироздания нечто особо боговдохновенное, оплодотворяющее глубокими и вечными принципами общечеловеческую жизнь, направляет развитие национальных укладов жизни других народов пс естественному, Творцом предначертанному руслу, не лишая народы их специфической индивидуальности, не нивелируя и не обезличивая их национального мироощущения.

Основа основ романа "Анна Каренина", ее главный фон, - такой надлом, при котором все "перевернулось"; до подробностей, до частностей, "и никак не может уложиться".

"Земля есть Каинова, - писал Розанов, - и земля есть Авелева. И твоя, русский, земля есть Каинова. Ты проклял свою землю и земля прокляла тебя. Вот нигилизм и его формула".105

На полях рукописи первого варианта романа "Анна Каренина" Толстой записал: "0 чем ни заговорят нигилисты - дети, состояние - все приводится к неясным положениям"106

"Что же мы умеем? - пишет Розанов; - А вот, видите ли, мы умеем "любить", как Вронский Анну... Боже, но любить нужно в семье; но в семье мы кажется не особенно любим". Под действием такой "любви" личность героини романа теряет отчетливость своего национального нравственного выражения, проходя ряд аллотропных состояний, которые совершаются на такой глубине чувственности, где нет уже никакой надежды, никакого просвета. Примат древнезаветного нравственного начала в русской духовной традиции как абсолютная сущность и абсолютная мощь в одно и тоже время ие мог допустить никакого извращения своего содержания.

"Не русскому отрекаться от своих женщин, - пишет Достоевский в "Дневнике писателя". Чем наша женщина ниже какой бы-то ни было ? Я уже не стану указывать на обозначившиеся идеалы наших поэтов, начиная с Татьяны, - на женщин Тургенева, Льва Толстого, хотя уж это одно большое доказательство: если уж воплотились идеалы такой красоты в искусстве,то откуда-нибудь они взялись же, не сочинены же из ничего. Стало быть, такие женщины есть в действительности... И нам ли, знающим русскую действительность, не знать о тысячах женщин, не ведать о тысячах незримых, никому невидимых подвигах их, и иногда в какой обстановке, в каких темных, ужасных углах и трущобах, среди каких пороков и ужасов! Короче, я не буду защищать прав русской женщины на высокое положение среди женщин всей Европы, но вот что только скажу: не правда ли, мне кажется, должен существовать такой естественный закон в народах и национальностях, по которому каждый мужчина должен по преимуществу искать и любить женщин в своем народе и в своей национальности? Если же мужчина начнет ставить женщин других наций выше своих и прельщаться ими по преимуществу, то тогда наступит пора разложения этого народа и шатания этой национальности. Ей Богу, у нас уже начиналось нечто подобное в этом роде, в последние сто лет, именно пропорционально разрыву нашему с народом".107

Невозможно сомневаться в глубине этих мыслей великого писателя, таких близких к мировоззрению Моисееву. Но змей хитер: на скептиков, среди которых не так уже мало и непутевых детей Израиля, хитрый змей действует до того хитро, что они, как писал Достоевский, никак не могут убедиться и поверить, чтобы живая жизнь, ежедневно и ежеминутно в глаза бросающаяся, была бы так удивительно естественна, и проходят мимо этой живой жизни вот уже многие тысячи лет, не замечая и не узнавая. Но именно эта живая жизнь, которая нуждается в исполнении заповедей Божьих, как земля в дожде, окрыляла сынов Израиля нескончаемыми надеждами. Сердечное и духовное усвоение долга было обещано у них в крови и высвечено лучами небесными, направлявшими мысль людей к Божьим вещам. Смысл Божественных откровений мьогозначен и безграничен. Удивителен, кажущийся таким простым, ответ Ривки, которую спрашивают родственники ее:

"И призвали Ривку и сказали ей: пойдешь ли с человеком этим? И она сказала: пойду".108 Когда же они достигли цели своего путешествия, "Ривка взглянула и увидела Ицхака, и спустилась с верблюда и сказала (посланцу Авраама Элиэзеру): кто сей муж, идущий по полю нам навстречу ? И сказал он: это господин мой; и взяла она покрывало и закрылась. И сказал слуга Ицхаку все, что сделал. И ввел ее Ицхак в шатер Сарры, матери своей, и взял Ривку, и она стала ему женою, и он полюбил ее.109

Так неожидано в живом впечатлении идеальной душевной чистоты обретается отчизна, как плоть духовная в апофеозе цельности, кротости и доброты. Жизнь приобретает совсем иной смысл. Человек, ощущая нравственный идеал как призыв, подымается выше самого себя. Тут он начинает понимать какое безумие надеяться что-нибудь создать вне своего народа, вне своей семьи и без нее. И когда Ривка, боясь сына Эйсава с его "языческими женами", говорила: "мне противна жизнь с дочерьми Хета", и когда боясь, что Яаков захочет взять себе в жены тоже язычницу, она сказала: "Зачем мне тогда жизнь? - это ощущается как священный догмат созидания подлинных человеческих связей тех далеких времен непостижимого величия еврейского бытия. Сохраняя семью в ее безупречной чистоте - человек сохранят, жизнь своего народа. В этом был главный закон сохранения Израиля. Это необходимое условие сохранения каждой нации. И в этом истина, истина очень нелегкая, но истина, для всех кто отличает настоящее от поддельного, подлинно нравственное от лицемерно нравственного, плоского и мелкого. Эта истина роднила, во многом не сродных между собой, Достоевского, Толстого и Розанова, читавших Книгу-Книг на русском языке и глубоко думавших о ней. В этом смысле следует продолжить цитату из " Дневника писателя" Ф. М. Достоевского: "Мы, - пишет он, - прельщались польками, француженками, немками; теперь вот есть охотники ставить выше своих англичанок. По-моему в этом признаке ровно ничего нет утешительного. Тут две точки: или духовный разрыв с национальностью, или просто гаремный вкус. Надо воротиться к своей женщине, надо учиться своей женщине, если мы разучились понимать ее".110

Достоевский, Толстой и Розанов более чем кто-либо из гениальных русских людей не боялись взглянуть глубоко в лицо жизни и жизнь давала им богатый материал для размышлений. Но это не были размышления людей, торопившихся перебраться с одного берега на другой, оставляя все свое кровное имущество на том берегу. Как раз напротив: надо было воротиться к своему не на основании умозаключений от древа познания добра и зла, от которого не годится вкушать человеку, а на основании того чувства, которое, как писал Толстой, "лежит в нас и лежало в наших отцах и... выражается не фразами, не убийствами детей для спасения отчества и т. п. неестественными действиями, а выражается незаметно, просто и органически и производит всегда самые сильные действия''.111

"Зачем мне тогда жить?" - сказала мать Израиля - Ривка, если сын ее, тогда еще Яаков, взял бы тоже, по примеру брата своего Эйсава, в жены себе язычницу. Вне всякого сомнения, она глубоко чувствовала истину, когда считала справедливым лишить благословения на первородство того, кто так низко ставил это первородство, что продал его за чечевичную похлебку. Она обнаруживает этим глубокое понимание жизни, как бы всматриваясь в завтрашний день Эйсавова гарема и Эйсавова идолопоклонства, и в более далекие дни приверженцев дяди Эйсава Ишмаела, которые, ведя весьма беспутную жизнь, по большей части едва ли могли понять, как это можно причислять целомудрие к добродетелям. Ривка по поводу Эйсава-Эдома и Сарра по поводу Ишмаеля и их потенциальных возможностей прельщаться хищническим образом жизни не скрывали своей тревоги. "И будет он дикарь - человек, - сказано в книге Бытия об Ишмаеле, - и рука его на всех, а рука всех на него".112

Жемчужина глубокого душеведения таится в тревоге прародительниц народа Богом избранного. При этом корнем этого душеведения надо признать саму природу, назначившую их блюстительницами семейной жизни и ее невредимости. Их женская проницательность не обманула их. Нет, кажется, и вправду уже грядет час, "ибо вот, враги Твои шумят, и ненавидящие Тебя подняли голову. Против народа Твоего составили коварный умысел и совещаются против хранимых Тобою. Сказали: "пойдем и истребим их из народов, чтобы не вспоминалось более имя Израиля. Сговорились единодушно, заключили против Тебя союз: селения Едомовы и Измаильтяне, Моав и Агаряне.."113

С замиранием сердца ловим мы каждое слово псалмопевца Давида, чьей праматерью была моавитянка Рут, ловим мы каждое слово 82 псалма, которые сообщают всем, что селения Едомовы, то есть Эйсавовы, и приверженцев Ишмаеля, сына Авраамова, и Моава, из которого вышла женщина необычайная по силе преданности и верности еврейскому народу, - что все эти племена сотворили коварный замысел с целью уничтожения Израиля.

При всей чистоте души не могла оставить Рут отпечаток человечности на Моаве, жаждавшем истребления народа Богом избранного. Те заповеди Моисеевы, которые налагали запрет на грубость и скотское состояние человека, как будто навсегда смыли из целомудренной души Рут воспоминание о жестокосердном похабстве Моава. Между тем, справедливо замечено, что высота нравственного учения зависит от величины той сферы, на которую оно распространяется и поэтому позволим себе еще одно отступление, которое еще больше расширит нашу тему.

Как уже было сказано - дано было Моисею передать миру через народ, для того избранный, откровения Божьи, чтобы мир, расходующий все силы свои на вздор, не нужный и мешающий жить, вдумался в откровения о жизни личной, о жизни семейной, о жизни человеческой, вплоть до мельчайших ее проявлений. Эту же задачу, как не раз уже было замечено, ставил себе Толстой при написании романа "Анна Каренина". Эту задачу ставили себе многие мудрые люди, но каждый раз, какая-то ослепляющая людей сила овладевает ими настолько, что мешает им выбираться из лжи и вдумываться в откровения Святой Книги, почувствовать ее трепет, уяснить себе ее смысл.

О, какое сложное испытываешь чувство, когда читаешь во Второзаконии Моисеевом: "И сказал Господь мне: не враждуй против Моава и не затевай с ним войны".114 Дело мудрецов восстановить связь времен и они ее восстанавливают, объясняя нам, что Моисею дано было видеть, что из Моава впоследствии выйдет "прекрасная голубка" - "отдельное зернышко" "   "115 . Надо было уберечь это отдельное хорошее зернышко, доставившее обильный всход в виде псалмопевца Давида, с его, обращенными к Всевышнему, псалмами.

Рут привязалась к народу Богом избранному, как ручная голубка. Она полюбила его с самого начала, трепетно полюбила, и никакие суровые предписания закона Моисеева о женском целомудрии и чистоте семейных нравов не могли ее смутить, ибо ее исключительная внутренняя чистота и скромность, обратившие на себя внимание Боаза, ее совесть, которая называется чувством, исходили непосредственно из души целостной, дающей ощущение такой Божественной гармонии, которою можно именовать только одним словом, и слово это - любовь.

Это совсем не та любовь, как у Анны к Вронскому, когда перед глазами внешняя натура, сжигающая душу в конвульсивной игре воображения иной, по существу глубоко "бесчестной" любви, в которой детей родят неохотно, с явным недоумением зачем это надо, и при которой могут, "сделав несчастие мужу, бросив его и сына и потеряв добрую славу, чувствовать себя энергически веселою и счастливою".116

В конце концов эта неутоленная игра воображения, подобная повороту Лотовой жены в сторону Содома, превращается в камень. Марине Цветаевой, которая среди хаоса различных явлений безумного жестокосердного мира могла собрать себя во что-то необыкновенно цельное, очень острое и легко проникающее в глубину тайн, становилось неловко и довольно странно от "испорченного стихотворения Анны Ахматовой о жене Лота", того Лота, от которого произошло племя Моава. "Нужно было, - пишет Цветаева, - дать либо без себя, либо ее (Лотову жену) - собой, но не двух (тогда была бы она - одна)...

Но сердце мое никогда не забудет
отдавшую жизнь за единственный взгляд.

Такая строфа-формула должна была делаться в именительном падеже, р не в винительном. Но чю это значит: сердце мое никогда не забудет.... Кому до этого дело? Важно, чтобы мы не забыли, в наших очах осталось "Отдавшая жизнь за единственный взгляд". Этой строке должно было предшествовать видение: Та, бывшая... та, ставшая солью, отдавшая жизнь за единственный взгляд - соляной столб, от которого мы остолбенели. Да, еще и важное: будь я - ею, я бы эту последнюю книгу озаглавила: "Соляной столб". И жена Лота, и перекличка с Огненным (высокая вечная верность) в двух словах вся беда и судьба".117

В одном из своих писем, датированых сентябрем 1923 года Марина Цветаева пишет: "Есть кроме страстей еще и просторы... я не сказки рассказываю, мне снятся чудные и страшные сны, с любовью, со смертью, это моя настоящая жизнь, без случайностей, вся роковая, где все сбывается".

Да какие уж тут сказки! Все как бы прозревается вперед. Только подымешь от Книги глаза и перед нами никакой стены между "нашим" и "далеким". "Есть кроме страстей еще и просторы". И есть Соляной столб. "Важно, чтобы мы не забыли, в наших очах осталось "Отдавшая жизнь за единственный взгляд.... Та, бывшая... та, ставшая солью, отдавшая жизнь за единственный взгляд", оглядывавшаяся на тот Содом, куда вечером явились два ангела, когда Лот сидел у ворот Содома. "И увидел Лот, и встал навстречу им, и поклонился лицом до земли. И сказал: вот, судари мои, заверните в дом раба вашего, и переночуйте, омойте ноги ваши, а как встанете рано, пойдете в путь свой. Они же сказали: нет, на улице переночуем, но он сильно упрашивал их, они завернули к нему; он сделал им пир и испек опресноки, и они ели. Еще они не легли, а люди города, люди Содома, кружились около дома, от отрока до старца, весь народ, с каждого конца. И воззвали они к Лоту и сказали ему: где юноши, которые пришли к тебе в сию ночь? Выведи их к нам, и мы их познаем. И вышел к ним Лот ко входу, а дверь запер за собою. И сказал: не делайте же зла, братья мои! Вот у меня две дочери, которые не познали мужа,**** их я выведу к вам, и делайте с ними, как угодно в глазax ваших; только этим юношам не делайте ничего, ведь на то они вошли под сень крова моего. Но они (люди Содома) сказали: пойди прочь! И еще сказали: этот проживать пришел, а судить начал. Теперь мы хуже поступим с тобою, нежели с ними. И наступили они чрезвычайно на сего человека, на Лота, и подошли ломать дверь. Но юноши эти (двое ангелов) простерли руки свои и ввели Лота к себе в дом, а дверь заперли. Людей же, которые у входа дома, поразили слепотою, от отрока до старца, так что они измучились, искав входа. И сказали юноши Лоту: еще кто у тебя здесь? Затъев, сынов твоих и дочерей твоих, - все что у тебя в городе, выведи из сего места. Ибо мы истербляем место это, потому что велик вопль на них к Господу, и Господь послал нас истребить его. И пошел Лот и поговорил с зятьями своми, сватавшимися за дочерей его, сказав: встаньте из сего места, ибо Господь истребляет сей город. Но он показался шутящим в глазах зятьев своих. И лишь только взошла заря, ангелы поторопили Лота, говоря: встань, бери жену твою и двух дочерей твоих, находящихся здесь, чтобы ты не погиб за грех города. Но он медлил; и юноши те взяли за руку его и за руку жену его и за руку двух дочерей его, по милости Господней к нему, и вывели его и оставили вне города. И было, когда вывели их вон, сказал один: спасайся ради жизни твоей, не оглядывайся назад и не останавливайся во всей окрестности; на гору спасайся, чтобы ты не погиб. Но Лот сказал им: о, нет судари мои! Вот, нашел же раб твой благоволение в глазах твоих, и велика милость, которую ты сделал со мною, пощадив жизнь мою; но я не могу спасаться на гору, может быть меня застигнет беда и я умру. Вот этот город ближе, чтобы бежать туда,он и мал. Спасусь же туда, - Ведь он мал! - и спасется душа моя. И сказал один из них ему: вот, угождаю тебе и в этом, не расстрою города, о котором говоришь. Скорей спасайся туда, ибо не могу ничего сделать до прихода твоего туда; посему назвали этот город Цоар.***** Солнце взошло над землею, и Лот пришел в Цоар. И Господь дождем пролил на Содом и Гоморру серу и огонь от Господа с неба. И ниспроверг города сии, и всю окрестность зсех жителей сих, и все произрастание земли. Жена же Лотова оглядывалась позади его, и стала соляным столбом."118

Поскольку этот ностальгический поворот от мужа и детей в сторону порочного жестокосердного Содома не есть только синоним простого женского любопытства, поскольку под этим темным флером женского любопытства скрыто нечто неизмеримо более сложное, мы, вдумываясь в эту главу Торы, придаем ей особо важное значение, в свете эпиграфа книги Толстого, взятого им Моисеева Второзакония:         "У меня отмщение и воздаяние."

За этим поворотом головы открывается "вся беда и судьба"-, нечто глубоко осязаемое, от чего не так легко отойти, отделиться, отстраниться, переступить какой-то порог, какой-то барьер, потому что по глубоко трагическому свидетельству Маяковского "Живешь и болью дорожась",119 а еще, по глубочайшим словам Цветаевой, и потому, что "языческая пара, без Бога, с только судьбой"... "жена Пушкина была близорука, а Пушкин смотрел в другую сторону",120 не ища подобно Лоту пути к уменьшению жизни. О нет!

Напрасно я бегу к Сионским высотам
Грех алчный гонится за мною по пятам.

Сколько чуткого понимания "всей беды и судьбы" в этих пушкинских строчках, а еще и в этих:

"О горе, горе, нам! Вы, дети, ты, жена! -
Сказал я, - ведайте: моя душа полна
Тоской и ужасом; мучительное бремя
Тягчит меня. Идет! уж близко, близко время:
Наш город пламени и ветрам обречен;
Он в угли и золу вдруг будет обращен,
И мы погибнем все, коль не успеем вскоре
Обресть убежище; а где? о, горе, горе!
121

Гении намного превышает свое время. Он не может, как жена Лота с тоской смотреть назад. Он может подчас опрометчиво бросить: "ко мне постучался презренный еврей" - стихотворную строчку из "Черной шали", которую Вл. Жаботинский потом поставит эпиграфом к фельетону "Русская ласка", но он же подобно Рембрандту, и с равной ему силой, распознает в лике еврейской семьи гармонию совершенства.

В еврейской хижине лампада
В одном углу бледна горит,
Перед лампадою старик
Читает Библию. Седые
На книгу падают власы.
Над колыбелию пустой
Еврейка плачет молодая.
Сидит в другом углу, главой
Поникнув, молодой еврей,
Глубоко в душу погруженный.
В печальной хижине старушка
Готовит позднюю трапезу.
Старик, закрыв святую книгу,
Застежки медные сомкнул.
Старуха ставит бедный ужин
На стол и всю семью зовет.
Никто нейдет, забыв о пище.
Текут в безмолвие часы,
Уснуло все под сенью ночи.
Еврейской хижины одной
Не посетил отрадный сон.

Вот образы иных явлений, иных лиц и характеров и иного духовного сплетения их в поле зрения русского гения, а не в бесконечно узком поле около собственного носа человека толпы. Вот зримый очаг гения, источник прямых земных ответов на вопросы духа, и именно поэтому поистине имеется слишком человеческое право недоумевать, когда гения добра угораздит сказать: "ко мне постучался презренный еврей": Именно к тебе, а не к "соляному семейству Лота", именно к тебе, всечувствующему поэту, потому что, как гениально выразила это Марина Цветаева, 87 лет спустя после твоей гибели:

Гетто избранничеств! Вал и ров.
По-щады не жди!
В сём христианнейшем из миров
Поэты - жиды!

Не всем поэтам и очень редко кому во всей глубине этих слов удавалось это понять, и Пушкину, Достоевскому и Толстому в том числе оказалось не до конца возможным признаться самим себе в том, что их избранничество только от Синая и от его откровений, от Синая, который вздымается над всеми горами и утесами, в том числе и над утесом Стеньки Разина, куда от своего избранничества забирались и непутевые сыны Израиля и откуда их опрокидывала судьба головую вниз, ясно давая им понять их избранничество и их обособленность.

Основание царства нравственности рассматривалось еврейскими мудрецами в аллегорической форме как условие сохранения естественного миропорядка. "Творец, при создании мира, заключил договор с естественными силами, сказав им: если дети Израиля примут закон, вы будете продолжать свое существование, если же нет, то да вернется тогда хаос", ибо кто же будет хранить Завет, связанный с идеей жизни, оценивающей все по ощутимому на земле мерилу справедливости. Но как уж повелось в мире безумцев, у которых нет ни Бога, ни совести, ни Закона, что тех, кто приносит им мудрость, судят они вкось и вкривь, и в силу своего безумного состояния, смеясь и дерзко презирая Святой земли язык и нравы, в своем разнузданном жестокосердии, не могут в миг кровавый понять, на что они руки поднимают. "Ведь от винограда Содомского виноград их с полей Гоморрских, ягоды их - ягоды ядовитые, гроздья горькие у них. Жало драконов вино их, и жесточайший яд аспидов. Сокрыто же это у Меня, запечатано в хранилищах Моих. У Меня отмщение и воздаяние".

Поймут ли люди, наконец, что им дарована возможность стать людьми, черпая истину из первоисточника откровения нравственного духа, открывая в своей природе влечение к доброму и подымая свое достоинство на ту поистине человеческую ступень, которую только и можно назвать божественной.

12 лет тому назад, в советском журнале "Театр", в одной из своих статей я писал: "хотя естественное чувство совести может проявиться непосредственно и даже внезапно, но на высокую ступень развития этого чувства влияет соответствующее высокочеловечное общественное сознание. Человеческие отношения, как бы они не были усложнены, не могут быть сведены к фальшивой схеме. Не будем лицемерить и вспомним наши обыденные, ежедневные личные отношения, зачастую очень далекие от истинной человечности, и поймем, что и в этом, а может быть,главным образом в этом, таится зародыш мучительно трагических общественных коллизий. Добрее, простое и естественное часто проходит мимо нашего разума, мы не находим сил воздержаться от заблуждений, и под влиянием гипноза установившегося мнения нелепость и зло могут приобрести для нас весь авторитет совести... В своем убожестве люди ищут для себя удобств, и ради этих удобств, вели им их Аракчеев, они, подобно Николаю Ростову, способны идти на своего друга, на своего брата с эскадроном и рубить, ни на секунду не задумываясь."

Не боль сердца, а внутренняя неловкость заставляет иногда таких людей вспоминать о содеянном. "Щемящая боль крепкого зуба, наполняющая слюною его (Вронского) рот, мешала ему говорить... И вдруг совершенно другая боль, не боль, а общая мучительная внутренняя неловкость заставила его забыть на мгновение боль зуба... ему вдруг вспомнилась она, то есть то, что осталось еще от нее... На столе казармы бесстыдно растянутое посреди чужих окровавленное тело, еще полное недавней жизни".122

__________________________

* Выражение: "Сделать себе возвышение, чтобы сидеть на нем и рассуждать", значит: судить вкривь и вкось, придираться.

** Соответствует русскому: подавно, тем более, тем менее, то есть суждение по легкому о тяжелом и обратно.

*** Статья Н. Н. Страхова "Женской вопрос" полемизировала с положением Д. С. Милля об эмансипации женщин. Страхов считал позицию Милля западной, не "выражающей потребностей русской жизни" и находил, что для женщины главное - ее жизнь в семье, вы" полнение своего "родового" назначения.

**** Дочери Лота еще не были замужем, но были обручены, и Лот рассчитывал, что Содомиты не дотронутся до них, опасаясь мести от женихов их.

*****Маленький, немногочисленный (иврит).


Продолжение