Игры света

Не помню - где, когда, в какой связи
Читала я старинные поверья:
Что если мы начнём судьбу просить,
Нам возвратят житейские потери...

Алла Зимина

 

Неба было слишком много. Оно не просто висело над головой, но еще и выглядывало из-за домов, отражалось в окнах, светилось в глазах девушек, наполняло воздух и залезало за шиворот. Света тоже был излишек, этот свет просвечивал насквозь, как рентген, он выставлял тебя на сцену, всем напоказ, и хотелось спрятаться в тень, спуститься в зрительный зал, в обычную жизнь, из которой так, вдруг, щелчком, был выкинут.

Слишком быстро все это произошло. Всего неделя прошла с тех пор, как Вадим принес своему другу Андрею  всю эту медицинскую канитель и смущенно попросил прощения за то, что обременяет его по профессиональной части: "Не думал никогда, что придется к тебе приставать с такой ерундой, но очень бы хотелось, чтобы кто-то серьезный высказался, а то уже не знаю, чему верить". И Андрей, все внимательно просмотрев, взглянул ему в глаза: "Тебе надо срочно уезжать отсюда". Принять это было очень сложно, так как на работе наблюдался завал, и в семейной жизни, как всегда не просто, и… Но когда Вадим вяло попытался все это Андрею объяснить, тот отложил бумажки, и, глядя куда-то в сторону, сказал: "Боюсь, у тебя нет выбора, Вадик, Здесь тебя не вылечат ".

Вокруг него текла толпа, в разноязыком журчании которой то и дело слышались всплески знакомых слов и понятных фраз, заставляя вздрагивать и оглядываться, и подозревать реальность в обмане, в игре. Начинало казаться, что все это камуфляж, театр, затмение ума, и стоит зажмуриться как следует, и мир вернется в привычное состояние.

Вадим вышел на небольшую площадь, где несколько человек сидели на тумбах и самозабвенно стучали в кожаные барабаны. Ритм барабанов вплетался во все остальные городские шумы, становился фоном, и прохожие, сами того не замечая, начинали шествовать в ногу. Рядом с барабанщиками, но чуть-чуть поодаль, прямо на земле  сидела смуглая женщина в яркой почти по-цыгански одежде, увешанная браслетами и цепочками, и играла на флейте. Лицо ее было необыкновенно знакомым, и Вадим почти сразу вспомнил, кого ему она напомнила.

Кира появилась у них только в десятом классе, и ни с кем вообще не дружила. Она сидела на последней парте одна, и большую часть времени смотрела в окно или чертила что-то свое в тетрадке. Вызывали ее очень редко, и в таких случаях Кира с легкостью вспархивала с места и, выйдя к доске, докладывала требуемое с лаконичностью и ясностью, которые порождали чувство легкой неполноценности не только у учеников, но и у учителей. Чертежи ее были безупречны, почерк ровен, а формулировки точны.

Часто ее вызывал только историк Быков. Когда Быков доходил в изложении до очередного момента, вызывающего в его диссидентской душе сложные чувства, он усаживался за свой стол, хихикал в кулак и провозглашал, например: "А вот теперь Кира расскажет нам историю Брестского мира". И Кира с легкой улыбкой взлетала с места и излагала материал кратко, точно и без каких-либо эмоций. Да, Быков определенно любил Киру, но он вообще был большой ценитель женщин, и женщины, как говорят, не оставались к этому равнодушными.

А потом ходили в поход, и оказалось, что Кира умеет пить наравне с мальчишками, рассказывать потрясающие анекдоты, и играть на гитаре, и петь. И все равно не было никого, кто бы решился за ней приударить.

А потом однажды… Это точно случилось уже после похода, но когда и в какой связи, Вадим уже не помнил. Он пошел Киру провожать, и они остановились около ее подъезда в почти полной темноте. Была неловкая пауза в разговоре, и вдруг Вадим, сам того не ожидая от себя, обнял Киру и поцеловал. Глядя из сегодняшнего дня, Вадиму было даже обидно за себя тогдашнего, ему казалось, что вполне мог рассчитывать в этот момент на что-то большее, что… Но нет, нет, тогда все было иначе. У него была Наташа, и Вадим сбежал, стыдясь самого себя, и переживал, и чувствовал себя предателем.

Наташа была первая и настоящая его женщина. После было много всего, были романы, захватывавшие его настолько, что не оставили места для нормальной жизни, была невыносимая боль расставания, была жена, с которой прожил полжизни.  Но Наташа так и осталась единственной, потому как все оборвалось внезапно, оставив за собой большую пустоту. Ее пепельные, вечно выбивающиеся из любой прически локоны, ее голубые смешливые глаза, ее естественность и ее беспечность – весь ее облик память возвращала Вадиму постоянно. Он иногда до боли мечтал ее как-нибудь встретить − дожить, доиграть, договорить то, что не было договорено и оборвалось на полуслове. Но чаще Вадим боялся такой встречи, боялся самого себя и того омута,  в который эта несбывшаяся до конца любовь могла его утянуть.

Они поссорились из-за ерунды. Шла речь об отъезде, о каких-то общих друзьях. И Вадим просто сказал, что и государство можно понять, что Советской Стране не хочется отпускать специалистов, которые, между прочим, получили тут образование забесплатно. И что часть вины есть и на отъезжающих: ведь остающиеся потом не могут найти работу, - какой же начальник примет к себе того, кто возьмёт и смоется за рубеж, а ты тут отвечай за него, почему не предотвратил и как просмотрел идейную диверсию. Сегодня даже смешно об этом всем вспоминать. Молодежь, возможно, вообще, не поймет,  из-за чего переживали. 

Наташка тогда посмотрела на него, прищурив глаза, фыркнула и ушла, не попрощавшись. Вадим сначала обиделся, потом соскучился, позвонил, но к телефону никто не подошел. Потом приехал к ней домой, но и двери никто не открывал. И часа полтора он торчал под дверью, ожидая неизвестно чего, пока не пришла соседка с кошелками и не объяснила ему: "Не жди ее, милай. Съехали они". И на вопрос, куда уехали, не могла она сказать ничего определенного - гремя ключами и открывая свою дверь, злорадно пробормотала: "Нам оне не докладают. Собрались и уехали, и телефону не оставили".

Женщина с флейтой поглядела на него и улыбнулась, а потом помахала рукой.

***

Кира смеялась его удивлению: "У нас тут все постоянно встречаются, страна маленькая: куда ни пойдешь - либо соседа встретишь, либо старого друга. А если с кем-нибудь разговоришься – то определенно общих знакомых найдешь, и не одного".

Они сидели в маленьком кафе, за стеклянной стеной которого по-прежнему безжалостно сияло солнце, и текла и журчала местная толпа.

Кира слушала внимательно, и черные глаза ее смотрели дружелюбно и заботливо.

- Я могу тебя познакомить с отличным врачом, он мой близкий друг, и как раз специалист по этому вопросу…

- Да нет, нет необходимости, - прервал ее Вадим, - все уже договорено и решено, я завтра ложусь в больницу, сегодня  освободилось полдня, вышел пройтись по городу, поглядеть – и вот, сразу встретил тебя. А как ты тут?

Кира задумалась на минутку, потом улыбнулась ему:

- Я вообще-то занимаюсь контрабандой.

Вадим окинул взглядом ее пестрые одежды и звенящие цепочки и протянул:

- Что, с Востока? Индия всякая там и Лаос?

- Что-то в этом роде, - ответила Кира.

Вадим не мог сдержать разочарования:

- Я-то думал, ты станешь великим ученым, каким-нибудь математиком или физиком.

- Да я, честно говоря, и стала,  - ответила Кира, - просто, так получилось, что мне не повезло. Я открыла нечто такое, что никак невозможно отдать человечеству, во всяком случае, сегодня. Ты понимаешь, неумелое использование этой штуки грозит переломать все мироздание, вот я и пользуюсь им только для своих мелких нужд. Так сказать, колю орехи с помощью государственной печати, помнишь, как в "Принце и нищем"?

- Универсальное оружие, секрет всеобщего счастья, или, может, машину времени?

- Да, в некотором роде, машину времени.

"Свихнулась, - подумал Вадим, - вот так они, гении: легко воспаряют в заоблачные выси, возвышаясь над простым разумом, и так же легко сходят с ума. А может быть, шутит?"

И он спросил:

- Какую же контрабанду ты перевозишь с помощью своей машины времени?

- Ты знаешь, оказывается, многие люди хотят вернуть какие-то вещи из прошлого, то, что не ценили и выбросили, или само потерялось. Мирозданию никакого вреда от того, что я их привожу, нету, поскольку то, что пропало, ни на что уже не влияет. Я такие потери в прошлом нахожу и человеку возвращаю, а люди всегда готовы за это немного заплатить. Но с тебя я по старой памяти ничего не возьму, так что можешь подумать, что бы тебе хотелось привезти оттуда в сегодня.

Вадим задумался. Мысли естественным образом все время возвращались к школе, к тому, какой Кира была тогда, и что могло бы с ними дальше случиться и не случилось. Чего бы такого попросить для смеха? И он сказал:

- Ты помнишь, у меня была паркеровская ручка? Отец привез мне ее из командировки, ни у кого в школе похожей не было. И потерялась так быстро, просто обидно.

- Кажется, помню, черная такая, с открытым пером?

- Точно!

- Ну, ладно, я тогда завтра тебе ее занесу.

Кира улыбнулась, и Вадим улыбался тоже, так и не решив для себя, как к этому предложению относиться.

Они вышли на солнечную улицу. Кира вернулась на площадь, а Вадим двинулся дальше в переулки, полные магазинов с местными сувенирами и индийскими побрякушками.

Как быстро все происходит в жизни. Только вчера был относительно бодр и гулял по улицам, а сегодня ты весь уже просвечен, обмотан трубками и заколот иглами. Лежишь тут, отделенный от обычной жизни самим фактом того, что ты в постели, в рубашке больничной, не человек, а "больной". И все, что тебе осталось - это глядеть в широкое окно на мир, в котором по-прежнему все течет своим чередом, на лесистые холмы, похожие на лежбище великанов, которые живут своей непостижимой жизнью и наверняка не замечают не только тебя, но и всей этой людской суеты, что на их склонах происходит. Тебе остается только в очередной раз попытаться осмыслить  смерть, которая стоит уже где-то совсем близко, и в очередной раз потерпеть поражение, не осмыслив, не увязав, не втиснув в свой разум. Тщетные попытки, похожие на усилия маленького ребенка, пытающегося пропихнуть шестиугольник в круглую дырку.

Племянница Соня приходит с утра. Непонятно, как у нее там с работой, но велела Вадиму не волноваться, все договорено, она будет тут с ним, сколько понадобится. У Сони заплаканные глаза, но она улыбается и говорит с ним о пустяках, наверное, у нее надежды тоже нет. И опять все по кругу, еще анализы, еще лекарства, холмы за окном, Сонины заплаканные глаза.

И Кира тоже пришла. Кто ее знает, как узнала, как нашла, а впрочем, не так уж много тут больниц.

Кира смотрит заботливо и тоже говорит о постороннем:

- Вот поправишься, я возьму тебя в путешествие по стране. Не представляешь, какие разные и какие красивые места тут есть. Но, конечно, и у тебя вид красивый здесь, хорошо, что рядом с окном, хорошо, что окно не во двор.

И, уже уходя, запустила Кира руку в свою холщовую сумку и вытащила оттуда паркеровскую ручку. Черного цвета и с открытым пером.

- Посмотри, твоя ли?

Вадим оживился, стал разглядывать, и ручка на самом деле показалась ему очень похожей на ту, единственную, потерянную в детстве. Это, конечно, не она, чудес не бывает, но как Кира могла помнить так точно и где нашла копию? Просто поразительно. Ну, пусть не та, пусть похожая, Вадиму все равно было приятно, что она тут лежит на тумбочке и напоминает ему о прошлом.

И на следующий день, когда Кира пришла снова, он спросил:

- А людей ты из прошлого возвращать умеешь?

- Ну, - ответила Кира, - ты сам понимаешь, с людьми не так просто, они же не исчезают бесследно, как ручки. Но можно попытаться прикинуть… Все зависит еще от того, какого человека, сам понимаешь. Если увезти из прошлого премьер-министра, вся история начнет трещать. Мироздание - оно стремится к устойчивости. Когда я изменяю прошлое, причинно-следственные связи искривляются и напрягаются, чтобы предотвратить крушение настоящего. Исчезновение ручки не создает сильных искривлений, но вот человек… Впрочем, чего это я тебе голову морочу теорией. О ком речь-то, кого бы тебе хотелось, чтобы я привезла?

Вадим молчал. Он думал о Наташе, о том, что сегодня уже не побоялся бы встречи с ней, наоборот, так безумно хотелось увидеться хоть на миг, хоть пару слов с ней сказать, хотя бы что-то понять…

- Наташа? - спросила Кира.

Он кивнул.

Вадим не верил в чудеса, но растревоженное воображение снова и снова возвращало ему Наташин образ: как она смеется, как вертит на пальце свой дешевый браслетик, как машет ему рукой из окна. И ночью она была рядом с ним, и опять Вадим пытался спросить: "Что случилось, почему ты исчезла?", и как всегда, как и в прошлых снах, Наташа только улыбалась грустно, качала головой и пропадала, не дав ответа.

Пепельные локоны, выбивающиеся из-под косынки, голубые ласковые глаза. Она пришла. Пришла наяву.

И Вадим задохнулся, забыл про все, про болезнь, про Киру и ее  странные фокусы, про Соню и про медицинскую сестру, которой только что собирался что-то объяснить, про внутривенную иглу. Он рванулся Наташе навстречу. Но она сама подбежала, обняла, прижалась теплой щекой.

Вадим взял ее руки в свои и, не отпуская, смотрел ей в лицо и не мог насмотреться. 

- Ты правда рад увидеться? - спросила Наташа.

- Ужасно.

- Пока живы, всегда есть надежда встретиться.

- Пока живы.

- Но может, и потом тоже, - прошептала Наташа.

Вадим промолчал. Подумал: "Утешение слабое". И спросил с давней болью:

- Но зачем ты исчезла тогда? Что случилось?

- Вадик, мы же просто уехали в Израиль, разве ты не знал?

- Понятия не имел.

- Ну, тогда мы старались это не афишировать, но я-то думала, что ты догадывался, потому, собственно, и обиделась, и не стала прощаться. Потом жалела, конечно.

Они сидели долго и почти не разговаривали, но под конец Вадим решился спросить о том, что было - или казалось - самым важным:

- Наташенька, ты любишь меня?

- Ну да, конечно.

И тут Вадим заплакал в первый раз за все это безумное время. Он спрятал свое лицо в ее ладонях, и они сидели так, пока за окном потухал иерусалимский беспощадный свет.

* * *

Наташа и Кира шли по дорожке к выходу из больницы. За забором на площадке стоял вертолет с открытым чревом, и счастливая семья – папа и четверо детей - наблюдала, как в него загружаются солдаты. Вертолет закрыл двери и взмыл вверх, оставив за собой вихрь, который разметал волосы и раскачал ветки деревьев.

- Папа, - спросил мальчик лет восьми по-русски, - этот вертолет полетел забирать раненых?

- Не знаю, сынок, - ответил отец, -  возможно, у них просто учения тут.

Они следили за вертолетом, который постепенно удалялся, растворяясь в темнеющем небе.

- Он умрет? – спросила Наташа.

- Все мы когда-нибудь умрем, - жестко сказала Кира.

- Я хотела спросить, сколько он еще проживет?

- Два дня, -  ответила Кира. 

Наташа закусила губу. Они пошли дальше, и Кира сказала:

- Ты знаешь, он ведь мог бы попросить меня взять его назад, в прошлое, прожить жизнь заново, по-другому.

- Но ведь ты не предлагала?

- Не предлагала, но никому и не приходит такое в голову, никто никогда меня об этом не просил. Может быть,  в этом есть смысл, ведь тот выбор, который мы уже сделали - это наша суть, от нее не откажешься. И, кстати, ты вот никогда не просила меня что-то привезти тебе из прошлого. Неужели нет ничего такого…

- Нет-нет, - ответила Наташа, - ты же знаешь, я живу настоящим, только этим мимолетным сегодняшним днем. Все, что прошло - прошло навсегда. А ты, - может быть, ты приедешь к нам в гости в следующую субботу? Дети будут рады.

- Может быть.

- Ты сейчас куда?

- Я – к себе. Хочешь заехать ко мне, на часок?

- Ну, давай.

* * *

Они сидели на берегу моря под черным навесом, защищающим от палящего солнца. С одной стороны на тоненьком поролоновом матрасе лежали спальный мешок и рюкзак, с другой были свалены в кучу странные для этого места вещи: выцветший гобелен, венский стул, старый плюшевый мишка и бронзовые подсвечники. Кира варила кофе на маленькой газовой плитке.

Сияние неба и моря было тут таким пронзительно чистым, что его трудно было вынести. Вдалеке виднелись красные крыши поселков, которым дня через два было суждено стать руинами. Наташа прикрыла глаза рукой, слезы текли по ее щекам.

- Не могу понять, почему из всего пространства и времени ты решила поселиться именно тут. Это как в Помпее – не в последний ее день, а в предпоследний, когда еще женщины спокойно хлопочут по хозяйству, торговцы зазывают покупателей, но завтра... Как можно постоянно возвращаться в эту боль?

- Мне кажется, у каждого из нас в жизни  есть какой-то день, в который он жил по-настоящему, и иногда это может быть его предпоследним днем, – ответила Кира.

Они пили горький черный кофе и смотрели на детей, которые плескались в мелкой воде, и на матерей, улыбающихся детям.

- Ну, я пойду, - сказала Наташа, отставляя чашку, - вернусь в свое настоящее.

Старые подружки, они брели по влажному песку вдоль моря, и набегающие теплые волны захлестывали подолы длинных цветастых юбок и стирали их следы с песка. Когда-то они были совсем разными – смуглая, черноволосая Кира, и блондинка Наташа, но сейчас, когда черные волосы Киры поседели, а светлая кожа Наташи стала смуглой от загара, вполне могли бы сойти за сестер. Кира остановилась и посмотрела вдаль, куда-то туда, за горизонт. Наташа прошла еще несколько шагов, а потом обернулась:

- Ты знаешь, я вдруг вспомнила, у моей бабушки когда-то было коралловое ожерелье, красненькое такое. Она хранила его в коробочке в шкафу, на средней полке. Понятия не имею, куда оно потом девалось. Если тебе не трудно, как-нибудь, может быть, привезешь мне его?

* * *

А где-то, совсем в другом месте и времени, пела под гитару немного полная, пожилая - и вечно юная женщина:

Прошу найти сырых осенних чащ
Прохладную томительную дрёму
И сброшенный в дороге синий плащ,
В котором я, тоскуя, шла к другому...

 

И ее голос был так нежен и высок, что остался слышен навсегда.