МАХАНАИМ - еврейский культурно-религиозный центрК оглавлению
Э. Бормашенко
Закон тождества
Расщепление отрицания
Расщепление отрицания и естественные науки
Быть человеком
Закон тождества и время
О трех вещах прошу я своих учеников: не выглядывать за рамки своей души. Если уж выглядывают, пусть не заглядывают в душу ближнего. Если уж заглядывают, пусть не пытаются найти там себя.
Расщепление отрицания
Поговорим о странностях языка. В повседневном употреблении едва ли не наиболее часты так называемые слова-паразиты. Мода на них распространяется как пожар. Перед моим отъездом из России в ход пошло надоедливое «как бы», быстро вытеснившее даже непременное «бля». Невесть как существующий интеллигент, рабочий и вымирающая колхозница сопровождали любую артикуляцию вязнущим на зубах «как бы». Пересекая в аэропорту зеленую линию, я надеялся в том числе отделаться и от этого речевого сорняка. Каково же было мое удивление, когда на исторической родине меня начало преследовать не менее липучее еврейское «как бы», бишь «къилу». Стилистический паразит проговаривается и озвучивает что-то донельзя существенное: бытие превращается в «как бы» бытие, хэппенинг, виртуальную реальность. Все более загроможденная добротными, качественными вещами жизнь человеческая становится все более призрачной, идентификация сущего и наша самоидентификация все более сомнительной. О сущности тождественности и пойдет речь.
Вглядимся в языки еще вот эдак: в русском, например, есть две частицы, выражающие отрицание: «нет» и «не». Для выражения согласия нам достаточно всего лишь одного «да», в английском ситуация вполне аналогична, в иврите мы уже говорим «нет» тремя различными способами, а соглашаемся все так же скучновато-единообразно. С чего бы это такая избыточность, проявляющаяся именно в отрицании? Язык явно хочет сообщить нам что-то важное.
С лету можно подметить, что «не» как правило относится к отрицанию универсалий, «нет» более появляется в связке с предметами, вещами. Бертран Рассел утверждал, что нельзя составить ни одного содержательного утверждения, которое бы не содержало универсалий, необходимость «не» таким образом несомненна. Ясно отчего в математике вовсе нет надобности в нескольких отрицающих словах. В ней «нет» обратно «да» и не более того, просто оттого, что математике нет дела до вещей, она оперирует лишь с абстракциями. На самом деле математике нужно лишь «не», а без «нет» она могла бы и обойтись.
И все же: отчего бы языку не ограничиться одной частицей, пригодной для всякой отрицающей надобности? Нормальный человеческий язык, по-видимому, хочет поведать нам вот что: существует всего один, один-единственный способ быть тождественным самому себе, и несть числа способам быть иным.
На этом месте стоит потоптаться подольше. В иврите одна из отрицающих частиц «аль» употребима лишь только в будущем времени. Святой язык намекает нам на то, что быть иным во времени, это нечто совсем иное чем быть другим в пространстве. В новейшей философии об этом размышляет в «Картезианских размышлениях» М.Мамардашвили и показывает, что для обнаружения временных изменений нам необходимо сравнить обьект с самим собой, а вот для определения пространственных изменений мне потребуется еще один такой же объект. Красное яблоко не такое как зеленое. Но яблоко может быть другим принципиально иным образом. То же яблоко в следующий момент другое, но при этом меняется характер инаковости. Поэтому отрицание расщепляется в языке и приобретает тонкую структуру.
Подсознательно наш разум все время ищет симметрии, да еще и симметрии предельной, упрощающей мир донельзя. Сведенный к простым соответствиям-отражениям мир как-то уютно обживается нашим мышлением; наполненный симметрией мир кажется гармонично устроенным и понятным, легко соотносимым с переживаемым нами опытом: в самом деле мы хорошо знаем, что верху противостоит низ, правому – левое, свету – тьма, добру – зло. И для упрочения дуалистического интеллектуального покоя очень бы хотелось еще и симметрии логической, чтобы «нет» было не более чем не «да». Синайское откровение камня на камне не оставляет от этой дуалистической идиллии.
Рамбаму принадлежит и виртуозный анализ расщепления отрицания, разумеется, Маймонид отталкивается от иврита и арабского: «в арабском отрицаем в большинстве случаев словом «ма», но также отрицаем и словом «ло» и словом «лайс». Евреи отрицают также словом «ло», содержащем в себе также и предостережение, но отрицаем также и словом «айн». И далее Рамбам проводит ювелирное временное препарирование отрицания, различая общее отрицание и отрицание-предостережение. В то время как предостережение связано исключительно с будущим, общее отрицание «отрицает в прошлом, будущем и настоящем».
Помимо временной асимметрии налицо и не менее существенная психологическая неравнозначность «положительного» и «отрицательного». В прекрасной книге У. Бартли о Людвиге Витгенштейне философ замечает, что «в английском языке у таких слов, как «вина», «грех», «стыд», «порок» нет настоящих антонимов. Или по крайней мере эти слова значительно более четко определены, чем их оппозитивы, которые чаще обозначают отсутствие отрицательных качеств, чем что нибудь хорошее»… «Такие слова как «милый» или «хороший человек» действительно, почти не имеют никакого смысла в большинстве контекстов». Впрочем, нам совершенно ни к чему обращаться к английскому опыту: русская классическая литература так и не сумела слепить сколь-нибудь убедительного положительного героя, даже такие гиганты как Толстой и Булгаков породили весьма вялых и бледных хороших людей. И дело вовсе не в идеологических проблемах. Изобразительная сила писателей, которые могли описать все, что угодно, пасует, когда речь заходит о Левине и Мастере. Попробуй, однако же, забудь каренинские уши и треск пальцев или воландов глаз.
С проблемой асимметрии «да» и «нет» сталкивается и вполне современная нам философия языка. Если верить Людвигу Витгенштейну, единственная функция верно построенного (осмысленного) языка описывать нечто явленное (см. статью Густава Бергмана в упомянутой выше книге о Витгенштейне). «Всякий системно организованный язык показывает (курсив Г. Бергмана) некоторые вещи, не могущие быть выраженными в нем без избыточности». Иными словами всякому осмысленному предложению соответствует некая картина. Вполне понятно какая картина сответствует предложению «в комнате есть кошка», значительно менее понятно, какая картина соответствует предложению «в комнате нет кошки». Отметим: когда речь заходит о картинах реальности положительные утверждения значительно легче нагружаются смыслом. Мы встретимся с этим феноменом чуть позже.
Расщепление отрицания и естественные науки
Фундаментальное значение расщепления отрицания очевидно изучающему естественные науки. Базисные для современной науки законы сохранения тоже ведь не рассказывают о том, как будет развиваться тот или иной процесс, но говорят лишь о том, каким он не может быть. Большинство физических законов носит характер запретов, устанавливающих какие состояния запрещены. А ведь каждый из законов сохранения отражает какую-то из симметрий пространства-времени, то есть расщепление запретов отражает расщепление симметрии мира. Как ни странно, не только в физике, но и в математике наиболее фундаментальные принципы часто имеют вид отрицательных суждений, единица – первый член ряда натуральных чисел определяется апофатически: не существует числа, за которым следует число один.
Расщепление отрицания ставит под справедливое экспериментальное сомнение утверждение, именуемое в логике «законом исключенного третьего». Суть которого состоит в том, что яблоко может быть либо зеленым, либо не зеленым, но не тем и не другим одновременно. Как математическая аксиома этот принцип неоспорим, коль скоро вкупе с другими логическими постулатами он позволяет построить непротиворечивую логику, оперирующую абстрактными яблоками.
А вот в качестве «закона природы» принцип исключенного третьего весьма сомнителен. Хорошо бы определить: что значит быть «не зеленым», то есть указать процедуру, устанавливающую «не зеленость». Да еще придется определить, что значит яблоку быть одновременно или зеленым или не зеленым.
Эйнштейновская теория относительности отобрала у математиков право распоряжаться геометрией по своему усмотрению, но все еще оставила в их распоряжении логику. Между тем, ни из каких первых принципов не следует, что законы логики не меняются от точки к точке в пространстве-времени. Сама процедура отрицания различна в пространстве и во времени (так же и время у Эйнштейна все-таки не совсем такая координата как три пространственные). Оставим, все же, физикам построение полей с меняющейся логикой, не философское это дело.
Впрочем, в реальной жизни мы прекрасно знаем, что у закона исключенного третьего весьма ограниченная область применения. Тем паче это было ясно нашим мудрецам: в Талмуде, скажем, правила применения тех или иных процедур весьма гибки, иногда при рассмотрении спорных юридических вопросов действует логика «точно-точно» (когда обе стороны могут привести свидетельские доказательства), а иногда «может быть – быть может», когда свидетелей нет и принципе быть не могло. Изучая проблему, таннаи и амораи стремились к предельной строгости, но логическая процедура при этом вполне подлежала и критике и модификации .
Быть человеком
Покинем мир неживого. Утверждение о том, что все люди различны – тривиально. Небанально утверждение о том, что инаковость их несоизмерима. Авраам отличается от Хаима не просто не так как Иван от Петра, но совершенно несоизмеримым образом. Чуть выше мы показали, что лишь в математической логике высказывания «пятница не воскресенье» и «Тель-Авив не Москва» ничем структурно не отличаются, и «нет» это не более чем не «да». Уже при переходе к миру реальных, физических сущностей а не абстракций ситуация отягчается, тем паче, когда мы хотим мыслить о человеке.
Мы говорим: «этот человек неадекватен сам себе». При этом подразумевается, что тому о ком это сказано, как минимум пора на прием к психиатру. Но кто адекватен сам себе? Только
Вернемся к индивидууму. Ни к чему раскручивать вариации на тему: «в одну и ту же реку…». «Быть живым, это и значит реализовывать способность быть иным, живой пошутит иначе, напишет другую книгу»(М.Мамардашвили). Расщепление «нет» ставит предел редукционистской мощи точных наук, не позволяя абстрагировать понятия и усреднять до бесконечности. Яблоки не груши, но на самом деле и те и другие – фрукты и складывать их можно. Чтобы фрукты можно было складывать, надо не только произвести усредняющую процедуру, но и еще и знать, что яблоко «на самом деле яблоко», а груша «на самом деле груша», то есть предположить адекватность вещей самим себе. Грандиозное здание современной науки стоит не только на том, что наблюдаемый предмет не меняет своих качеств и допускает некоторое усреднение, но и на том, что мы допускаем некоторое «среднее» соответствие между исследуемой вещью и вещью «в себе». Более того существует и «тождество само по себе» уже безо всякой связи с конкретными предметами.
Это «тождество само по себе» было открыто еще греками. Сократ в «Федоне» говорит: «мы признаем, что существует нечто, называемое равным, - я говорю не о том, что бревно бывает равно бревну, камень камню и тому подобное, но о чем-то ином, отличном от всего этого, - о равенстве самом по себе». Открыв отношение равенства самого по себе, безотносительного к вещам греки запустили грандиозную машину точных наук, сняв противоречие между личным, персональным храктером познания и универсальным, всеобщим характером познанного.
Точные науки знают, что в мире всегда что-то происходит «на самом деле». Чудный закат Солнца, конечно, великолепен, но на самом деле Солнце никуда не закатывается, а вовсе наоборот. Парень-то, разумеется, влюбился, но на самом деле у него выделились те и те гормоны, (и, действительно, у среднего человека выделится в таком случае среднее количество некоторого вещества), ну, и так далее… Весь этот интеллектуальный аппарат бессилен перед феноменом человека. Изначальная инаковость, неадекватность человека самому себе объясняет жалчайшее состояние, в коем находятся психиатрия и гуманитарные науки с нею заодно. Не только не обнаруживается соответствия между «человеком для себя» и «человеком для других», но и индивидуум, как вещь в себе, человек на «самом деле», как хотят нас убедить философы, психологи и психиатры, не существует. Во всяком случае не существует в понятийном поле современной западной философии. Здесь мои рассуждения упредил Константин Фрумкин: в широком философском контексте новой и новейшей философий: герменевтической, новой христианской и постомодернистской выводы, следующие из набоковской прозы, предстают уже вполне приемлемыми, а именно: человек есть совокупность внешних образов, мнений, проецируемых иными людьми (ср. с одним из определений еврейства: евреи суть продукт воображения антисемитов).
Меня давно поразила мысль, озвученная Трифоновым в «Предварительных итогах»: «нужно ощущать себя человеком. Для этого необходимо единственное – атмосфера простой человечности …Никто не может выработать это ощущение сам, автономно, оно возникает от других близких. Мы не замечаем, как иногда утрачивается это вековечное, истинное: быть близким для близких… если человек не чувствует близости близких … он начинает душевно корчиться и задыхаться – не хватает кислорода». По-моему здесь верно лишь то, что автономным человеческое в человеке быть не может, но структурировать вокруг себя поле понимания, в котором близкий будет близким, он может лишь сам. Расчитывать на самопроизвольное возникновение такого пространства теплоты невозможно, да, это поле может быть «самосогласованным», коллективным, но по природе оно индивидуально.
И здесь, видимо, завершается возможность рассуждать в вольном, западном «иудео-христианском» духе. Монотеизму претит безудержный агностицизм. Из неадекватности человека самому себе не следует не существование феномена человека. Все таки мы созданы по образу и подобию. И именно в той мере в какой человек относится к абсолюту, он существует «на самом деле». Парадоксальным образом даже надоедливое «как бы» помогает религиозному еврейскому самоотождествлениюю. За грехи наши разрушен Храм, и не занят коген служением своим, и не слышно песнопение Левита, и не стоит Исраэли в Храме на положенном ему месте. В утренней молитве мы «как бы» приносим жертву и воскуриваем благовоние. Но именно наше бескорыстное служение
Как прекрасно написал Александр Фейгин: «мы представляем собою то, что видит в нас
Преломленность Абсолюта в человеке позволяет воспользоваться развитым мудрецами аппаратом: можно попытаться дать отрицательное определение человека, исходя из того чем человек не является и чего не делает. Среди десяти заповедей позитивных всего две и они опять же выражают отношение человека к миру (чти отца и мать, и помни день субботний), остальные негативны. Это же верно и в отношении различия между прочими заповедями «не делай» и «делай». Позитивная заповедь вновь не определяет феномен личности, но лишь выявляет ее отношение к универсуму. Собственно феномен человека очерчивается тем, чего он не делает в тех или иных, в том числе критических обстоятельствах. Слова «я этого не делаю», в самом деле, обрисовывают личность куда четче чем поток положительных заверений.
Но может быть мы ломимся в раскрытую настежь дверь пытаясь связать феномен человека с его самоиденитификацией. Все прогрессивное человечество давно согласилось в том, что «нет ни иудея ни эллина», и только евреи продолжают упорно бубнить свое, и никак не хотят влиться во всечеловеческий концерт (на худой конец всеевропейский). А для нашей попытки мыслить самоопределение - просто яд. В наиболее крайней форме эти соображения выразил А. Пятигорский: «отождествление себя с другим так же убивает потенцию знания, как и идиотские попытки самоотождествления». То есть, вот так: либо мысли, либо самоотождествляйся. Беда в том, что А. Пятигорский, будучи евреем, и приняв решение, не взваливать на себя иго небес, не выполнять мицвот, уже выполнил столь ненавистную ему процедуру самоотождествления. Негативное самоотождествление носит вынужденный, обязывающий характер, и не интересуется тем, хотим ли мы самоидентифицироваться. Но кое в чем А.Пятигорский прав: позитивная самоидентификация в самом деле может вступать в резкий конфликт с нашей волей к истине, интересы группы с которой ты пытаешься слиться могут совпадать а могут и не совпадать с интересами истины. Негативное самоотождествление такого конфликта не знает.
В еврейской мысли примат запрета настолько подавляющ, что даже заповедь любви к ближнему воспринимается традиционным мышлением в виде запрета. Вот, что говорит в комментарии на книгу «Ваикра» главный раввин Британской Империи д-р Йосеф Цви Герц: «еврейская традиция стремится даже те заповеди, которые в основном относятся к «обязанностям сердца» … представить так, чтобы они … приняли форму запрета... Так Гилель переформулировал повеление любить ближнего, как самого себя, таким образом, что оно приняло форму весьма конкретного запрета: «не делай ближнему своему того, что ты не желаешь, чтобы делали тебе». Легко можно догадаться, что правило, сформулированное в составленных в более позднее время евангелиях – «все, что ты хочешь, чтобы человек делал тебе, - делай ему, является ни чем иным, как «позитивом», полученным в результате нехитрого перевертывания запрета в повеление. В этом слышится и вызов мудрецам, которые, по мнению христиан, осмелились ограничить важнейший закон Торы (любить ближнего) и свести его к сухому ограничению действия, что лишает человека широты и полноты чувств. Но при ближайшем рассмотрении мы приходим к выводу, что повеление евангелия … не может стать критерием поведения человека». Ни у кого нет возможности постоянно делать для другого то, что он хочет, чтобы делали для него» . Мне жаль прерывать здесь тонкий анализ рава Греца, нам важно вот что: простенький логический перевертыш не удается, безболезненная замена запрета на повеление не возможна, и мудрецы выбирают запрет.
Любопытное подтверждение вышесказанному я нашел в глубокой работе Ильи Смирнова, анализирующей царствование благочестивейшего из русских царей - Ивана Грозного, с довольно неожиданной точки зрения. Известно, что столь любимый советской историографией царь-садист сотоварищи имитировали монашеский двор. Опираясь на исследование Андрея Юрганова Смирнов пишет о том, что под зверства этого монастыря была подведена солидная теолого-эсхатологическая база. Царь интенсивно готовился к концу света. «Иван Грозный, сознательно возложил на себя роль «последнего благочестивого царя». Опричники – «избранные» … сам опричный террор как своими конкретными формами так и масштабами бессмысленного кровопролития перекликается с апокалиптическими видениями». Ну, «масштабами бессмысленного кровопролития» после ХХ века поразить трудно, но поразителен вывод, сделанный историком: «оказывается, нет такого преступления, которое нельзя было бы оправдать (логично и по-своему убедительно) в рамках идеологии, основанной вроде бы на «возлюби ближнего своего».
Скромный отрицательный императив не оставляет подобной свободы маневра; мучители, от избыточной любви к ближнему, вздергивающие его на дыбу, странным и загадочным образом недолюбливают, когда им самим загоняют иголки под ногти.
Закон тождества и время
«В отличие от мысли, в деянии присутствует время, и введение этой координаты открывает новую степень свободы»
Рав Шломо Авинер, размышляя о метаморфозе вполне положительной заповеди «люби ближнего своего как самого себя» в ее негативный Гиллелевский вариант, приходит к неожиданному обобщению: приоритет запрещающих заповедей связан с тем, что их реализация никак не связана со временем. «Не кради», «не убий» и остальные запреты лежат вне времени, а вот выполнение повелений возможно лишь только в конкретный временной промежуток. Время с нехрошей назойливостью влазит в наше рассуждение. Обратим на это внимание.
А дальше рав Шломо Авинер говорит следующее: запрет более важен еще и оттого, что человек выполняет его наедине с самим собой, положительная заповедь так или иначе несет на себе налет публичного действия. Отсюда ясна подавляющая важность именно запретов в самоидентификации человека, в самом феномене человека, о котором мы толковали выше.
Но вот что не менее существенно: примат запрета над повелением призан традицией, коль скоро речь о порядке интеллектуальных предпочтений. Лишь только мы обращаемся к сфере действия, ситуация переворачивается: необходимость выполнения положительного предписания отодвигает заповедь «не делай». Объяснить это не легко (хотя так и хочется припомнить наш вывод о том, что в мире вещей утверждения осмысливаются лучше отрицаний). Но ключ к пониманию этой асимметрии лежит в словах рава Ниссана Минделя «тождественность воли достигается легче тождественности мысли». В мире вещей фактов и действий куда легче достичь совпадения личного деяния и желания
Но, быть может еще более поразительное интеллектуальное приключение нас ждет если мы вдумаемся в тот факт, что основа основ всех трех мировых религий – иудаизма, христианства и ислама – вера в грядущий мир, уготованный праведным душам не имеет никакого формального обоснования в Торе. В самом деле, Моисеева Тора ни словом ни упоминает о воздаянии, ожидающем бессмертные души. Эта проблема волновала многих комментаторов, ведущие авторитеты же (начиная, видимо, с рава Овадии Сфорно, и в наиболее отчетливом виде эта идея озвучена у Рамбана) сходятся в том, что принципиальное значение имеет негативный принцип, недвусмысленно зафиксированный Пятикнижием: душа злодеев будет истреблена. И лишь косвенным образом мудрецы выводят отсюда представление о награде, ожидающей душу праведную.
Куда нас, собственно, должно привести признание примата «нет» над «да»? Где позитивный результат устроенной подобным образом системы ценностей? Что-то не видать человеческого сообщества сплошь состоящего из праведников, да и злодеи иногда такое отмочат, что и не ясно вовсе: злодеи ли они? Сказать, что самый отъявленный грешник способен на поразительные движения души и великие праведники срываются с уже достигнутых высот – не более чем произнести банальность. Небанальна радость, переживаемая человеком золотой середины, видящим, как оскальзывается праведник. Мераб Мамардашвили писал, что основной источник цинизма вот эта радость: «а покажите, покажите мне честного, все взятки берут, даже самые-самые, нету их, честных-то». В самом деле, если человек – не более чем совокупность отражений от иных душ, нет никаких оснований для металла в голосе, выговаривая: «я никогда не беру взяток». Множество преломлений в иных, чужих и несоизмеримых твоей душах не помогают вырастить в себе отрицательное, отсекающее определение себя.
Об этом-то и говорил своим ученикам Коцкий ребе. Сверхзадача состоит в том, чтобы заглянув в свою душу, пытаться найти самого себя. И ни в какой момент эта задача не может считаться выполненной. Заглядывание в чужую душу тебе не поможет понять каков ты «на самом деле», ибо нет механизма сравнения. Соотноситься приходится всякий раз только с Абсолютом, посредник еврею не положен.
Во время одной из Талмудических штудий раввин посоветовал нам почаще смотреть на мир через женские очки, дабы упрочить мир и согласие в семье. Религиозные семьи, слава
Что толку в заглядывании в чужую душу и коллекционировании бессчетных мнений о себе – отражений от иных душ, коли в силу изначальной инаковости ты не можешь их примерить на себя. А существую я лишь постольку, поскольку: 1.чего либо не делаю, 2.реализую определенное отношение к миру в мире действия, т.е мицву «делай». Когда религиозный еврей говорит, своему «русскому» родичу, что любить отца и мать это исполнение мицвы, приказа Всевышнего, разум последнего, впитавшего христианскую культуру, настоенную на обращении к чистому сердцу, вскипает и в смертный бой идти готов. Я наблюдал это многократно. Но и в христианской культуре глубоко копали. Корделия не может объяснить Лиру, почему она его любит, любя его всего лишь «как долг велит», но это объяснение хорошо удается другим сестрам, Корделия единственная в этой сцене существует, ее не интересуют ни мнение сестер ни даже мнение Лира, тем более оттеняя мнимость их существования, как совокупности взаимных отражений.
Хасидский цадик реб Зуся говорил, что у врат мира иного его не спросят: «Реб Зуся, почему ты не стал Моше?», а спросят: «почему ты не стал Реб Зусей?». Миру не нужен еще один Моше, его душа уже сбылась, миру нужна другая сбывшаяся душа. К образам Корделии и реба Зуси мы еще вернемся не раз. Они архетипичны. В русской народной сказке одна из сестер, поставленная перед необходимостью доказывать дочернюю любовь словесным излиянием, тоже скажет: я люблю тебя батюшка, как соль.
Любопытно, что и сам отец величайшей лженауки всех времен и народов - психоанализа - Зигмунд Фрейд, избегал заглядывать в свою душу, уж во всяком случае не позволяя в ней копаться другим, и предпочитая путешествовать по душам своих пациентов. К.Г. Юнг, бывший в «розовый» период их взаимодействия учеником, другом и потенциальным научным наследником Фрейда, рассказывает: «у Фрейда был сон, о чем он был, я рассказать здесь не могу. Я объяснил его, как мог, но добавил, что, наверное сказал бы много больше, если бы Фрейд посвятил меня в некоторые обстоятельства своей личной жизни. В ответ Фрейд бросил на меня странный подозрительный взгляд и сказал: «Но я же не могу рисковать своим авторитетом».
Фрейд, как истинный потомок монотеистов, предполагает, что «человек на самом деле» существует. Ошибка, как всегда, впрочем, произошла при усреднении неусреднимого. Огрубляющая процедура, произведенная по ансамблю душ пациентов, по-моему привела к чудовищной аберрации зрения. По той же причине и все типологии и классификации характеров (включая Юнговскую) яйца выеденного не стоят. Но сегодняшний психоанализ это далеко не только Фрейд и Юнг. Замечательный еврейский врач и мыслитель (прошедший Освенцим) Виктор Франкл кладет в основу своей психотерапии существование феномена человека, принцип идентичности: «согласно которому все сущее стремится сохранить свою неповторимость, индивидуальность, отличимость от всего другого». Этот принцип находит массу фактических подтверждений.
Однако же при взгляде издалека ХХ век будет казаться эпохой тотальной утраты подлинности бытия вещами и людьми, будто бы вмиг перестал действовать закон тождества, и сбылся страшный сон Конфуция, и отец перестал быть отцом, а сын сыном. Центральной фигурой столетия закономерно становится психиатр. Постмодерн, посягнувший на права вещи на вечное бытие, вовсе не следствие утраты художниками способности рисовать, а философами мыслить. Причины того, что мир превратился в «как бы» мир глубоки, сами условия идентичности вещей оказались в ХХ веке вовсе не очевидны. Вот только люди хотят быть самыми аутентичными, никому не хочется быть «как бы» человеком, как недавно выяснилось, никто из евреев не хочет отсчитывать поколения от хазар, все возводят родословные прямо к Аврааму.
Впрочем, стремление к подлинности вовсе еще ее не гарантирует, как говорят психиатры: сосредоточиться на предстоящем наслаждении – верный путь вовсе не испытать его. В современном американизированном мире просто расцвел культ «инаковости», все так лелеют свои причуды и хобби, свою непохожесть и в конце концов так по-американски похожи друг на друга. Негативное самоопределение по-еврейски сурово и по-ветхозаветному ничего человеку не обещает в обозримом будущем. Но, как и во все времена, в Израиле столько же президентов сколько и душ, и слава
Демонтаж сущего, вылившийся на исходе тысячелетия в буйство постмодерна и «Интернета», прозревался чуткими мыслителями. Глобальный мыслитель и юдофоб Мартин Хайдеггер назвал одну из своих работ «Закон Тождества». Поставив точку и испугавшись, что читатель не поймет тонкого замысла, и не заметит смыслового противостояния с трудами мрачного классика, автор решил помочь читателю. Какой ныне пищущий не любит литературной игры?