Дорога в Израиль

Из песни слово выкинуть могла, к чему мне предоваться сантиментам, но знаю, что "сегодня" также теленно, как всеми позабытое "вчера"... ......... Оставлю все. И это даже хорошо не забывать, откуда ты пришел.

 

Вечером 7-го февраля Алёна вернулась домой в удивительно хорошем настроении. В тот день всё сходилось удачно. Начальнщы не было на работе, и это было хорошо. С другой стороны, Алёне удалось избежать бесконечного женского трёпа, от которого у неё всегда оставалось странное ощущение, как будто она подлизывается к бабам, притворяясь такой же, как они, а они это прекрасно понимают и презирают её за то, что она не такая и за то, что она притворяется. В автобусе её никто не обругал и в магазине была селёдка без очереди. И Алёна с Наташей обсудили все насущные проблемы: что говорили в школе и что говорили во дворе и почему бабушка Давида Копперфильда так ненавидела ослов. И вовсе не было на душе того тягостного настроения, когда ничего не хочется делать и трудно даже пошевелиться. Не зная причин такого настроения, Алена иногда объясняла его происками КГБ - какими-нибудь лучами, которыми тайно облучают нелояльных граждан, или - особым микроклиматом, который создается в крупноблочных домах, а иногда - просто грязной посудой, обладающей особой загадочной способностью наводить на человека тоску. "Ну,- сказала себе Алёна,- сейчас помоем посуду и..." И вдруг поняла, что не знает, что делать потом. Ей ничего не хотелось: ни рисовать, ни читать, ни шить. И ничего не было в запасе такого интересного, что хотелось бы обдумать... И тут позвонил телефон, звонил Андрей Геллер и очень корректно пригласил её пойти вместе с ним к его приятелю на день рождения.

Этот Андрей был как бы полузнакомый. То есть, Алена его знала, потому что он был из тех людей, которых почему-то все знают, но она до этого вечера не думала, что он знает её. Если бы приглашение звучало иначе- более грубо или более замысловато, возможно, Алена к отказалась бы. Но тон Андрея был вполне невинный и уж во всяком случае ни к чему не обязывающий. "И вообще,- подумала Алёна,- очень глупо сейчас испортить такой день и отправиться спать". "Так я пойду в гости?"- сказала она Наташе. "Мммм - донеслось из комнаты,- а он женится на Доре?" "Я позвоню тебе в 9 часов". "Честное слово"- заключила Наташа, пропустив промежуточную, ненужную с её точки зрения, часть разговора.

Выйдя на остановку, Алена вдруг почувствовала себя несколько возбужденной. Ей хотелось играть и кокетничать. "Как бы чего не вышло глупого!"- подумала она и тут же отмахнулась. "Будь, что будет", мир уже кружился вокруг неё. Темная улица в свете фонарей больше, чем обычно, казалась похожей на театр. Люди все были актёрами и выходили из темноты, чтобы прочесть свои роли. Алёна рассматривала их истории и предлагала разгадывать другим людям свою. "А ведь будет просто заурядная пьянка",- подумала Алёна, и тут подошел автобус.

С Андреем она встретилась в метро на пересадке. Только взглянув на него, сразу поняла, что не он должен быть героем её сегодняшнего приключения, но всё время продолжало казаться, что приключение обязательно будет.

День рождения был как день рождения. Хозяин - обаятельный и радушный; жена хозяина - маленькая серьезная женщина, симпатичная и терпеливая. Мать хозяина - моложавая и обаятельная, но не так проста и естественна, как сын. Знакомые лица среди, гостей - всё очень прилично. Сели за стол. Тосты за здоровье именинника, за его маму, жену, детей. " А,кстати, где Борисенко? Он придумывал всегда замечательные тосты!" Алена случайно знала Ьорисенко, когда-то училась с ним в одной школе. В ту пору он был большой повеса. - "Он звонил, поздравлял, но извинился что прийти не сможет. По-видимому, наше сборище для него черезчур легкомысленно".- "В каком смысле?"- "А вы что не знаете? С ним большие перемены, он стал религиозен, крестился и всё такое прочее". Это всех заинтересовало.

Заговорили о религии. Мнения разделились. Одни считали уход в религию проявлением эксцентрических черт характера, стремлением к оригинальности. Другие говорили, что видят в этом недостаток самостоятельности. Вдруг заговорила жена хозяина. Это было неожиданно, настолько тихой и скромной она казалась. - "А моя мама после смерти отца тоже стала религиозной". -" И чем вы это объясняете?"- "Да,пожалуй, я согласна, я думаю, что это - от слабости".- "А вы что думаете?"- спросил Алёну Андрей. Алена почему-то захотела сформулировать ответ четко, хотя бы для себя, потому что всё, что говорилось, вызвало ощущение полного сумбура.

"Я думаю,- сказала Алёна,-что здесь две вещи: во-первых, религиозный человек имеет стройную картину мироздания, во-вторых, у него чёткий кодекс поведения, затрудняющийся построить одно или другое ищет помощи у религии." Посередине Алёниной речи все почему-то замолчали. Ей стало очень неловко. Получилось так, что она самоуверенно вещает в малознакомой компании. Она замолчала и все перешли к другим злободневным темам. Постепенно расслаблялись. Стали выходить из-за стола, включили магнитофон, притушили свет.

Мама хозяина куда-то делась. Ушла, что ли? Андрей попытался ухаживать за Аленой, незаметно её обнял, но не встретив поощрения с её стороны, переключился на какую-то другую незнакомую девицу. Алена пила и болтала, возбуждение не оставляло её. Игра продолжалась. Это была вечная Аленина игра - душа на протянутой ладошке. Она раздавала себя бесплатно и с лёгкостью. За сущую малость, за то, чтобы хоть на миг почувствовать, что ты кому-то нужна позарез, за мгновение чуда, которое можно подарить, но нельзя купить.

Он подсел к ней. Красивый малознакомый парень. Чувствовался контраст между трезвыми его глазами и пьяной неуверенностью движений. "Вы говорили умно",- сказал он. -"Если хотите меня обидеть,- ответила Алена,- скажите лучше, что я красивая. Это был как бы вызов или тест: подразумевалось, что ни от красоты ни от ума для женщин толку нету. Он понял и сказал: "Не прибедняйтесь, никогда не известно, кому хуже, давайте лучше выпьем". Старый способ - глушить русской водкой многовековую тоску еврейского народа. Но в его глазах была еще какая-то личная боль, а может, это Алене только так показалось. Она уже знала, что они уйдут отсюда вместе, поэтому бессмысленным показалось сидеть и пить еще. "Я-Алена"-сказала она и посмотрела на часы. "Очень приятно, -ответил он, - а я-Сеня, если Вы уже уходите, я Вac провожу". Вот как просто, Они вышли вместе на улицу и тут Алена поняла, что, пожалуй, это ей придется провожать Сеню. Он как-то вдруг сильнее опьянел, стал пороть всякую чушь, назвал себя скотиной, а под конец лег в снег и сказал, что не может дальше идти. Приключение было в Аленином стиле. Она любила в жизни неожиданные повороты. К счастью, подвернулось такси. Алена вытащила Сеню из сугроба, сложила его в такси и решила ехать с ним домой, а там посмотрим. Вышли из такси.

- Ну, как? Ты стоишь на ногах?

- Стою.

- Считай, что ты меня проводил, пойдем попьем кофе.

Алена варила кофе, а Сеня вытащил "Беломор" и попросил разрешения закурить. Закурил и заговорил вдруг. И не было в его словах слез, а только тягостное недоумение. Почему все так, и как же быть?

- Ты потрясающая женщина. И она была такая же. Соня. Не Видел других таких. И с ней было легко, необыкновенно. А Света - жена моя, тогда ушла, жена тоже человек, у нее проблемы. А я думал перебиться, думал, пройдет. А с ней было легко. Мы встречалась где попало, в чужих квартирах. В коммуналке - ужасно, не знали, где Андрей прячет ключ от комнаты, потом нашли, а утром - соседи за стенкой и страшно выходить - вдруг кто увидит. Другая квартира совсем новая была, без ничего - сидели вдвоем у плиты и трепались, холодно было, спали вдвоем в одном мешке, на полу. И легко было с ней. Совсем не страшно. Кто мог подумать, что так выйдет. Она попала под электричку. Если б знать наверняка, что это несчасный случай.

"Вот он и втащил меня в свою трагедию -подумала Алена, - что ж мне теперь с ним делать? Нянчить как та, бедная Соня? Спасать от неверной жены и от старой боли? Если б хотя бы не был так красив и беззащитен. И глаза такие у него, как-бы все понимающие глаза. Влипну я с ним."- И в первый раз в жизни решила: Не хочу. Вот поверну сечас все плоско и грубо". И сказала: -''Слушай парень. Я тебя вытащила из сугроба, поставила на ноги и кофием напоила, а ты морочишь мне здесь голову своими трагедиями. Ну, будь мужчиной в конце концов."

-"Прекрасно говоришь,-сказал Сеня и затушил папиросу, - я же говорил, что ты потрясающая женщина."

Утром Алена проснулась рано, несмотря на то, что недоспала. Но Наташи в комнате уже не было. Она сидела с Сеней на кухне, он учил ее завязывать разные узлы. Белье и одеяло были акуратно сложены в углу диванчика, вкусно пахло кофе. "Доброе утро, - сказал Сеня: "Я тут позволил себе приготовить кофе". Трезвый он был еще симпатичнее, и Алена вдруг пожалела о вчерашнем решении оставить все на уровне случайной встречи. Ясно было, что все еще можно переменить. "Подождем, посмотрим" -подумала Алена. Сеня же - как будто ждал, что она что нибудь сделает или скажет, но сам ничего больше не говорил. После завтрака Наташа убежала в школу, а они оделись и вместе вышли. В автобусе и в метро они молчали или говорили незначащее, но Алене все казалось, что он хочет что-то спросить и все откладывает. Перед тем как выходить, он, пожал ей руку и сказал: "Я тебе позвоню как-нибудь, можно?"- и спросил телефон. Вот и все.

А позвонил он очень нескоро. Потерял ее телефон, все думал узнать у знакомых, но дела одолевали. А потом, когда случайно нашел и позвонил, оказалось, что столько всего произошло за этот год, что даже странно. Это было всего за несколько дней до Алениного отъезда. Чемоданы стояли упакованные. Из мебели остался один диванчик в комнате. Он пришел, и они пили чай на кухне, сидя на полу на одеяле. Алена рассказывала ему разное, смешила его и сама смеялась и ни о чем уже не жалела. А он смотрел на нее странно - удивлялся, наверное.

***

Мне кажется, что ты как раз можешь все понять. Мне это показалось и тогда. И было это заманчиво, даже слишком, и потому страшно Не знаю как это объяснить, я привыкла быть независимой и брать ничего не хотела. Но сейчас все равно, мы больше не увидимся, ты ведь не двинешься никуда, правда? Ну вот видишь, я знаю.

Все началось с Моше, а с ним я познакомилась в автобусе. Да, Моше и Мойше это одно и то же, в русском переводе Моисей. Но мне это даже в голову не пришло тогда, он сказал "Моше" я так его и звала. Началось все с того, что один тип стал ко мне приставать, пользуясь толкучкой хватать за разные места. Я в таких случаях подумать не успеваю, а сразу бью по морде - не выношу. А этот детина пьяный был, разозлился на меня ужасно и полез драться Моше стоял рядом и вмешался. В общем, познакомились мы окончательно в отделении милиции. Я сначала очень удивилась, что он еврей, мне показалось, что не похож. А он очень обиделся, вытащил из-под рубашки цицит - это такие специальные нитки с узелками в доказательство того, что он не просто еврей, а даже верующий иудей. Очень он меня этим заинтриговал. Православных я достаточно видала, даже один знакомый католик был, а верующих евреев не видела А ты? А, да, правда, его я тоже чуть-чуть знала, но ведь он уехал давно, сто лет назад.

Ну, вот, сидели мы с ним вместе в милиции и вместе вышли. И пошли куда-то по бульвару, потом вниз к Москва-реке. Не помню уже сейчас о чем говорили, но было чувство понимания с полуслова. Вот с тобой, к примеру тоже так. A это на самом деле очень редко бывает. И не знала я, что мне с этим подарком судьбы делать. Любопытно было очень. Я его спросила в шутку: "А как примеру, можно соблазнить религиозного человека?" А он ответил серьезно неожиданно, что соблазнить, конечно, можно, если очень постараться, и даже можно выкрутиться так, чтобы серьезных запретов не нарушить, но вряд ли так что-нибудь найдешь скорее потеряешь.

Был очень длинный день мы бродили и разговаривали, и я расспрашивала его, потому что мне было любопытно, а потом он предложил ответи меня на шиур (урок) Торы, и я согласилась, хотя казалось, это это несколько неудобно. Моше же сказал, что безусловно удобно и не о чем даже говорить. Я позвонила Наташке, что приду поздно, и мы пошли.

В квартире было полно народу и никто не обратил на нас внимания. В комнате разговаривали, в коридоре курили и тоже разговаривали. Моше провел меня на кухню и познакомил с хозяйкой. Она сидела на высоком табурете около окна, между столом и плитой, на которой что-то варилось. На руках у нее был младенец и поэтому она только привстала и сказала: "Мила, очень приятно, вы садитесь куда - нибудь, пожалуйста." В кухне было еще несколько человек. На полу сидели и играли двое детей - мальчик и девочка, и еще один неизвестного пола - года полтора, сидел на диванчике и ел булку. Разговор, что был прежде на кухне, продолжился - говорили об отказах кто получил отказ, по какой причине. Мне было не очень интересно, и я молчала. Но Мила мне понравилась сразу. Мне понравилось, как она улыбается, как играет с младенцем, как отвечает детям, которые влезают в разговор. Потом все пошли в комнату, а я осталась и спросила у Милы, как она справляется со всеми детьми. "Совсем не справляюсь - ответила она, -но мне нравится, что их много - не соскучишься". Я ей сказала, что всегда боялась иметь больше одного ребенка, мне казалось, что только одного можно любить по-настоящему, так, чтобы всего себя ему отдавать. Мила задумалась и сказала: "Не знаю, может вы и правы. Я вообще-то надеюсь, что они все будут любить друг друга, и им всем будет хорошо вместе, но кто знает..."

А из комнаты уже звали: "Мила, Мила, идите сюда, садитесь, мы начинаем. Мы вошли, и я села где-то с краю. и Моше протянул мне книжку с русским переводом. В комнате стоял шум, все продолжали болтать, и Моше сказал кому-то: "Володь, давай, читай, а то так никогда не начнем" Володя - это был хозяин дома, потом нас познакомили. Он постучал по столу и попросил тишины.

Ну, да, собственно так все и началось. Ну, что ты говоришь, при чем здесь откровение. Ничего похожего. Странно, что никто не понимает. Мне все время кажется, что где-то я читала что-то в этом роде, но никак не вспомню, правда читала, или мне только кажется. про кого-то, кто ходит по свету и ищет своих и сам не знает кто он, пока вдруг не находит... Может и гадкий утенок, но мне кажется, было что-то еще. Они все мне сразу понравились. И понравилось, как они спорят и как читают комментарии. И вообще общий подход оказался настолько похож на то, как я сама всю жизнь думала. Я ведь - всегда знала, что у жизни есть сюжет, как в сказке: направо поедешь - коня потеряешь, налево поедешь — себя потеряешь, прямо поедешь - женатому быть. Верно, верно - все вранье. Главное, что висит ружье и должно выстрелить, но вот загадка - в кого. И вообще, все не так просто, каждый миг наполнен смыслом, и на каждом перекрестке стоит знак, но пойди попробуй его разгадай. Про то, что уже прошло, еще можно придумать объяснение, но вот к чему мы с тобой сегодня здесь сидим и зачем я тебе все рассказываю.?.. Может быть, может быть, а может и нет. Ну, слушай, в тот день читали про Иосифа и его братьев. Мне это место раньше всегда казалось странным. С точки зрения, скажем литературной, непонятно, зачем он их так мучил, не признался сразу, заставил привести Биньямина, выделил его потом из всех и прочее... Просто издевательство. Оказывается дело в том, как понимает иудаизм раскаяние. Тут ведь нет никакого батюшки, который отпустит тебе грехи. Ты должен, во-первых, сожалеть о содеянном, во-вторых, больше так не поступать. Вот Иосиф и устроил все это, чтобы максимально приблизить ситуацию к той, когда братья его продали. Он хотел, чтобы раскаяние было полным. Да, да, это ты прав, конечно, жизнь не повторяется, невозможно знать, раскаялись они до конца или нет. И сам Иосиф хотел еще что-то сделать, но там написано, что: "он не мог больше терпеть" -и открылся им. Ну конечно, неоднозначно, мне это как раз и нравится. Я потом много думала об этом, в литературе как раз часто встречается такой сюжет, когда с приятной новостью ждут до хэппи-энда и заставляют людей мучиться, и почти всегда без всякого смысла. Только у Шекспира это осмысленно, например, в "Много шуму из ничего" и там такая же цель - добиться раскаяния Клавдио.

Если сейчас взглянуть назад, можно сказать, что я тогда как раз очутилась на перекрестке - направо пойдешь и т.д. и свернула без раздумий, настолько все казалось близким и простым. А сейчас? Близким, да, конечно…

Потом был Песах (еврейская Пасха). У Володи было человек пятьдесят. Мила такая умница, со всем так легко справлялась, откуда только силы у нее берутся, может, правда, это только со стороны так кажется, что все ей легко, не знаю. Володя рассказывал очень интересно, он вообще очень умный, очень не простой.

По сути вся наша жизнь - это выход из Египта - из рабства на свободу. Мы рвемся и не можем выйти, но должны. Но об этом можно говорить очень долго, а я вовсе не хочу, я не агитатор совсем. Моя Наташка там выступала в роли сына, который задает вопросы. Она отнеслась ужасно серьезно я даже не ожидала, все выучила и потом слушала внимательно ужасно, а потом, когда мы уже легли спать, вдруг говорит мне, знаешь, она так разговаривает.— всегда пропускает промежуточные рассуждения, как в математических трактатах -"отсюда- и сразу готовый результат". Так вот, говорит она мне: "Ну значит едем в Израиль". Я раньше не хотела и думать об этом, принимала Россию как данность и не хотела другого. И не знаю, что ей сказать. Говорю: Ты думаешь там хорошо?" а она отвечает: "Надо. Здесь все-таки мы в рабстве". Вот и весь разговор. Вот так и подали, но не рассчитывали совсем получить разрешение. Никого же не пускают, просто так на всякий случай.

Этот Песах сейчас так приятно вспоминать. Очень было легко и светло. Даже погода изменилась, до этого было пасмурно, а стало солнечно и тепло. Утром мы все пошли на миньян -т.е. незаконное молитвенное собрание, у одного старичка по соседству. Там были и старички, и молодые, но старики на меня огромное впечатление произвели - и умные и добрые, но не в этом дело, как будто от них свет исходит. Нет, нет, опять не то, просто очень приятные старички, я бы хотела, чтобы у меня такой дедушка был. У меня никогда дедушки не было. Бабушка? бабушка была, то есть может быть и есть, да я точно не знаю. Дело в том, что она лет десять назад вышла замуж и уехала во Францию, мы еще несколько лет назад письма от. нее получали, а потом перестали. Мама умерла а я адрес бабушки я не нашла у нее и не знаю что теперь с ней, с бабушкой.

А день был длинный-длинный. После молитвы пошли домой есть, потом гулять. И мы говорили с Милой долго обо всем на свете, я рассказывала ей про себя, про то как жила, а ведь я рассказывать не всегда люблю, но с ней было просто, потому что ничего не надо было объяснять. И я даже пожалела, о том, что никогда в жизни, не было у меня подруги. В те дни мы с Наташкой уже начади соблюдать, ну то есть пытались жить по еврейским эаканам. И все нам, вобщем, нравилось, особенно Наташке, и она даже мне намекала, что, если уж так, неплохо бы мне остепениться и выйти замуж. Но вот это как раз так трудно было принять, я привыкла быть свободной. Нет, почему же в любовь я верю, а вот в брак нет. И сейчас не верю, кончается любовь, начинается быт, а ты уже в рабстве. Примитивно? Ну ладно, объясню по другому, как я понимаю.Мир ведь наш несовершенен, он, конечно, прекрасен, но гармонии нет. Трещина проходит по самой середине, и даже, если кто пытается замазать ее, заделать, исправить, то не выходит у него. Иногда бывает утром проснешься—в окно солнце светит, настроение такое, думаешь, горы снесу, реки поверну, спасу мир, ан нет, не выходит, начинает быт заедать и все тут. А когда вдвоем, это в сто раз тяжелее, если замуж выходить, то тогда трещина прямо через тебя пройдет. Да, это ты верно говоришь, никто не сказал, что должно быть легко. Так, приблизительно, мне тогда и Мила сказала. Сказала даже, что мне иногда завидует. А я чуть было не подумала, что они как раз счастливы. "Да, говорит, конечно, мы счастливы, но..." Не знаю правда, какое "но", в доме у них мне было хорошо ужасно, и не только мне. А это много значит.

По четвергам у Володи были уроки Торы, и я ходила, И еще много народу ходило. Он очень интересно рассказввал и всегда при этом умел выслушать других, было очень приятно, но я видела, что многие ходят потому, что просто любят этот дом, потому что были такие ребята, которые больше Володи знали, могли бы, казалось бы, и сами все прочесть. А потом шиур (урок то есть) разогнали. Пришла милиция и всех переписали, и Володя решил на время прекратить, что вполне разумно, но стало сразу скучно. Иврит я учила, но знала совсем плохо и сама ничего не могла прочесть ещё.

И с Моше все стало сложнее. Он тоже ходил к Володе, так что мы с ним виделись, но почти не разговаривали. Он был со мной очень приветлив, но и только." То, что было при первой встрече, больше не повторялось. Трудно было понять, почему. Я знала, что я ему нравлюсь, догадывалась, что есть какие-то сложности, но какие, трудно было понять, а он сам ничего не говорил.

Теперь не было повода заходить к Володе, а без повода я стеснялась. Но как-то все же решила пойти. Пойду, думаю, днем, когда только Мила с детьми дома, а с ней мне всегда было совсем просто.

Дверь была открыта, а в доме пусто, но все указывало на то, что отлучились ненадолго - работала стиральная машина, на кухне на дощечке лежали овощи, приготовленные для салата, и балконная дверь открыта. Я решила подождать и села, и в этот момент в дверь позвонили. В первый момент я почувствовала себя неловко, поскольку сама находилась в доме как бы незаконно, но потом решилась открыть. На пороге стоял высокий человек в шляпе и с бородой, с первого взгляда видно, что религиозный. "Извините,- сказал он нельзя ли увидеть Володю или Милу" Я объяснила ему, как я сюда попала и предложила подождать вместе. Он остановился на пороге в нерешительности. Видимо ситуация вызывала у него сомнение. В конце концов он что-то решил и оставив дверь открытой, вошел. Он внимательно оглянулся вокруг, посмотрел на меня и сказал: "Разрешите представиться, меня зовут Борис, а вы, если мне позволено будет узнать, в каких отношениях состоите с хозяевами?"— "Ну,—протянула я,—прихожу иногда к ним в гости". Не говорить же незнакомому человеку, хоть он и выглядит, как религиозный что я на шиуры хожу. "По субботам?" "Да;"' сказала я и по четвергам". "Значит вы интересуетесь Торой?" "Да, конечно". "А пробовали ли вы соблюдать законы еврейской жизни?", "Ну, вот, пытаюсь, как могу". "Странно, что я до сих пор о вас ничего не слышал. "Меня зовут Алена". "Очень приятно. А вы, Алена уверены, что вы действительно еврейка?" - Не знаю, почему он засомневался во мне, то ли от того, что я блондинка, но ведь это бывает часто у евреев. А может он всем такой вопрос задавал. "И мама и бабушка с материнской стороны у вас еврейки?" Тут засомневалась я. Мне совсем не хотелось врать, а быть абсолютно уверенной я не могла. Я знала, что и у меня, и у мамы в паспорте было написано "еврейка", но про бабушку я ничего не знала. Я помнила ее хорошо, она была очень интеллигентная и очень бодрая маленькая женщина, но я не могла вспомнить что-нибудь еврейское в ней, наоборот, когда-то давным-давно она рассказывала мне странные легенды про нашу семью, как будто мы произошли не от Хавы, а от другой женщины, которая была у Адама до нее. "Поэтому, - говорила бабушка, - нас Бог не проклял, мужчины над нами не властвуют, и мы рожаем детей легко, без мучений. Нельзя сказать, чтоб я всерьез этому верила, но ведь Наташку я родила без всяких болей—раз, и все. Ну, все это, конечно, я ему не рассказывала, а просто сказала, что я не уверена, а узнать никак нельзя, где бабушка,— я не знаю, а мама умерла. -"Но Вы не расстраивайтесь, я постараюсь Вам помочь, если Вы всерьез хотите жить еврейской жизнью, все это можно исправить". Я, собственно, совершенно не расстраивалась, и, честно говоря, даже не принимала все это всерьез. Расстраивалась я в основном из-за того, что хотела заниматься Торой, но не знала куда ткнуться. И я у него спросила, не знает ли он, нет ли где еще занятий, чтобы я могла ходить. Он посмотрел на меня строго и сказал : "Я обязательно для вас что-нибудь найду." Глаза у него были очень темные и взгляд совершенно непроницаемый. "Только сейчас я вынужден уходить. Дайте мне, пожалуйста, Ваш телефон, мы встретимся и поговорим более подробно". Я дала. "Передайте, от меня привет Миле и Володе, скажите, что заходил Борис, я еще им позвоню". И ушел.

Мила пришла минут через десять и обрадовалась мне ужасно. А я подумала, какое счастье, что есть такие люди, которых нельзя заподозрить в том, что они только из вежливости тебе рады. Я сказала ей, что приходил Борис. Мила удивилась: "Борис сам приходил, для чего бы это?" - И задумалась. Тут я спросила у Милы кто такой Борис. "Он очень серьезный человек, очень много делает, и нам он и его жена много помогают. Ты не обращай внимания, на то, что говорят. Люди много сплетничают, особенно, после этой ссоры, не стоит обращать внимания... "Какой ссоры?"-спросила я . "Ой, ну была тут такая ссора, очень жалко конечно, когда такое случается, община у нас маленькая, лучше бы всем помириться, но я совсем не хочу об этом говорить, мы так хотим быть со всеми в мире.."-"Ну и как,удается?"—"Мы пытаемся". Так вопрос тогда и остался неясен. Я до сегодняшнего дня не знаю, в чем там было дело и из-за чего вышла эта ссора, Мила не стала мне рассказывать, и я больше ни у кого не спрашивала.

Борис вскоре мне позвонил и назначил встречу. Мы встретились около станции метро, и он предложил мне зайти посидеть в кафе, он сказал: "Тут в одном кафе у меня есть знакомый официант, нам обеспечат кошерную еду". Что касается еды, я думаю действительно все было кашерно. Мы вошли в это кафе откуда-то сбоку и официант провел нас к столику для двоих, отделенному от общего зала перегородкой. Все делалось, как по мановению волшебной палочви, я даже не заметила, чтобы Борис что-то заказывал, он только прошептал два слова официанту на ухо и появились приборы, закуска, бокалы, маленький графинчик, возможно, с ликером (я не стала пробовать) и даже цветы, даже две свечки в подсвечнике. Борис сначала был молчалив, по-прежнему непроницаем. Потом он заговорил и говорил долго и умно, так что дословно его речь передать никак не могу. Он много говорил о еврейской традиции, о ее богатом наследстве, которое мы должны изучать и поддерживать. Потом он сказал о том, как много внимания в еврействе уделяется взаимопомощи, и что Я как женщина одинокая, конечно, нуждаюсь в помощи, и эта помощь будет мне, конечно, оказана. Говорил о еврейском доме, о еврейской женщине, как основе этого дома, и её обязаностях, ее безусловной верности дому и мужу. Мельком только лишь коснулся мужчин, что их это тоже конечно, касается, но не настолько безусловно. И сразу перешел к гиюру, объяснил мне, в чем заключается переход в иудаизм, и как это делается, и с какими сложностями это связано в Москве. Я молчала. Я тоже на себя напустила непроницаемый вид. Я давно поняла, к чему все это клонится, не ребенок же я честное слово. Да нет, ты понимаешь, дело тут не только в антураже и не в словах. Возможно сам тон дает тебе понять о чем речь. Еще когда он только звонил, в его тоне послышалось мне что-то подозрительное и, честно говоря, должна была я это пресечь с самого начала, например, сказать : "Нет, очень сожалею, в кафе пойти не могу". Но ведь пошла. Потому что было любопытно, и еще - очень хотелось узнать каков он, хоть и чувствовала, что все это гадко, но из-за этого, может быть еще больше хотелось. Поверишь ли, это первый раз в жизни у меня было так. Никогда я не делала того, что считала плохим. Что ты говоришь? А, ну спасибо.

Ну, так вот, сижу я, молчу и вдруг мне так стало тошно, представила я себе его как рыбака, который насадил червячка на крючок и ждет пока я клюну, а я вот уже готова клюнуть, и даже не потому, что червяк такой вкусный, а вот интересно, какое чувство бывает, когда крючок вонзается в пищевод. Но встать и уйти тоже было совсем неудобно, опять же стали мерещиться мне какие-то неведомые осложнения в отношениях с Володей и Милой, и хотелось все мягко спустить на тормозах. И я стала спрашивать у него насчет занятий. Борис сказал, что несколько шиуров разогнали, как и наш, но несколько еще есть, в частности у него самого есть семинар по Торе, и он думает, что мне будет интересно и доступно. Он достал карточку с адресом написал на ней: "Во вторник в 20.00" и вручил мне. Я взяла, и решила вести себя так, как будто ничего не поняла, хотя не понять было невозможно. Когда мы вышли из кафе, Борис предложил зайти еще по соседству к его друзьям, чтоб снабдить меня литературой, но тут уж я отказалась наотрез, сказали: "Извините, у меня дома ребенок один, никак не могу". И распрощались очень корректно. Но перед глазами моими все еще висел крючок с наживкой. "Не буду смотреть,-сказала я себе, - ничего не было, это мне приснилось". Но знала ведь, что не приснилось, что было, и от этого стало так грустно, что когда пришла домой, легла на диван и расплакалась .

Но потом, конечно, успокоилась, и даже пошла во вторник к нему на занятие. А там было много уже знакомых лиц, и Володя был и Моше. А Борис рассказывал очень интересно и умно. И не просто объяснял место в Торе, а создавал философскую концепцию. Но говорил в основном он один, остальные слушали, и изредка задавали вопросы. Право, было интересно. Но когда после занятия жена Бориса подала чай, я собралась уходить, никак не было больше сил оставаться. И вдруг ко мне подошел Моше и сказал : "Погоди минутку, я пойду с тобой, мне очень надо с тобой поговорить", - и посмотрел внимательно мне в глаза, "Пойдем" - сказала я, и улыбнулась ему, потому что сразу мне стало легче. Я целый день страдала от какой-то раздвоенности. То что до этого мне казалось ясным и простым, оказалось вдруг болезненно сложным. Все приобрело неоднозначность, и я не знала как мне вернуться к прежнему. Мы вышли с Моше вместе и когда я оглянулась, я поймала на себе внимательный взгляд Бориса, все такой же непостижимый. И стало почему-то страшно.

Мы с Моше долго шли пешком и он говорил путанно и сбивчиво. Он говорил, что скорее всего неправ, что не знает, как с точки зрения закона, наверно, он не должен со мной говорить сейчас, но что не может больше, что хочет знать, как я к этому отнесусь, и для него это страшно важно. Это правда, что мы мало общались, но он много, очень много обо мне думал, и ему кажется, что мы уже сто лет знакомы, и что судьба наша быть вместе, но, может быть, он ошибается, и это кажется только ему одному, и если я думаю, что у нас ничего не выйдет, то он сейчас уйдет и больше никогда в жизни об этом не заговорит, ему просто важно знать, что я думаю. Но все дело в том, что сейчас он все еще формально женат, хотя с женой давно не живет, но все еще не знает, когда это кончится, просто надо развестись, наконец, и все. В этот момент, возможно, я перестала быть самой собой, но мне правда показалось, что судьба моя стать его женой, "и пусть,-подумала я трещина пройдет через душу, силы любви хватит свести ее края" И я сказала ему "Да". И не сказала ему ничего про Бориса.

Показалось мне в этот миг, что теперь все будет хорошо. И хоть сидела некая заноза в душе, думала я, что сама со всем справлюсь и все улажу. И пошла я к старикам, рассказала им все как есть про себя и про свою сомнительную бабушку, а они мне говорят: "Не волнуйся, мы тебя давно знаем, и, конечно ты еврейка, а что касается сомнения, очень просто все уладить, можно, вроде, сделать такой "условный" гиюр." И велели мне через несколько дней прийти в синагогу все уточнить. Пришла я через несколько дней и вижу, что все почему-то не просто. Ходят старики, советуются между собой, а мне ничего не говорят. Говорят, подожди еще. Сидела я ждала, а потом подходит один и говорит, ничего не можем тебе сделать, ничего не выйдет. И это было неожиданно и больно очень. Я говорю: "Но что же мне делать, как жить дальше, как еврейке или нет?" . Старик говорит: "Я тебя очень понимаю даже и жалею, но ничем помочь не могу, а живи, - говорит,— как еврейка, потому что, по-моему, ты еврейка, и нечего было сомневаться, а сделать мы честное слово, ничего не можем - Борис не велел".

Я тогда подумала "брошу я все это", но оказалось - не могу, видно прошла я уже тот поворот, когда можно было повернуть назад. Сняла я дачу, взяла отпуск и уехала с Наташкой на дачу в "Истру". До этого я хотела рядом с Володей и Милой снимать, но тут решила: не хочу никого, буду одна, а там посмотрим. И стали жить мы с Наташкой на даче. Учили вместе иврит, купались в речке, ходили в лес и было нам совсем неплохо. Но потом Наташка стала скучать и говорит: "Поедем к Володе в гости, ну хоть не на Субооту, просто так на денек". Ну мы и поехали.

Володя и Мила обрадавались нам, как обычно, - видно, ничего не знали, и я тоже не сказала им ничего. У них там были крошечные две комнатки и веранда, но они отлично размещались и Мила сказала, что все время кто-нибудь приезжает и остается ночевать, иногда даже палатку ставят на участке, в общем, как всегда, не скучно.

Вечером собрались идти гулять на пруд, и тут неожиданно приехал Моше. Когда меня увидел, весь напрягся и даже побледнел, но сказал только: "Здравствуй, Алена". Потом, когда пошли гулять, он отвел меня в сторону, и мы пошли отдельно. Шли и молчали, и вдруг он сказал так горько :"Алена, Алена, что ж ты мне не сказала". Ну, не сказала, а что бы это изменило? Но тут меня как прорвало, и я рассказала ему все с самого начала, про Бориса. А потом сам Моше рассказал, что на днях подошел к нему в синагоге Борис и вежливо, но прямо спросил, не собирается ли он, Моше, на мне жениться, и Моше ему сказал, что да, по-видимому, поскольку вот сейчас развелся. И тогда, он так же вежливо ему сообщил, что это, никак невозможно, поскольку мне для этого надо бы сделать гиюр, а вот в таком как раз случае делать гиюр запрещено, если известно, что мужчина и женщина раньше встречались и имели намеренье жениться. Потому что в этом случае ясно, что гиюр делается не ради Всевышнего а ради брака. "А под конец он спросил меня, общаюсь ли я еще с Геллерами - это те, с кем у него вышла ссора, ну я не стал скрывать и сказал, что да, общаюсь, а он головой покачал и сказал: "Не одобряю". Я в тот момент думал, что это всему причина, и даже готов был, знаешь, друзьями пожертвовать, хоть это и нельзя никак. А теперь вот что оказывается". Мы дошли до пруда. Солнце село. Гладкая поверхность воды, прозрачный воздух, сосны и песок. А на душе тоскливо ужасно. Мы сели на камни, и Моше сказал: "Но ведь должен же быть какой-то прямой путь, просто мы его не видим и бродим в темноте, как котята". "Нет,- сказала я -мир поломан, а мы слабы, ничего не выйдет, я лучше поеду домой". Но вышло в конце концов так, что уехал он, а мы с Наташкой остались, видимо был мне сужден в этот день еще один тяжелый разговор.

Вечером Володя сел со мной на веранде, поскольку я просила его помочь мне с чтением коментариев. А Мила ушла спать, сказала, что устала. и тут я решила Володе все рассказать, потому, что стало как-то неудобно дальше молчать. Я, конечно, не все ему рассказала, а только про мои отношения с Моше и про этот несчастный гиюр, и про то, что сказал Борис Моше. Володя очень расстроился, встал, стал ходить по комнате, а потом стал меня утешать, хоть я утешение и не просила. "Я бы тебе помог, со всей душой, но боюсь, ничего не выйдет, -сказал он, -я Бориса очень уважаю, но он человек твердый, переубедить его очень сложно, нужно было тебе мне раньше все рассказать. Я молчала, а он продолжал говорить, о том, что жизнь сложна, что намерения Всевышнего неисповедимы, и неизвестно, может все еще повернется к добру. А потом он начал говорить о себе: "Когда я женился первый раз, я Сонечку, жену мою, очень любил и не мог себе представить что-то иное, кроме как, что проживем мы счастливо всю жизнь. И она ведь меня любила, я знаю, но потом стала - тосковать, жаловаться на то, что ей со мной одиноко. Ну может, правда, у меня времени на нее не хватало, я диссертацию писал и еще были всякие другие дела. А потом она погибла, и я до сих пор думаю, до сих пор не знаю, как это было, из-за чего... Если б знать точно..." А я вдруг спросила: "Она под электричку попала?" Не знаю, что мне вдруг в голову взбрело. Да может это и вправду совсем не та Соня. Но он удивился страшно и спросил: "А ты откуда знаешь?" Я смутилась, ну, подумай сам, что я могла ему сказать, забормотала что-то, что я не помню, что кто-то говорил, что-то слышала, и спросила его еще, хоть может это и нетактично, как теперь в его жизни. И он сказал: "Хорошо, у нас все хорошо, замечательно. Иногда только, мне иногда кажется, может Миле тоже со мной одиноко, но она ведь не говорит..."

Что дальше? А ничего. Получила неожиданно разрешение вот еду. Нет, нет, ничего тут уж не сделаешь, и морду бить здесь бессмыслено, неужели ты сам не понимаешь. Ну, не волнуйся ты за меня, как-нибудь проживу, ты знаешь, у меня ведь там много друзей, только нужно будет их найти, а может еще и бабушку найду, и кроме всего прочего, у нас. же там есть Веня - Наташин папа, ну да, мы же от него и вызов-получили. Ну как? Ну вот так вышло. Не хочу я сейчас об этом рассказывать, история старая, старая, мы с ним и знакомы были всего ничего, но эти дни были чудом настоящим, а потом он улетел, а Наташка мне осталась. Ну как тебе объяснить, почему не поехала, может дура была, он ведь звал все время, а я так за свое чудо боялась, боялась-кончится, и Наташку тоже не хотела ни с кем делить.. Но это же все было давным-давно, а мне завтра багаж сдавать, пойдем лучше спать, я тебе сейчас подушки с дивана принесу.

***

В шикарной гостинице, недалеко от Лода, в вестибюле толпился народ. Здесь должна была состояться церемония встречи последнего из "асирей цион", который приблизительно час назад ступил ногой на израильскую землю. Из Иерусалима на автобусах доставили сюда желающих принять участие во встрече. Здесь были старые его друзья и ученики, корреспонденты, деятели алии, любопытные и множество американских студентов, которые несколько лет принимали активное участие в борьбе за освобождение узника Сиона. Герой торжества еще не прибыл, а пока бывшие советские евреи болтали между собой, обмениваясь последними новостями. Среди прочих разговоров вдруг прозвучал возглас удивления: "Мила, это ты! Как же это, а я даже не знала, что вы приехали."

-Алена! Ну ни капли не изменилась, как здорово, что ты здесь, ведь столько лет ничего о тебе не слышали.

- Но ведь я писала сначала, неужели вы ничего не получали? Но потом, конечно, закрутилась. Вот, познакомься, это Венечка мой муж, а это наш последний младенец.

Младенец висел в сумке "Кенгуру" у мамы на животе и мирно спал, среди всей этой суеты Веня - высокий блондин с белой кудрявой бородой кивнул, улыбнулся и сказал: "Очень приятно, здравствуйте, мне Алена много о вас рассказывала. И сколько времени вы уже в стране?"-

- Мы уже полгода, живем в Иерусалиме. А тебя как, по-прежнему зовут Алена?

- Аленой тоже зовут, но записана я Яель, потому что бабушка сказала, что она так назвала меня в честь своей мамы.

- Так выходит, ты ее нашла?

- Да, конечно, ты представляешь, оказалось, что она перебралась в Израиль, и, представляешь, стала под старость пламенной сионисткой, вступила в Гуш-эмуним, сама жила в крошечном поселении и вечно таскала с собой автомат. Замечательная была старушка, но вот несчастье, попала полгода назад в автомобильную катастрофу и погибла, налетел на нее какой-то идиот. Ну, что ты хочешь спросить, ну конечно, была самая настоящая еврейка, как глупо, что я когда-то сомневалась.

В это время в дверях отеля появился узник Сиона с женой и ребенком в сопровождении официальных лиц, а так же отца и сестры, которым было позволено встретить его у трапа. Толпа хлынула навстречу. Защелкали фотоаппараты. Алена и Мила остались на месте, они только поднялись на ступеньку лестницы, чтобы разглядеть получше. Бывший узник выглядел слегка обалдевшим, а впрочем, по-видимому, мы все так выглядим в первый момент. Затем всех пригласили в зал. Узника усадили в президиум, среди официальных лиц, и туда также сел его отец. Первым держало речь официальное лицо. В своей речи он поздравил бывшего "асир циона " с приездом в Израиль, и рассказал о той большой борьбе, которая ведется за советских евреев, при этом он неявно приписывал себе и своей организации заслугу освобождения всех "асирей цион" и последнего в частности.

- А ты помнишь, Алена, как ты когда-то боялась выходить замуж, говорила "Быт заест".

- Да, но от быта меня Венечка ограждает и вообще, может быть, здесь все по-другому, а может быть, я просто выросла.

В ответной речи бывший узник пытался рассеять заблуждение в отношении эпитета "последний", которым его наградили, и доказать, что в СССР, безусловно., еще полно , узников Сиона, а если так получилось, что на Западе о них еще никто не знает, то это вовсе не повод для радости. Официальное лицо снисходительно слушало, делая вид, что не очень вникает в содержание речи.

- Мил, а вы-то как живете, работаете, учитесь?

- Я, наверное, пойду в школу работать, я ведь учитель физики, только надо кончить курсы для учителей, чтобы получить документ. А Володя учится в Йешиве и еще подрабатывает переводами. Сейчас, правда, его нету, уехал в Америку агитировать за помощь советским евреям.

На трибуне взял слово отец узнкка. Он заговорил почему-то по-английски. Возможно все эти годы он был занят борьбой за свободу сына и не успел выучить иврит, а возможно нарочно, чтобы позлить официальное лицо. Он много рассказывал о том, что делалось для того, чтобы этот день освобождения наконец наступил, потом он объявил, что зачитает список из 200 человек, которые принимали активное участие в этой борьбе, официальное лицо немного побледнело и сделало протестующий жест, но отец оставил его без внимания и начал читать список.

- Скажи, Мила, а как Моше, я давно о нем ничего не слышала.

- Ты может слышала, его первая жена с ребенком уехала в Америку. Ну вот, а он никуда не хочет ехать, наверное, считает, что он там нужнее. Я сейчас ему все время пишу, пытаюсь уговорить приехать, пока пускают, но вряд ли что-нибудь выйдет.

Отец узника достал большой пакет и провозгласил "Сейчас будут вручаться подарки". Первый подарок тебе, мой сын, - рисунок от мальчика Хаима, штат Массачусетс". Офицальное лицо схватилось за сердце, а потом вскочило и сделало было попытку придушить отца узника, но было остановлено и усажено на место, а отец спокойно достал следующий подарок.

- Ален, а как у тебя здесь сложились отношения с Борисом?

- Какие там отношения? Я его не видела ни разу.

- Но ты слыхала, он ведь сейчас стал большим человеком.

- Ну, а мне какое дело, у меня своя жизнь, я с ним, слава Б-гу нигде не пересекаюсь.

На Трибуну вышел молодой американский студент с гитарой. Он исполнил песню собственного сочинения в честь узников Сиона. Ему похлопали. Потом кто-то крикнул, чтобы узник сам взял гитару. После коротких переговоров "последний асир цяон" достал свою гитару и сказал: "Хорошо, я вам спою сейчас то, что вы все хорошо знаете. Прошу вас, подпевайте." и он запел "Шир hа-маалот - когда возвратит -Господь из плена детей Сиона..." И слушали кореспонденты и американские студенты, и старые друзья и старые ученики, и кто-то подпевал, а кто-то плакал.