К оглавлению "Рав А.И.Кук- создатель философии религиозного сионизма"Ш.-Й.АГНОН: ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ О РАВЕ КУКЕ
Перевод и комментарий - Пинхас Полонский
Печатается с сокращениями
Ш.-Й.Агнон- крупнейший еврейский писатель нашего века, лауреат Нобелевской премии по литературе.
- В Страну я прибыл в Лаг ба-омер в 1907 году и вначале поселился в Яффо, в квартале Неве-Шалом, недалеко от моря. Жили там, в основном, люди Старого Ишува, которых, правда, так еще не называли, ибо они в то время составляли большинство в Стране. На протяжении всего года здесь останавливались, приезжая по делу, а в жаркие летние дни для того, чтобы купаться в море. А еще были там новоприбывшие, которых хозяин гостиницы выуживал прямо из моря. Он договорился с владельцем лодок, коренастым арабом, и тот переправлял к нему всякого еврея, у которого не было разрешения на въезд в страну. А делалось это так: араб прятал еврея у себя в лодке и высаживал его на берег где-нибудь в стороне, подальше от глаз портовых служащих, и передавал там сыновьям хозяина гостиницы, которые отводили гостя к отцу. Таким репатриантом оказался и я благодаря золотой монете, называемой наполеоном.
- В субботу после полудня я вышел на улицу, чтобы осмотреть город и его синагоги, особенно хотелось мне увидеть сефардскую синагогу. С тех пор, как я узнал из книг о золотом веке Испании и познакомился с его поэзией, я горел желанием увидеть его отражение. А где можно это увидеть? В субботу в их молитвенном доме. Хозяин гостиницы собирал у себя миньян и, боясь, что может не хватить десятого для миньяна, не отпустил меня ни в пятницу вечером, ни в субботу утром. В субботу после полудня, когда все в гостинице спали, как обычно по субботам, я поднялся и вышел.
- Я вышел из гостиницы, утопавшей в песках и изнывавшей под лучами палящего солнца, и направился к центральной улице Неве-Шалом, от которой ответвлялось множество переулков из двух-трех домишек среди песков, которые, казалось, хотят их проглотить. Из-за субботы все магазины были заперты, а из-за жары на улице не было видно не единого человека. Я шел, шел, и не у кого было спросить, где находится молитвенный дом сефардов.
Так я бродил в одиночестве: ни лица человеческого, ни голоса. Кроме жирных бродячих собак, которые лениво дремали, не желая даже тявкнуть, не видно ни живой души. Куры во дворах и у торговца птицей и птицы небесные тоже молчали. Не то зной действовал так на них, не то просто лень. Жара и безмолвие слились воедино, так что их не отделить друг от друга. Вдруг в тишине раздался плеск волн, они сталкивались, обрушивались друг на друга, пока, обессилев, не падали, и тогда тишина безмолвствовала по-прежнему, и по-прежнему палило солнце.
- Я забыл уже, куда я иду и зачем я изнываю среди этого зноя и тишины в моей тяжелой и жаркой субботней одежде, привезенной из дому, и в тяжелых башмаках, в которых я пришел из моего города и страны, никогда не видевших и не знавших, что есть такое солнце.
- Вдруг откуда-то появилась фигура в черном. Я присмотрелся: ко мне приближалась женщина. На одном глазу у нее было бельмо.
Я обратился к ней с субботним приветствием на священном языке и спросил у нее, не помню- на священном языке или на идиш, где находится здесь сефардская синагога.
Она закрыла здоровый глаз, посмотрела на меня незрячим и ответила мне вопросом на идиш с каким-то чужим и странным акцентом: Разве ты сефард, чтобы искать сефардскую синагогу? Вот там идет сефард, спроси у него, он тебе укажет.
Спустя некоторое время мне пришлось побывать в доме уполномоченного Ховевей-Цион. Там я во второй раз увидел ту женщину: арабка была прислугой в доме. Узнав меня, она сказала при всех: Я сразу поняла, что господин из наших евреев, а не из франков.
И потом она всегда смотрела на меня доброжелательно, потому что узнала во мне нашего еврея, не принадлежащего к сефардам, которых она уважала не больше, чем арабов.
Сефард, услышав, какую синагогу я ищу, пригласил меня идти с ним. На священном языке с приятным акцентом он сказал мне, что идет в свою синагогу слушать хахама.
- Я шел рядом с моим провожатым, который тем временем шептал стихи Псалмов. Я не мешал ему, шел молча и думал, что, быть может, он из сыновей Абарбанеля или великих кодификаторов, живших в Испании. Преклоняясь перед поэтами Испании, я не решался думать, что, вероятно, рядом со мной идет их потомок.
Мы свернули в один из переулков Неве-Шалом и подошли к синагоге. Двери были раскрыты, возле них стояли два мальчика и по очереди подпрыгивали, чтобы поцеловать мезузу. Внутри людей было немного.
Одежды на них были разноцветные, на головах уборы из полос ткани или тарбуш. В неярком свете внутри выделялись красные тарбуши и голубые головные повязки, разноцветная одежда, завеса на кивоте, ковры на скамьях и на полу. Горели свечи в белых и синих светильниках, и все вокруг представляло собой единое целое: синагога, предметы в ней и люди, пришедшие сюда.
Были открыты окна с той стороны, где море, и сквозь них проникал приятный морской запах и даже как будто легкая прохлада. Между Песахом и Шавуотом морские волны еще не согрелись, и море плескалось в прохладе. Я убеждался в этом ежедневно, по утрам. В Яффо говорили, что пока не приехали элулские, морские волны не согрелись. Элулскими называли жителей Иерусалима, потому что в элуле, когда жара, пыль, лихорадка и другие болезни становятся невыносимыми, а недостаток воды в городе особенно ощутим, иерусалимские жители отправлялись в Яффо, к морю. И потому, что благочестивость кипит в них и носят они тяжелые теплые одежды, в Яффо говорили, что из Иерусалима приехали греть море.
- Человек, с которым я пришел, сел недалеко от входа, достал из кармана небольшую книжку и стал читать с напевом, напоминавшим колыбельную песню. Позднее мне не раз приходилось слышать такие напевы, которыми сопровождают молитву, как бы желая усыпить дурное побуждение.
Я сел рядом с ним. Постепенно собирались люди, занимали свои места. Одни читали Псалмы, другие сидели с закрытыми глазами, как незрячие, и губы их двигались сами по себе.
- Синагога постепенно заполнялась. Я присмотрелся к одному из вошедших и решил, что это хахам, которого имел в виду мой спутник, говоря, что идет слушать хахама. Я не успел разглядеть его как следует, когда вошел другой. Тогда я подумал, что хахам он.
Я повернулся к двери, чтобы посмотреть, стоят ли там мальчики, которых я видел, входя в синагогу, и удалось ли им дотянуться до мезузы. На стене я заметил объявление, написанное каллиграфическим почерком.
Я поднялся, подошел к объявлению и стал читать: Муж великий среди великих, ясный свет в небесах, совершенный мудрец, украшение святых, досточтимый мудрец Рав Авраам-Ицхак hа-Коhен Кук и т.д., раввин общины наших братьев, сынов Израиля, ашкеназим, да будет с ним Превечный, - выступит с проповедью в святую Субботу, раздела Эмор...
Мне хотелось увидеть раввина. Глазами я искал его повсюду, но не находил. Я стал беспокоиться, не прошла ли уже та Суббота. Но сегодня раздел Эмор. Значит, тот день не прошел, и если раввина еще нет, то он вот-вот будет здесь.
- Поднялись два старика, хорошо одетые, с темно-синими головными повязками, подошли к боковому помещению, задержались там недолго и возвратились с молодым еще человеком, годившимся им в сыновья. Он был высокого роста, представительный, с меховой шапкой на голове. Почтенные старики- один по правую руку, другой по левую- проводили его до самого возвышения. Все собравшиеся в молитвенном доме поднялись. Одни приветствовали его, другие стояли и смотрели на него пристально, словно пытаясь запомнить каждую черту. Какое-то удивительное скромное величие окружало его. Величие, отличавшее его до тех пор, пока Бог не отнял его у нас, как отнимает тех, кто ходит с Богом.
- Из-за непривычного для моего уха произношения или потому, что мысли его били ключом, находя выражение в словах возвышенных, я не понял ничего, кроме стихов Танаха и высказываний мудрецов, приведенных в проповеди. Не знаю, понимали ли остальные больше, чем я, но все до одного стояли неподвижно, стояли и слушали, не так, как обычно люди слушают проповедь, а так, как слушают песнопения и восхваления из святых уст, когда всякая душа воспринимает соответственно силе своей.
Нередко, по прошествии лет, когда я сидел перед ним, а он, уносясь душой в небесные высоты, делился со мной своей мудростью, я вспоминал тот субботний день и ту проповедь в сефардской синагоге в Яффо. Мысли его устремлялись неудержимым потоком на языке возвышенном, но к тому времени ухо мое привыкло к различным произношениям и в том числе к его произношению, которое к тому же изменилось немного, так что всякий человек в Стране Израиля понимал его речь, чего, к сожалению, не скажешь о его мыслях, ибо не всякий их постиг.
- Когда Рав умолк, к нему подошел старик-хахам, наклонился, взял его руку и поцеловал. Наш учитель со свойственной ему беспредельной скромностью видел в этом поцелуе знак преклонения не перед ним, а перед Торой, которое порой обращают к изучающим и исполняющим ее, когда любовь разверзает затворы уст и выражается в поцелуе.
- Когда делятся воспоминаниями о великом событии или явлении, которое видели собственными глазами, обычно говорят: этого мне вовеки не забыть. Я не знаю, что значит вовеки и что означает обещание человека вовеки не забывать. Прошло шестьдесят лет с тех пор, а я все еще помню.
- Расскажу теперь о происшедшем восемнадцать лет спустя.
В Иерусалим приехал знаменитый художник. Однажды он пришел навестить меня, а потом бывал у меня ежедневно, пока оставался в Иерусалиме. Днем он работал где-то в городе и его окрестностях, а вечером приходил к ужину. Работать ему приходилось под палящими лучами солнца, на теле появились ожоги, на пальцах волдыри, и он не мог больше держать в руке ни кисть, ни карандаш. Я видел это и предложил ему побродить по улицам Иерусалима.
Я стал водить его по синагогам и учебным домам. Было это до событий двадцать девятого года, когда евреи жили еще на святой земле Старого города, а синагоги и учебные дома не пустели. С чувством благословения он оставался стоять у дверей домов Торы и домов молитвы, не решался войти внутрь святыни, а только смотрел со стороны. Казалось, глаза его жадно вбирают в себя святость, пребывающую в святых местах, которая порой открывается также и неевреям.
За ужином мы говорили о тех домах Торы и домах молитвы. Он рассказывал о португальской синагоге в Амстердаме и о евреях Амстердама, запечатленных и прославленных на полотнах Рембрандта.
Я рассказал ему о старике-хахаме, которого я видел в синагоге в Яффо, как он склонился перед нашим учителем, который был намного моложе его, и поцеловал его руку. Я видел, как художник мысленно представлял себе то, о чем я ему рассказывал.
Я говорил о художнике-нееврее, теперь- о еврейском художнике.
Однажды Марк Шагал попросил меня познакомить его с Равом Куком. Я пошел с ним к Раву. О том, что говорил Шагал и что отвечал ему наш учитель, расскажу как-нибудь в другой раз.
Когда мы вышли из дома Рава, Марк Шагал тряхнул головой, как бы желая освободиться от неотступного видения, и сказал: Откуда у человека такое святое лицо?
- Вот я рассказываю о событиях нескольких лет и еще не сказал, как я сблизился с Равом и что сблизило меня с ним.
Я жил в Яффо и добывал средства к жизни, работая секретарем Ховевей-Цион и секретарем гражданского суда и получая 60 франков в месяц за работу, которая не отличает дня от ночи, потому что нередко заседания продолжались далеко за полночь и особенно заседания суда, ибо обратившиеся в суд прибегают к многословию, чтобы оправдать себя и возложить вину на противную сторону.
- Говорят, что разум людей обычных отличается от разума мудрецов Торы. Нередко обращавшиеся в раввинский суд удивлялись решениям Рава и даже говорили, что он не разбирается в таких делах, как наши. Однажды хозяин гостиницы в Иерусалиме был заподозрен в том, что он обманул одну из своих постоялиц и покушался на ее честь. Поднялся шум повсюду в стране и особенно среди Нового Ишува. Там говорили: И это Иерусалим с его хасидами! Потому что владелец гостиницы был хасидом. И вот, не доверяя раввинским судам в Иерусалиме, обратились к Раву Куку, который в то время был раввином Яффо и окрестных поселений.
Рав принял у себя многих свидетелей и, изучив все досконально, увидел, что речь идет о ложном обвинении и что владелец гостиницы ни в чем не виновен. Волновался весь Яффо. Одни удивлялись решению, другие говорили, что такое решение вынесено не случайно, раввин из Яффо хотел угодить Старому Ишуву. А еще говорили в Яффо: Что понимает раввин в светских делах? Если бы он разбирался в них, не стал бы оправдывать виновного и обвинять невинного.
- Решение Рава в пользу владельца гостиницы, которого Новый Ишув в Яффо считал виновным, вызвало бурные споры среди образованных людей в Яффо, и наконец пришли к выводу, что нельзя полагаться на такого раввина и на такое решение. Тогда же постановили создать гражданский суд. Избрали двенадцать человек из числа всех жителей, и был создан суд. Чтобы придать ему юридическую силу, каждый обращавшийся в этот суд давал письменное обязательство исполнить приговор, даже если дело выиграет противная сторона.
Среди судей были д-р Артур Рупин, д-р Хаим Хисин, Менахем Шенкин, Яаков Штрук и другие.
- Как-то за три месяца до своей смерти Рав пригласил меня к себе и говорил со мной об одном деле. Между прочим, он упомянул о гражданском суде в Яффо, в котором я служил секретарем. Я сказал, что жалею о своей работе там в качестве секретаря, ведь гражданский суд был создан, чтобы не дать Раву судить согласно законам Торы, а обращавшиеся в суд говорили, что Рав не разбирается в подобных делах. На самом деле Рав Кук разбирался больше многих судей гражданского суда, но судил согласно закону Торы, как это повелено нам Превечным.
Тогда же, беседуя со мной, наш учитель сказал: Об этом мы уже говорили. Это значит, что об этом уже говорили несколько лет тому назад. Наш учитель помнил, о чем он говорил с каждым из нас, и, если не было в этом необходимости, не говорил об одном и том же дважды.
Часто, когда речь заходила о том, о чем уже говорилось прежде, он просто напоминал: Об этом уже говорили. Несколько раз он имел при этом в виду наши с ним беседы в Яффо, происходившие двенадцать лет тому назад и более.
- Я еще хочу рассказать о нашем учителе.
Молитвенник
Однажды мы- я, реб Хаим Нахман Бялик, реб Элиэзер Меир Лифшиц, раввин Симха Асаф, реб Биньямин и другие- пришли в иешиву к нашему великому учителю Раву Аврааму-Ицхаку hа-Коhену Куку и говорили там о распущенности поколения и о том, как его исправить. Кто-то начал с восхваления Торы, а кончил осуждением многочисленных ограничений, которые добавляли раввины во всех поколениях. Раздосадованный, Рав вздрогнул, он, казалось, рассердился. Но тотчас по своему обыкновению подавил в своем сердце гнев и ответил спокойно: Вот, слушал я и вспомнил один случай. Однажды знаменитый раввин оказался под вечер в деревне, и ему пришлось остановиться там на ночь. Попросил он Талмуд, но его не оказалось в доме. Попросил Мишнайот, их тоже не было. И Эйн-Яакова тоже. Наконец, спросил он у хозяина: А молитвенник есть у тебя? Принесли ему старый молитвенник. Всю ночь раввин читал толкования к молитвам и нашел там много интересного. Стал он предлагать за молитвенник большие деньги, но хозяин отказывался продать. Раввин обещал дать вместо старого новый молитвенник в хорошем переплете. Но и на это хозяин не соглашался. Спросил у него раввин, почему он так неуступчив. Ответил тот ему так: Рабби, поднимаясь утром, я люблю выпить стакан горячего чая. Я сам грею воду, а чтобы огонь быстрее разгорелся, я беру бумагу, поджигаю ее и кладу под щепки. А поскольку в доме другой бумаги нет, я вырываю по листу из молитвенника и развожу огонь. А когда мне хочется курить, я тоже вырываю лист и прикуриваю от него. Мне уже около семидесяти, а молитвенник все еще цел. Сколько бы листов я из него не вырывал, до самих молитв я еще не добрался.
Запретное и дозволенное
Однажды наш великий учитель Рав Авраам-Ицхак hа-Коhен Кук попросил меня дать ему мои сочинения. Я сказал ему, что уже обещал принести. Он улыбнулся: Ты хотел дать мне часть, я же хочу все. Я сказал, что его воля для меня закон, и поторопился выполнить просьбу. Спустя некоторое время я пришел к нему. Сказал он мне: Я прочел все твои рассказы и нашел в них вещи, тебя не достойные. Но вот сказано, что если запретное попало в дозволенное и есть в противовес ему шестьдесят частей дозволенного, то запрет отступает перед дозволением, и значит, дозволенного становится больше за счет запретного. Так и твои рассказы. Если в них попало запретное, оно не в счет как количество ничтожное.
А любящие Его- как солнце, восходящее во всей силе своей
Так уж заведено в мире, что человек любит любящих его и ненавидит ненавидящих его. Если человеку делают зло, он не прощает, и если это в его власти, то мстит. А еще бывает, что человек не любит любящих его и пренебрегает ими, и бывает, что он заискивает перед ненавистниками своими. Это свойственно большинству людей в их отношениях с доброжелателями и ненавистниками.
Но мне приходилось также видеть людей иного душевного склада, хотя их мало. Им не присуща ненависть к ненавистникам, они молча сносят обиды, и даже если могут предотвратить неприятности для себя, они оставляют все, как есть, и не делают этого.
Таким человеком был наш великий учитель гаон Рав Авраам-Ицхак hа-Коhен Кук. Немало бед причинили ему люди, и как велика была праведность его, так много было у него ненавистников, испытывающих к нему беспричинную вражду. Он же с любовью принимал страдания и оскорбления. О нем и ему подобных говорили мудрецы (Шабат 88,2):Оскорбляемые, но не оскорбляющие; слышат поношения, но не отвечают, делают все с любовью и радуются страданиям своим,- о них в Писании сказано (Судьи 5,З1): А любящие Его- как солнце, восходящее во всей силе своей.Расскажу одну из тысячи известных мне историй.
В Иерусалиме жил раввин Брандвайн, владелец типографии. Как-то несколько дней он не заходил в типографию, а когда зашел, заметил груду объявлений, только что отпечатанных. Он взял одно из них и увидел, что это злостные нападки на Рава Кука.
Он задрожал и в ярости стал кричать, чтобы немедленно сожгли все, не оставляя ни единой буквы от этой наглой лжи.
Старый наборщик стал просить его успокоиться. Один из Ваших друзей пришел сюда и велел нам отпечатать это. Он тут же за все заплатил, чтобы работа была закончена сегодня же. Мы дали слово отпечатать сегодня, и теперь ничего нельзя изменить.
Глубоко опечаленный, хозяин типографии не знал, что делать. Заказчик был его другом с юношеских лет. Типографские рабочие имели долю как в доходах, так и в убытках. Нашего учителя Рава Кука он уважал больше, чем кого бы то ни было. И вот, в его типографии печатают такой грубый пасквиль.
Успокоившись немного, он пошел просить совета у Рава. Пришел и рассказал все нашему учителю.
Сказал ему наш учитель: Это не единственная типография в Иерусалиме, и если ты все уничтожишь, найдут другую типографию, чтобы отпечатать там. Ты понесешь убытки, а объявление все равно будет отпечатано. Поэтому возвращайся в типографию и отдай готовую работу заказчику. Пусть делает, что хочет, а Господь милосердный искупит.
Найдется ли еще такой человек, в котором пребывает дух Божий и который смолчит, видя, что против него замышляют недоброе?
- До сих пор кажется мне невероятным, что он приблизил меня к себе с того дня, когда я пришел к нему в начале зимы 1908 года, и мне посчастливилось слышать Учение из его уст. Я был частым гостем в его доме во все дни моего пребывания в Стране и до самой его смерти. Не перечислить всего того, что я от него слышал, и все это без исключения заслуживает быть записанным для грядущих поколений.
Он настолько приблизил меня к себе, что со свойственной ему великой скромностью соизволил читать мой рассказ И станет кривизна равниной, когда тот был еще в рукописи. Возвращая мне рассказ, он сказал так: Это поистине еврейский рассказ, который струится и течет без каких бы то ни было преград.
- Однажды сказал наш учитель: Среди писателей народов мира есть такие, которые умеют рассказывать, но не умеют читать и за всю свою жизнь не прочли ни одной книги. В отличие от них еврейский писатель, даже если он не изучал Талмуд, то изучал Пятикнижие и Раши или Мишнайот, или Эйн-Яаков, или Мидраш.
При жизни нашего учителя никто, в том числе и он, не мог представить себе, что наступит время, когда появятся еврейские писатели, не изучавшие ни Пятикнижие с Раши, ни Мишнайот, ни Эйн-Яаков, ни Мидраш.
Слава Богу, мы принадлежим к тем, кто изучал и Пятикнижие с Раши, и Мишнайот, и Эйн-Яаков, и Мидраш, и даже Талмуд.
- После окончания семидневного траура по нашему учителю я навестил его вдову, праведницу. Она знала, что я был предан нашему учителю и что он приблизил меня к себе, и поэтому приняла меня, сидела со мной и рассказывала о нем.