Павел Гольдштейн.
МИР СУДИТСЯ ДОБРОМ

К оглавлению

БОЖЕСТВЕННЫЙ ДАР ТВОРЧЕСКОЙ СВОБОДЫ

Стоя на ступеньках эскалатора московского метро, я всегда испытывал какое-то особое чувство смущения и стыда при виде движущегося одновременно в двух направлениях (вверх и вниз) человеческого муравейника.

К этому движущемуся на эскалаторе метро муравейнику, как мне казалось в те секунды, неприложимо было никакое качественное определение в том смысле, в каком каждый человек несет в себе образ Божий, являясь тем са­мым малым океаном мировой жизни. Однако часто в общий план врывались очень живые кадры внутренних состояний подсознательного бытия или ин­тенсивности цвета и формы: приклеенные ресницы или взлохмаченные воло­сы, или что-либо иное, выражавшее субъективную реальность саму по себе. Приглядываясь, я вдруг уцеплялся глазами то за одно, то за другое лицо, бо­гатое какими-то иными оттенками, и вызывавшее странные, давно знакомые ассоциации и ощущения, в которых было нечто горькое и грустное, но кото­рые укрепляли душу чем-то необыкновенно теплым и родным и - неизвестно как - моментально снимали людские перегородки и расстояния. Эти-то ли­ца должны были иметь для меня уже особое (частное) содержание, или содер­жание содержания.

В порыве зачарованности живо вставал передо мною образ отца нашего Ав­рама, и отчетливо постигалось значение того места в Книге Бытия, где впер­вые было сказано про Авраама, что он еврей
ויבא הפליט ויגיד לאברם העברי
(,,И пришел беженец и сказал Авраму -  еврею...") (Бытие, XIV, 13).

Нужна была человечность, и был он, Авраам, нашим руслом, нашей формой человечности с тех самых пор, как сказал про себя „Я". Под словом „Я" по­нималось освобождение от закованности природой, освобождение от безлич­ности. То есть, стал он, Авраам, с тех пор перед собой объектом.1 И с тех пор, как благодаря такой форме нашей души содержания ее связались в одном центре, должно было образоваться из этой формы понятие единства этих свя­занных в центре содержаний, — единства, в себе замкнутого, и в силу этого самодовлеюще-целостного. Нельзя было сводить понятие нашего еврейского един­ства лишь к историко-социологическим, этнографическим и всякого рода дру­гим соображениям, детски упрощавшим Божественную действительность.

Все было исполнено потрясающих таинств, глубоко личных и куда более ре­альных, чем то, что обыкновенно принято считать жизненной реальностью. Человек во всей его совокупности и сложности в плане физической жизни и в плане чувств, свободный выбирать между добром и злом и нести ответст­венность за свой выбор, явился выражением не только нашего семейного един­ства, но всеобщей связи человеческой, ибо „благословятся в тебе2 все семьи3 земли" (Бытие XII, 3) - 
ונברכו בך כל משפחות האדמה

Да, могут благословиться все семьи земли в Аврааме, так как он нес в себе истинное отношение к самому себе, к своему  "Я", к своему горю и радости. Была тут необыкновенная полнота духа - синтез земного и небесного, и в один необыкновенный день был открыт мировой центр, приближаясь к которому человеческая сущность становилась все оживленнее и прекраснее. Этот центр был, есть и будет Вечно Сущий Бог.

Есть и другая форма существования, которая невольно вызывала и вызыва­ет представление о человеческом муравейнике, о человеческом стаде при вся­кого рода пастырях, вызывает представление о каком-то чудовищном насилии над способностью восприятия подлинной сущности жизни. Таким образом по­является стадное сознание, и оно неизбежно приходит к выводу, что вся сущ­ность мира заключается в стадном социализированном миропорядке. Здесь уже не может быть места для другого. Содержания жизненного уклада еврейской семьи, мыслей, деятельности, тенденций даны нам откуда-то идеально из­вне, и они явно не совпадают с квадратно-гнездовой гармонией коллективизи­рованных душ и стандартизированных умов.

Вся ползучая натура стадного мира ведет наступление на наше „Я", - с целью погубить его самостоятельность, прорвать центрирование содержаний вок­руг нашего "Я", оформить их сообразно своим рабским запросам.

Наша избранность это не только свобода от рабства: наша избранность - это творческое, с полным самозабвением служение Сущему, это выбор и очи­щение чувств, это страстное желание дорасти до соответствия высшему Добру, которому служишь всем своим творчеством. Творящий всегда чувствует не только данный нам Богом дар творческой свободы, но и конечную недостижи­мость и непостижимость Сущего.

„Самое прекрасное, что мы можем испытать, - писал Альберт Эйнштейн, - это ощущение тайны. Она-то и есть источник всякого подлинного искусства и всей науки. Тот, кто никогда не испытал этого чувства, тот, кто не умеет ос­тановиться и задуматься, охваченный робким восторгом, тот подобен мертво­му и глаза его закрыты".

Быть может, иной раз... на путях нашей многовековой нелегкой жизни ощу­щение тайны приводило и приводит некоторых из нас к уничтожающим само­обвинениям с переворачиванием на все лады каждого своего поступка и дей­ствия. Но ведь это не просто "некто" а это ведь мы сами, и никто не поймет лучше нас, евреев, что значит быть своим собственным искушением, ни в ком нет такой глубочайшей прозорливости и такого обилия задатков, которые поднимали нас до вершин высочайших обобщений, но и ни в ком нет и такого обилия препятствий, как в нас, евреях. Наш поэтический портрет и наша жиз­неспособная натура не суть две различные субстанции, а только две модифика­ции одного и того же характера. А мы смотрели на свой поэтический портрет как сквозь перевернутый бинокль, и мы видели себя сквозь него на очень да­леком расстоянии. Поэтому изображение нашего человеческого характера ста­новилось совсем плоскостным, и душа наша представлялась нам на таком рас­стоянии совершенно не запятнанной земными помыслами. А между тем, для того чтобы ощутительно вновь пережить совсем иное, далекое и таинственное наше прошлое, претворить его в свою фантастику или даже более того, - что многим кажется невероятным, невозможным, а именно, - чтобы это фантастическое пережить сейчас как свое, близкое и несомненное, нужно глубо­кое человеческое понимание того факта, что евреи благословенны за свою лю­бовь к земному. "До появления Авраама Господь Бог был известен лишь как Бог неба, а с того момента, как Он явился Аврааму, Он стал столь же Бо­гом земли, как и неба, так как Он приблизил Себя к человеку".4

Еврей-спиритуалист никогда не пренебрегал земными благами, но этим зем­ным благам он никогда не отводил первого места, он всегда готов был пожерт­вовать ими высшим целям, соединяющим его с Богом. За внешними явления­ми всегда скрывалось переплетение двух начал, что усложняло понимание ев­рейского характера и вместе с тем позволяло связать его с окружающей его действительностью в возможно более иррациональном, трансцендентном пла­не. Все мы люди, все мы смертны и каждый из нас подвержен всевозможным колебаниям то в ту, то в другую сторону. Наше стремление от худшего к луч­шему вселяет в нас энергию, житейское мужество и многое другое, а нежелание быть тем, что мы есть, делает нас все более грубыми и материальными по мере того, как мы удаляемся от своего чистого духовного Божественного первоисточника. Страшно и ужасно было долгое прошлое нашего галута, перепу­тавшее взгляды, и, кажется, сбившее с толку немало еврейских душ.

Для каждого, кто родился евреем, быть евреем означает состояние, уже существовавшее задолго до его рождения. Никто не может быть чем-нибудь или достигнуть чего-нибудь, не быв сначала самим собой. Но изводящие душу условия галута создавали такое состояние, при котором очень часто еврей как "ахер", как человек, потерявший свой естественный облик, как ненормальное, изуродованное существо, облекшееся в несвойственное ему одеяние, начинал строить из себя нечто такое, чем на самом деле вовсе не являлся. Он изумлял окружавшую его среду, ни чуточки не связанную с ним никакими родствен­ными узами, такими фантазиями, что и сам начинал верить, что невесть ка­кой свет его осенил. А между тем, под влиянием какого-то "наваждения" он окончательно переставал понимать все наиболее простое, ясное и неопровер­жимое. Во всем этом было что-то судорожное и жалкое, ибо благородные и добрые намерения разбивались о прозу муравьиного существования окружав­шей его среды. Нельзя у подобного еврея отнять его субъективной правдиво­сти, ибо, как бы ни были противоположно настроены струны его души, почти всегда в своей таинственной внутренней неудовлетворенности он чувствовал данную ему свыше призванность к служению. Поистине есть что-то трагичес­кое и великое в том, что евреи никогда не могли получить удовлетворения ни от одного жизнеустройства, не могли быть довольны ни одним правитель­ством, под власть которого их отдавала судьба, так как идеал совершенной справедливой жизни, заложенный в их душе Богом, нигде еще не был осуществлен. И, однако, он был, великий незабвенный идеал, был в нашей под­линной древней отчизне с незапамятных времен. Он был здесь осуществлен в слиянии Бога и человека через чувственную любовь, усиленную до ощуще­ния Святости. Великая вещь - чувство этой связи с Богом; без этого ощуще­ния Святости ничего путного не сделаешь. Без него будет лишь полная потеря чувства Божественной действительности, что может, в свою очередь, привести лишь к конформизму и духовному рабству.

Среди всяческих мечтаний блаженного бытия в будущей жизни „наша жизнь, как утверждал русский философ В.В. Розанов, все-таки есть и нормально долж­на быть радостью, которая кончается только со смертью". Но чтобы приоб­рести эту радость, надо через многое пройти. Твой взгляд, твой ум, твоя душа должны быть сосредоточены на том, что находится перед тобой. Мораль иу­даизма заключается во взаимном служении людей, в проявлении любви, неж­ности и заботы, на которые только способен один человек по отношению к другому. Человек может не любить другого человека, - это возможно. Но мы обманули бы себя, если бы возомнили, что обладаем возможностью ощу­щения чужой боли, как своей. Точной и раз навсегда установленной меры возложенного на нас служения миру нет. Мера эта находится в зависимости от тех сил и способностей, которыми мы обладаем. По словам рабби Акивы все предвидено Богом, но свобода воли предоставлена человеку: он сам должен быть господином и самого себя и своих качеств, и своих собственных сил, и сам должен отозваться всей чистотой своих душевных сил на зов свыше и ощутить его, как протянутую ему руку.

Человеческое существо во всей своей сложности находит в иудаизме выс­шее примирение и "egо" и "аltеr". Положение Гиллеля: ,,Если не я для себя, то кто же для меня? Если же я только для себя, то, что я значу? И если не теперь, то когда же?" - уничтожает противоречие между „своим" и „чу­жим", снимает чувство ненужности и пустоты своего эгоистического сущест­вования в осознании ответственности за другого. Эгоизму предоставлена его законная область, но с тем, чтобы в этой области человек развивал в себе как можно шире способность служения другим.

Таким образом, наша духовная творческая свобода идет в глубину. Она есть борьба в душе между ее двумя сторонами - трансцендентным зерном и эмпирической пеленой.

Говоря, например, „человек и человек", мы имеем в виду отношение од­ного человека к другому, живую связь душ, а не жвачное равнодушие пош­лых нормативов, при котором последнее слово принадлежит плановику и бю­рократу. Неужели же так окончательно безнадежно-плоско, социально-чван­ливо, уныло-утилитарно наше время, что может только придавливать и обез­личивать?

Человек рождается для любви. В мире есть много великого: небо, земля,

любовь, вера... и как самые значительные минуты в жизни припоминаются человеческие лица, в которых было что-то бесконечно доброе и нежное.


1 «Стал он, Авраам, с тех пор перед собой объектом". Как известно, в Торе имя Авраам встречается в двух формах: первоначально אברם - "Аврам" и позже - אברהם -  "Авраам". До Книги Бытия 17; 5 имя это постоянно встречается в первой форме (אברם), а затем, после обещания Господа Бога даровать Авраму многочисленное потомство, мы нахо­дим в имени патриарха изменение, вставку ה. Последняя объяснялась как ингредиент слова המון (шум, масса). Так например, в Мидр. Береш. раб. 46;б сказано: לאברהם דהוה חסר ריש והיית לאב המון גוים  то есть: „Будь отцом народной массы, которой недоставало главы". Есть объяснение имени Авраама через אב רואה המון, то есть: „отец, видящий многих потомков».  В Талмуде (Недар., 32 б; см. также Танхума к Книге Бытия, 17) сказано, что число­вое значение слова אברם равно 243. Из этого следует, что до обрезания Авраам еще не мог обуздать все свои страсти, так как он не был господином над оставшимися ему непокорными пятью членами (по талмудическому воззрению тело человека состоит из 248 частей), а именно, - над обоими глазами, обоими ушами и половыми органами (числовое значение бук­вы ה действительно, -5).

2 В тебе, то есть в Аврааме как в прототипе народа, избранного Богом для провозгла­шения всему миру веры в единого Бога и как в прототипе народа, душой и плотью семейно связанного с Богом.

3 В христианском переводе на русский язык "Древнего Завета" и в переводе на рус­ский язык Пятикнижия Моисеева О.Н.Штейнбергом слово, то есть "семьи" пере­ведено неправильно как "племена"

4 Вегеsch. раб. 24;3.