Павел Гольдштейн.
"Роман Л.Н.Толстого "Анна Каренина" в свете эпиграфа из Моисеева Второзакония"

К оглавлению

VI. Глаза женщины

В лоне усвоенных на всю жизнь шаблонов может показаться нечетким, несистематичным и даже неправомерным обширный эссеистский экскурс в область внутренней действительности миров иных.

Конечно, не было бы особого смысла в микрокосмосе и макрокосмосе предыдущих глав, если бы сквозь удивительное напряжение чувств и мыслей всемирно известного творения Л. Н. Толстого не пробивалось бы глубоко первородное чувство недоумения пред тайной жизни, если бы не пробивался, словно нащупывая пути, трепет великих тайн бытия. И для меня несомненно, что не было бы, пожалуй, особого смысла касания к мирам иным, если бы сквозь выходящее наружу изображенное сознание, сквозь изумляющие нас жизненные подробности" сквозь суетное и потому наиболее для людей толпы доступное, и сквозь все, составляющее истину, и потому для серединного понимания наименее постижимое, сквозь все мелкое, в минуты прихоти или житейской корысти рожденное, и сквозь все глубоко переживаемое - не пробивался бы великий душевный трепет Человека пред тайной свода Небесного.

Тут, полагаю я, представляется особо значительной возможность томления по чему-то неведомому, когда-то испытанному, в тот самый священный миг, когда человек и жена его -       были одно целое, и когда человек имел возможность воскликнуть: "это кость от кости моей и плоть от плоти моей; она наречена будет женой -     - , ибо от мужа взята она". Может быть все воплотилось в этот священный миг, не подлежащий мнимому знанию суетного мира. Тысячелетия, или мгновение горячей волны, уносящей к звездам, мгновенная суть первого погружения в глаза Евы, в глубинах которых бездонный океан иного мира, иной недоговоренности, когда, как сказано в трактате Авот рабби Натана: "Жена требует в сердце",133 и не в "сердце мрака", а в сердце целомудрия, когда жена "не может высказаться прямо из стыдливости", как сказано в том же трактате рабби Натана.

Величие и убожество, заурядные житейские радости и печали - все соизмеряется с этим первым разом, когда Господь был дружкой (шушвином) для человека, когда Творец Превечный дал первый толчок горячей волне, уносящей его и ее к звездам.

Разве не этими глазами женщины, в глубинах которых бездонный океан иного мира, иной недоговоренности, иного томления по чему-то неведомому, за круг заурядного земного наслаждения переходящего смотрела героиня толстовского романа Анна Каренина на все происходившее с ней? Они были именно такими эти глаза, когда их впервые увидел Вронский. "Блестящие, казавшиеся темными от густых ресниц, серые глаза дружелюбно, внимательно остановились на его лице, как будто она признавала его, и тотчас же перенеслись на подходившую толпу, как бы ища кого-то. В этом коротком взгляде Вронский успел заметить сдержанную оживленность, которая играла в ее лице и порхала между блестящими глазами и чуть заметной улыбкой, изгибавшею ее румяные губы.

Как будто избыток чего-то так переполнял ее существо, что мимо ее воли выражался то в блеске взгляда, то улыбке. Она потушила умышленно свет в глазах, но он светился против ее воли в чуть заметной улыбке".134

Этот избыток чего-то, поднимавшийся из сердечных глубин Анны и так переполнявший ее существо обещал сердцу что-то неведомо высшее, и как призма целомудрия освещал все окружающее радушными цветами высшей радости.

Долли, - жена Стивы Облонского брата, Анны, была убита своим горем - изменой мужа. "Она помнила, что Анна, золовка, жена одного из важнейших лиц в Петербурге и петербургская grande dame". Говорить с ней о своем горе ей не хотелось. Но вот появилась Анна, приехавшая в Москву по вызову брата своего. Как в призме отражались в ее глазах лучи ее внутреннего света.

И - о, - чудо! "На измученном лице Долли невольно выразилась не радость, а удивление. Она встала и обняла золовку". Из каждого угла дома выбегают дети и каждый хочет чтобы первым его обняла Анна. "Она называла их и припоминала не только имена, но годы, месяцы, характеры."

Лучи ее внутреннего света проникали в сердце каждого, они всех притягивали к себе, всё смягчали. Кити - сестра Долли "не успела опомниться, как она уже чувствовала себя влюбленною в нее, как способны влюбляться молодые девушки в замужних и старших дам. Анна непохожа была на светскую даму или на мать восьмилетнего сына, но скорее походила бы на двадцатилетнюю девушку по гибкости движений, свежести и установившемуся на ее лице оживлению, выбивавшемуся то в улыбку, то во взгляд, если бы не серьезное, иногда грустное выражение ее глаз, которое поражало и притягивало к себе Кити. Кити чувствовала, что Анна была совершенно проста и ничего не скрывала, но что в ней был какой-то, высший мир недоступных для нее интересов, сложных и поэтических."

Можно было допустить мысленно, что все окружавшее Анну было для нее глубоко не то.

Это неотчетливое предположение слишком страшно, ибо

"Надо женщиной быть - и вынести!
(Было-было, когда ходил...)
135

Было-было, еще до того, как услышан был голос Его, ходящего в саду в воздухе дня.

"О! Как хорошо ваше время", - вспоминает Анна, обращаясь к юной Кити. - "Помню и знаю этот голубой туман, вроде того, что на горах в Швейцарии. Этот туман, который покрывает все в блаженное то время, когда вот-вот кончится детство и из этого огромного круга счастливого, веселого, делается путь псе уже и уже, и весело и жутко входить в эту анфиладу, хотя она кажется и светлая и прекрасная... Кто не прошел через это?

Кити молча улыбалась. "Но как же она прошла через это? Как бы я желала знать весь ее роман", - подумала Кити, вспоминая непоэтическую наружность Алексея Александровича, ее мужа".136

В этом была тайна ее и ее пути. Все это вновь поднимает вечный вопрос: вся ли человеческая жизнь открыта нам?

Как нежно вспоминает она о том блаженном времени, когда вот-вот кончится детство и когда то, "о чем грезилось ночью", и что у Толстого, - по глубокому наблюдению Розанова, - "выше, чем у кого-нибудь другого" - начинало принимать свои формы космоса.

И как-все таки великолепен этот разлад, это сочетание крайностей: - этот полет трансцендентной души и преодоление будничности обстановки.

" - На будущей неделе прекрасный бал. Один из тех балов, на которых всегда весело, - сообщила Кити Анне.

- А есть такие, где всегда весело? - с нежною насмешкой сказала Анна.

- Странно, но есть. У Бобрищевых всегда весело, у Никитиных тоже, а у Межковых всегда скучно. Вы разве не замечали?

- Нет, душа моя, для меня уже нет таких балов, где весело, - сказала Анна, и Кити увидела в ее глазах тот особенный мир, который ей не был открыт. - . Для меня есть такие, на которых менее трудно и скучно...

- Как может вам быть скучно на бале?

- Отчего же мне не может быть скучно на бале? - спросила Анна. Кити заметила, что Анна знала, какой последует ответ.

- Оттого, что вы лучше всех.

Анна имела способность краснеть. Она покраснела и сказала: - Во-первых никогда; а во-вторых, если б это и было, то зачем мне это?"

Так неожиданно и неотделимо от того неведомо высшего, чего жаждет душа и чего не дано будет обрести, неудержимо соскальзывает наружу отрешение от того, "для чего только и стоит жить." Это отрешение, распространяясь вширь и захватывая всю ее жизнь и жизнь близких ей людей, может предвещать только наступление бед, потерь, унижений и неизбежной гибели, ибо пределы даны и "муж будет господствовать над тобою", а обновление жизни, возврат вдохновения в том, что "муж требует словами, а жена требует в сердце" (не может высказаться прямо из стыдливости), как сказано в Талмуде в Трактате Авот рабби Натана. И в этом есть главный укор обольщениям, которые так пугали глубочайшего русского мыслителя Розанова.

И вот он говорит: если не хотите чтобы душа озябла, если хотите быть "женой" и "матерью", если хотите, чтобы ваша радость была в радости других - учитесь у иудеев, у которых в их Святой Книге сказано, что обязаны люди исполнять закон земли. "Подняв новорожденного на руки, молодая мать может сказать: вот мой пророческий глагол"137 .

Истинное знание, что "обрела я человека с Господом", наполняло и Анну Каренину неизъяснимой нежностью и гордостью.

"К десяти часам, когда она обыкновенно прощалась с сыном и часто сама, пред тем как ехать на бал, укладывала его, ей стало грустно, что она так далеко от него; и о чем бы ни говорили, она нет-нет и возвращалась мыслью к своему кудрявому Сереже."

И это искренно, несомненно, и как писал мне в январе этого года мой друг о рождении сына, что в этом чуде, на котором держится все на этом свете видишь и непостижимую простоту и естественную невероятность.

Как уже писалось выше, жизненный опыт обогатил нас именно тем, что мы не в состоянии представить себе семейный мир живых людей совершенно безоблачным, ибо "нет радости, в которой бы не было примеси печали", но "страсти в сердце человека - тоже, что буря на море: стихает буря и корабли плывут плавно; улягутся страсти - и грехов не станет", солнце будет светить ярче и все кругом преобретает новое очарование. Такое ощущение всегда сопутствует семье, которая всеми корнями уходит в самые глубины жизни. Но жизнь сил, проницающих нас, вводит нас в обольщение, которое начинает казаться дозволительным. "Обаятелен!!!" - восклицал Розанов.

" - Что такое? Как? Почему?"

"Я знаю кое-что, - сказала Анна Кити. - Стива мне говорил, и я поздравляю вас, он мне очень нравится, - продолжала Анна, - я встретила Вронского на железной дороге.

- Ах, он был там? - спросила Кити покраснев. - Что же Стива сказал вам?

- Стива мне все разболтал. И я очень была бы рада. Я ехала вчера с матерью Вронского, - продолжала она, - и мать не умолкая говорила мне про него. Это ее любимец, я знаю, как матери пристрастны, но...

- Что же мать рассказала вам?

- Ах, много! И я знаю, что он ее любимец, но все таки видно, что это рыцарь... Ну, например, она рассказала, что он хотел отдать все состояние брату, что он в детстве еще что-то необыкновенное сделал, спас женщину из воды. Словом герой, - сказала Анна, улыбаясь и вспоминая про двести рублей, Почему-то ей неприятно было вспоминать об этом. Она чувствовала, что в этом было что-то касающееся до нее и такое, чего не должно было быть"138

Она, еще полуслыша предупреждающие толчки внутри себя, чувствововала в себе неодолимое томление по чему-то неведомому.

Сказано: "не приближайся". Не приближайся к тому, что вовлекает в обольщение.

Но если бы такое требование в самом деле было предъявлено в том кругу, к которому Анна принадлежала по рождению, в кругу умевших обольщать, очаровывать внешним изяществом, комильфотностью, улыбкой, светской не-принужденностмо, то едва ли бы нашелся хотя один человек, который определил это требование "не приближайся" иначе, как что-то в светском смысле крайне неприличное; не говоря уже о нигилистах - а -cексуалистах, которые, по справедливому утверждению Розанова, в то же время и а-теисты. От них-то вообще ничего человеческого ждать было нечего, ибо не зря же на полях рукописи первого варианта романа "Анна Каренина" рукой Толстого было записано: "О чем ни заговорят нигилисты - дети, состояние - все приводится к неясным положениям".

Неясно было и на душе у Анны. И не только у нее. Неясно в душе многих поколений вот уже две тысячи лет.

"Но однако, как писал Розанов, глаз людской, обыкновенный, и, так сказать, нетенденциозный, вдруг заметил, что опасная категория именно и начинается с двух качеств: - обаятельности, обольстительности".

Буквально "прикасание'', одно только легкое касание такой обольстительности и все, начиная с самых, по-видимому, священнейших основ, должно если не рухнуть, то значительно пошатнуться, и "домашние должны стать врагами''.

"Человек! Ты должен знать, что жесточайший враг твой в свете, это твой злой помысел, который внедрен в твоих душевных силах... Он стережет твои шаги, чтобы соблазнить тебя; ты спишь, но он бодрствует; ты за ним не уследишь, Но он зорко следит за тобою. Он надевает на себя маску дружбы и любви, и делает вид, что рад исполнить твои желания; но в то же время бросает на тебя свои убийственные стрелы, чтобы искоренить тебя из страны жизни." Так писал в XI столетии рабби Бахия бен Иосеф Ибн-Пакуда.

Обращаясь к тексту романа Толстого, мы читаем, например, что для матери Кити не могло быть никакого сравнения между Вронским и Левиным (который суть сам Толстой). "Матери не нравились в Левине и его странные и резкие суждения, и его неловкость в свете, основанная, как она полагала на гордости, и его, по ее понятиям, дикая какая-то жизнь в деревне, с занятиями скотиной и мужиками; не нравилось очень и то, что он, влюбленный в ее дочь, ездил в дом полтора месяца, чего-то как будто ждал, высматривал, как будто боялся, не велика ли будет честь, если он сделает предложение, и не понимал, что ездя в дом, где девушка невеста, надо было объясниться. И вдруг, не объяснившись, уехал. "Хорошо, что он так непривлекателен, что Кити не влюбилась в него", - думала мать.

Вронский удовлетворял всем желаниям матери. Очень богат, умен, знатен, на пути блестящей военно-придворной карьеры и обворожительный человек. Нельзя было ничего лучшего желать. Вронский на балах явно ухаживал за Кити, танцевал с нею и ездил в дом, стало быть нельзя было сомневаться в серьезности его намерений. Но, несмотря на то, мать всю эту зиму находилась в странном беспокойстве и волнении".139

И не напрасно находилась в странном беспокойстве и волнении мать Кити, ибо личная совесть такого типа людей как Вронский, вернее говоря, формы его совести в высшей степени были неопределенны. "Вронский никогда не знал семейной жизни. Мать его была в молодости блестящая светская женщина, имевшая во время замужества, и в особенности после много романов, известных всему свету.

Отца своего он почти не помнил и был воспитан в Пажеском корпусе. Выйдя очень молодым блестящим офицером из школы, он сразу попал в колею богатых петербургских военных.

В Москве первый раз он испытал, после роскошной и грубой петербургской жизни, прелесть сближения со светскою милою и невинной девушкой, которая полюбила его. Ему и в голову не приходило, чтобы могло быть что-нибудь дурное в его отношениях к Кити. Он не знал, что его образ действий относительно Кити имеет определенное название, что это есть заманивание барышень без намерения жениться и что это заманивание есть один из дурных поступков, обыкновенных между блестящими молодыми людьми, как он. Ему казалось, что он первый открыл это удовольствие, и он наслаждался своим открытием.

Женитьба для него никогда не представлялась возможностью. Он не только не любил семейной жизни, но в семье, и в особенности в муже, по тому общему взгляду холостого мира, в котором он жил, он представлял себе нечто чуждое, враждебное, а всего более - смешное.

Он в душе своей не уважал матери и, не отдавая себе в том отчета, не любил ее, хотя по понятиям того круга, в котором жил, по воспитанию своему, не мог себе представить других к матери отношений, как в высшей степени покорных и почтительных, и тем более внешне покорных и почтительных, чем менее в душе он уважал и любил ее".140

В самодовольном неведении или вернее в надменности и наглости того "холостого мира", в котором "жертвы приносят бесам, не Богу", не мог он представить себе, что есть он нечто глубоко посредственное, лишь мнимо самостоятельное, в действительности же нечто такое, что не заслуживает существовать самостоятельно, что суть только призрак обманчивого женского воображения, который вредит и умерщвляет души и душа которого под действием реальных Небесных сил, как сказано в Книге Иова: "умирает в молодости и жизнь его с блудниками"141

О радость зрелой женственности, - в глубинах глаз которой бездонный океан иного мира, иной недоговоренности, когда "жена требует в сердце", и не в "сердце мрака", в сердце целомудрия, - куда же тебя влечет? Ведь жесточайший враг твой в свете - злой помысел стережет твои шаги, чтобы соблазнить тебя.

"В то время, как Анна выходила из гостиной, в передней послышался звонок.

- Кто это может быть ? - сказала Долли.

- За мною рано, а еще кому-нибудь поздно, - заметила Кити.

- Верно, с бумагами, - прибавил Степан Аркадьевич, и, когда Анна проходила мимо лестницы, слуга взбегал наверх, чтобы доложить о приехавшем, а сам приехавший стоял у лампы, Анна, взглянув вниз, узнала тотчас же Вронского, и странное чувство удовольствия и вместе страха чего-то вдруг шевельнулось у нее в сердце.

Он стоял, не снимая пальто, и что-то доставал из кармана. В ту минуту как она поравнялась с серединой лестницы, он поднял глаза, увидел ее, и в выражении его лица сделалось что-то пристыженное и испуганное."142

Творец одарил женскую душу стремлением к душевному блаженству, но тщетно ослаблять искусителя. Следуя влечением своих глаз и сердца, наполняется все существо женское особым удовольствием.

"Кити не сходилась с Анной с самого приезда и тут вдруг (на балу) увидела ее опять совершенно новою и неожиданною. Она увидела в ней столь знакомую ей самой черту возбуждения от успеха. Она видела, что Анна пьяна вином возбуждаемого ею восхищения. Она знала это чувство и знала его признаки и видела их на Анне - видела дрожащий, вспыхивающий блеск в глазах и улыбку счастья и возбуждения, невольно изгибающую губы, и отчетливую грацию, верность и легкость движений.... Вронский с Анной сидели почти против нее. Она видела их своими дальнозоркими глазами, видела их вблизи, когда они сталкивались в парах, и чем больше она видела их, тем больше убеждалась, что несчастие ее свершилось. Она видела, что они чувствовали себя наедине в этой полной зале. И на лице Вронского, всегда столь твердом и независимом, она видела то поразившее ее выражение потерянности и покорности, похожее на выражение умной собаки, когда она виновата".143

В Книге Иова сказано: "Всесвятой говорит однажды и, если того не заметят, другой раз: во сне, в ночном видении, когда сон находит на людей, во время дремоты на ложе. Тогда Он открывает у человека ухо и запечатлевает Свое наставление, чтобы отвести душу его от пропасти и жизнь его от поражения мечом".144

"Ну, все кончено, и славу Богу!" - была первая мысль, пришедшая Анне Аркадьевне, когда она простилась в последний раз с братом. "Слава Богу, завтра увижу Сережу и Алексей Александровича, и пойдет моя жизнь, хорошая и привычная по-старому".

Может и не так еще отчетливо представилась Анне опасность провалиться в порочную бездну из-за жизни минуты, но в священной природе женских чувств жены и матери, про Бога вспомнить она не забыла. Она не забыла вспомнить о Том, Кто "открывает у человека ухо и запечатлевает Свое наставление, чтобы отвести душу его от пропасти."

И только она вспомнила о Всевышнем, а вместе с Ним о жизни хорошей и привычной с сыном и мужем, как вдруг опять "вспомнила бал, вспомнила Вронского и его влюбленное покорное лицо, вспомнила все свои отношения с Ним: Ничего не было стыдного. А вместе с тем на этом самом месте воспоминаний чувство стыда усиливалось, как будто какой-то внутренний голос именно тут, когда она вспоминала о Вронском, говорил ей'. "тепло, очень тепло, горячо." "Ну и что же? - сказала она себе решительно, пересаживаясь в кресле. - Что же это значит? Разве я боюсь взглянуть прямо на это? Ну что же? Неужели между мной и этим офицером - мальчиком существуют и могут существовать какие-нибудь другие отношения, кроме тех, что бывают с каждым знакомым?" Она презрительно усмехнулась и опять взялась за книгу, но уже решительно не могла понимать того, что читала. Она провела резным ножом по стеклу, потом приложила его гладкую и холодную поверхность к щеке и чуть в слух не засмеялась от радости, вдруг беспричинно овладевшей ей. Она чувствовала, что нервы ее, как струны, натягиваются все туже и туже на какие-то завинчивающиеся колышки. Она чувствовала, что глаза ее раскрываются больше и больше, что пальцы на руках и ногах нервно движутся, что внутри что-то давит дыханье, и что все образы и звуки в этом колеблющемся полумраке поражают ее."145

Поистине неисчерпаемы силы небесные, и все можно понять с этой точки зрения. А мы по-прежнему продолжаем повторять все тот же вопрос: - что есть человек ? Великий же пророк наш Моисей, отвечает нам, что сущность наша и истинная цель существования нашего в Превечном заключается, и что Закон жизни нашей - есть акт Высшей воли, из которой проистекает свободный наш императив, вложенный Творцом Вселенной в душу нашу. Мы же, хоть и являемся венцом творения и, как сказано в Торе, целью бытия, но и неразрывной частью творения, и как таковые, не можем и не должны своеволием противоречить воле Творца. Наш разум так легко отражает состояние смятенного сердца, но Вселенная есть создание Божественной воли, и дал нам Всевышний способность воли и выбора: " Смотри, предлагаю сегодня тебе жизнь и благо, и смерть и злополучие, избери себе жизнь."

Нет более опасного врага, чем искуситель. Нет ничего мудренее, как устоять против искушения. Мгновение: АнНу охватило чувство сердечного головокружительного трепета перед гибельной бездной; но удержаться она не смогла. "Страшная буря рвалась и свистала между колесами вагонов по столбам из-за угла станции. Вагоны, столбы, люди, все что было видно, - было занесено с одной стороны снегом и заносилось все больше и больше. Анна вздохнула еще раз, чтобы надышаться, и уже вынула руку из муфты, чтобы взяться за столбик и войти в вагон, как еще человек в военном пальто подле нее самой заслонил ей колеблющийся свет фонаря. Она оглянулась и в ту же минуту узнала лицо Вронского. Приложив руку к козырьку, он наклонился пред ней и спросил, не нужно ли ей чего-нибудь, не может ли он служить ей?

Она довольно долго ничего не отвечала, вглядывалась в него и, несмотря на тень, в которой он стоял, видела, или ей казалось, что видела, и выражение его лица и глаз. Это было опять то выражение почтительного восхищения, которое так подействовало на нее вчера. Не раз говорила она себе эти последние дни и сейчас только, что Вронский для нее один из сотен вечно одних и тех же, повсюду встречающихся молодых людей, что она никогда не позволит себе и думать о нем; но теперь, в первое мгновенье встречи с ним, се охватило чувство радостной гордости. Ей не нужно было спрашивать, зачем он тут. Она знала это так же верно, как если б он сказал ей, что он тут для того, чтобы быть там, где она.

- Я не знала, что вы едете. Зачем вы едете? - сказала она, опустив руку, которую взялась было за столбик. И неудержимая радость и оживление сияли на ее лице.

- Зачем я еду? - повторила он, глядя ей прямо в глаза. - Вы знаете, я еду для того, чтобы быть там, где вы, - сказала он, - и я не могу иначе"146

Анна - все еще несомненно в ощущении не то, чтоб духовного и не то чтоб чувственного, а убегающего в неизмеримость, чего-то неведомого, не испытанного, в сравнении с "давнишным, знакомым чувством, похожим на состояние притворства, которое она испытывала в отношениях к мужу", стояла уже на краю бездны.

Не вспоминая ни своих, ни Вронского слов, "она чувством поняла, что этот минутный разговор страшно сблизил их, и она была испугана и счастлива этим".

И было отчего испугаться. Она находилась уже на самом близком расстоянии от места свержения в бездну, которая еще Не обнажилась пред ее глазами. Она не разглядела сердцем своим, подобно пушкинской Татьяне, что в сущности Вронский любит только свою новую фантазию, что не ее даже он любит, что может он и никого не любит, да и даже не способен любить... "Любить ф'антазию, да ведь он сам фантазия".

"В его петербургском мире люди разделялись на два совершенно противоположных сорта. Один низший сорт: пошлые, глупые и, главное, смешные люди, которые веруют в то, что одному мужу надо жить с одной женой, с которою он обвенчан, что девушке надо быть Невинною, женщине стыдливою, мужчине мужественным, воздержанным и твердым, что надо воспитывать детей, зарабатывать свой хлеб, платить долги, - и разные тому подобные глупости. Это был сорт людей старомодных и смешных. Но был другой сорт людей, настоящих, к которому они все принадлежали, в котором надо быть, главное, элегантным, красивым, великодушным, смелым, веселым, отдаваться всякой страсти, не краснея и над всем остальным смеяться.

Вронский только в первую минуту был ошеломлен после впечатлений совсем другого мира, привезенньк им из Москвы; но тотчас же, как будто всунул ноги в старые туфли, он вошел в свой прежний веселый и приятный мир".147

Тут, говоря словами Достоевского, трагедия, она и совершается, и перейти предела нельзя, но Анна его переходит.

" Жизнь наша связана, и связана не людьми, а Богом, - предостерегает ее муж. - Разорвать эту связь может только преступление, и преступление этого рода влечет за собой тяжелую кару.

- Ничего не понимаю. Ах, Боже мой, и как мне на беду спать хочется! - сказала она, быстро перебирая рукой волосы и отыскивая оставшиеся шпильки.

- Анна, ради Бога, не говори так, - сказал он кротко. - может быть, я ошибаюсь, но поверь, что то, что я говорю, я говорю столько же за себя, как и за тебя. Я муж твой и люблю тебя.

На мгновение лицо ее опустилось, и потухла насмешливая искра во взгляде; но слово "люблю" опять возмутило ее. Она подумала: "Любит? Разве он может любить? Если б он не слыхал, что бывает любовь, он никогда и не употреблял бы этого слова. Он не знает, что такое любовь.

С этого вечера началась новая жизнь для Алексея Александровича и его жены. Снаружи было то же, но внутренние отношения совершенно изменились. Алексей Александрович, столь сильный человек в государственной деятельности, тут чувствовал себя бессильным. Как бык покорно опустив голову, он ждал обуха, который он чувствовал, был над ним поднят."148

Он не знал, по мнению Анны, что такое любовь. Но что же такое любовь? "Разве может человек основать свое счастье на несчастьи других? Счастье не в одних только наслаждениях любви, айв высшей гармонии духа."

Люди отстраняют от себя наследие Божие из-за жизНи минуты. Но роет всякая преступная страсть сама себе могилу - возмездие.

Законы Божьи или, что тоже самое, силы Божьи непреодолимы. "Сокрыто же это у меня, запечатано в хранилищах Моих. У Меня отмщение и воздаяние, когда пошатнется нога их, ибо близок день пагубы их и мчится предназначенное им."149

"То что почти целый год для Вронского составляло исключительно одно желание его жизни, заменившее ему все прежние желания; то, что для Анны было невозможною, ужасною и тем более обворожительною мечтою счастья, - это желание было удовлетворено.

Бледный, с дрожащею нижнею челюстью, он стоял над нгю и умолял успокоиться, сам не зная. в чем и чем.

- Анна! Анна! - говорил он дрожащим голосом. - Анна, ради Бога!....

Но чем громче он говорил, тем ниже она опускала свою когда-то гордую, веселую, теперь же постыдную голову, и она вся сгибалась и падала с дивана, на котором сидела, на пол, к его ногам; она упала бы на ковер, если б он не удержал ее.

- Боже мой! Прости меня! - всхлипывая, говорила она, прижимая к своей груди его руки.

Она чувствовала себя столь преступною и виноватою, что ей оставалось только унижаться и просить прощения; а в жизни теперь, кроме его, у ней никого не было, так что она и к нему обращала свою мольбу о прощении.

Она, глядя на него, физически чувствовала свое унижение и ничего больше не могла говорить. Он же чувствовал то, что должен чувствовать убийца, когда видит тело, лишенное им жизни. Это тело, лишенное им жизни, была их любовь, первый период их любви. Было что-то ужасное и отвратительное в воспоминаниях о том, за что было заплачено этою страшною ценой стыда. Стыд пред духовной наготою своей давил ее и сообщался ему. Но, несмотря на весь ужас убийцы пред телом убитого, надо резать на куски, прятать это тело, надо пользоваться тем, что убийца приобрел убийством.

И с озлоблением, как будто со страстью, бросается убийца на это тело, и тащит, и режет его; так и он покрывал поцелуями ее лицо и плечи. Она держала его руку и не шевелилась. Да, и эти поцелуи - то, что куплено этим стыдом. Да, и эта одна рука, которая будет всегда моею, - рука моего сообщника.

- Все кончено, - сказала она. - У меня ничего нет, кроме тебя. Помни это.

- Я не могу не помнить того, что есть моя жизнь. За минуту этого счастья...

- Какое счастье! - с отвращением и ужасом сказала она, и ужас невольно сообщился ему. - Ради Бога, ни слова, ни слова больше"!150


Продолжение