МАХАНАИМ - еврейский культурно-религиозный центр
К оглавлению
Кончается ли второй век науки
Юваль Нееман в переводе и с комментарием Э. Бормашенко
“В начале” наукиВера против критицизма
Средневековье и презрение к абстрактному
Реальные опасности второй эры науки
Искажение позиции философии в отношении науки
Ощущение того, что наука исчерпала себя
Прогресс “прикладной науки”
Утечка мозгов
Враждебность по отношению к науке
Сомнения, сомнения …
Комментарий переводчика:
Влияние соотношений между религиозным рационализмом и религиозной мистикой на развитие культуры
Договоримся под наукой подразумевать мировоззрение, полагающее, что вся совокупность явлений, образующая материальную реальность, может быть описана полностью, как качественно так и количественно, путем логического процесса, состоящего из ограниченного числа шажков, берущих свое начало в конечном числе аксиом. Остовом этого логического процесса служит математика. Нам предстоит сделать еще одно вполне независимое допущение: наука познает материальный мир путем процесса, именуемого далее “латанием”, до полного покрытия области неизвестного. Утверждая, что процесс “латания” позволяет простереть полог науки над всем материальным миром, мы, в самом деле, прибегаем к некому независимому предположению, ведь нанося латки знания на отдельные области непознанного, нам придется в конце концов обратиться к штопке полотна, до полного сшивания образовашейся ткани.
Во все времена были скептики, полагавшие, что науке, так, как мы ее определили, положены разного рода пределы, а посему наука не сможет обозреть всю реальность; оказалось, что на самом деле подобное допущение неверно. Ни в какой области научного знания не обнаружились подобные непреодолимые пределы (за исключением, пожалуй, некоторых ограничений, связанных с квантовой неопределенностью). Приведем несколько таких павших границ: виталисты полагали, что физика и химия никогда не смогут исчерпывающим образом описать феномен жизни, до тех пор пока не высянилось, что сама “проблема жизни” попросту не существует, и более того: молекулярная биология со временем превратилась в главное средство познания явления жизни. Утверждали, что проблема человеческого сознания навеки пребудет за пределами научного описания; истоки подобной посылки коренятся в традиционном разграничении тела и души и отношении к душе, как к чему-то лежащему вне материального мира. Тем не менее оказывается, что и на сей раз дело обстоит вовсе не так; именно физика и кибернетика образуют “скелет” нашего сегодняшнего понимания явления сознания.
Приведем несколько иной пример, обсудив проблему происхождения Вселенной: физики полагали, что средствами науки не удастся исследовать “Большой врыв” и рождение Мира, так как сам момент времени, в который произошел “Большой взрыв” непременно должен быть отличен от любой другой временной точки. Подобное предположение казалось вполне естественным, ибо моменту “Большого взрыва” не предшествует никакой более “ранний” момент времени, и физика и математика не умеют обращаться с подобными особыми, выделенными точками, для описания которых уместен был бы эпитет “прокаженные”, а на научном сленге их величают “сингулярностями”. В начале семидесятых Стивен Хокинг и Джемс Хартл предложили формальный математический путь устранения очагов проказы, подобных времени начала мироздания. Следуя их идее, временное измерение было изначально неотличимо от пространственных, и начальный момент времени представлял собою собою замкнутое четырехмерное пространство – нечто вроде четырехмерного шара.
При таком описании “начальный момент времени” подобен южному полюсу четырехмерного шара, и теперь нам становится ясно, что поскольку между точками шара нет существенного различия (ведь шар всегда можно повернуть вокруг оси), то и начальная точка утратила свой привилегированный статус, и нам удалось справиться с источником проказы.
Модель Хартла и Хокинга требовала все же серьезных улучшений, и в 1982 году впервые удалось вовлечь в космологическую модель соображения, вытекавшие из квантовой механики, и выяснилось ( “инфляционная” модель Алан Гута и Андрея Линде), что время простирается бесконечным образом и в прошлое, так отпала всякая надобность разбираться с особой точкой, сответствующей “началу мироздания”.
“В начале” науки
Наука (в современном смысле этого слова) родилась в Греции в шестом веке до нашей эры. Один из уцелевших отрывков книги Демокрита из Абдеры содержит идеи атомизма, и более того в нем можно найти понимание науки именно в том духе, в котором мы ее определили выше. Элементы научного знания обнаруживаются и значительно ранее в Египте, Шумере и Аккаде, в Индии и Китае уже в третьем тысячелетии до нашей эры. Однако, здесь мы еще не имеем дело с наукой, но всего лишь с решением тех иных насущных хозяйственных проблем, главным образом связанных с сельским хозяйством и торговлей, иногда вступали в силу и религиозные мотивы. Резкие изменения в статусе науке были инспирированы ближневосточной законотворческой активностью; я имею в виду Тору Моше и законы Хамураппи. Отзвуки этой активности, добравшись до Греции в виде законов Солона, срезонировали самым неожиданным образом. Родилась важнейшая идея, состоявшая в том, что быть может и природа подчинена тем или иным законам.
Греческая математика за тысячу лет своего существования добилась огромных успехов. Пифагор, Гиерон, Диофант и Аполлоний были едва ли не наиболее выдающимися учеными за всю историю математики. Доставшаяся нам от них в наследство математика (и в особенности геометрия) послужила примером и образцом того, как именно должна выглядеть любая наука.
География тоже достигла поразительных успехов: Эратосфен измерил радиус Земли с точностью до полупроцента. Аристарх предложил Гелиоцентрическую систему планет и опередил Коперника на добрых две тысячи лет. В физике такие достижения Архимеда, как правило рычага и понимание механизма выталкивающей силы не претерпели изменений по настоящее время. Паровая машина Гиерона из Александрии упредила достижения Стефенсона и Ватта на тысячу семьсот лет. Увядание греческой науки началось во втором веке нашей эры. Общее количество “научных работников” в средиземноморской Греции составляло около пятисот человек, во все время существования греческой науки представлявших собою сливки интеллектуальной элиты того времени. С распространением христианства, и идей социальной справедливости, навеянных иудаизмом и Пророками, и одновременно машиахистских и апокалиптических представлений – оформился альтернативный центр притяжения, конкурентоспосбный и привлекательный для все той же интеллектуальной элиты, и академическое сообщество начало хиреть.
Вера против критицизма
Параллельно, в четвертом веке, после превращения христианства в государственную религию Рима, начался и иной процесс: постепенно христианский фактор стал доминировать в нескольких академиях. Филон Александрийский приложил все усилия, чтобы доказать отсутствие противоречий между Танахом с одной стороны и трудами Платона и Аристотеля с другой. На еврейской улице труды Филона не имели серьезного отзвука, но для христианства развитие подобных представлений имело решающее значение, обосновывая проникновение христианства в философские академии и превращая последние в заведения “смешанного” толка. Результаты подобного смешения для последующего развития науки были самые ужасающие. Идея синтеза науки и религии логически порочна. Вера строится на освященных принципах, не подлежащих изменению, в то время как наука предполагает “приблизительность” в описании действительности, позволяющую постепенно совершенствовать качество доставлямой наукой картины, включая и процесс заштопывания латок. Наука иногда делает крутые повороты. Подобные повороты совершаются, когда вступает в действие Попперовская “фальсификация” и одна интеллектуальная парадигма опровергает и сменяет другую. Легко усмотреть разительный контраст между наукой и религией в педагогическом аспекте проблемы. Религиозное воспитание возвышает и ставит в пример личности подобные Иову, сохраняющие веру даже в тех случаях, когда объективные критерии уже доказали вопиющую несправедливость действительности, и вполне могут трактоваться, как доказательство отсутствия Вс-вышнего в мире. Наука, напротив, воспитывает наклонность к сомнению, и готовность к сущностным и концептуальным изменениям. Смесь веры и науки представляет собой шаатнез, извращающий статус науки.
Конец был трагичен. В Александрии в 415 году математический центр возглавляла женщина – Ипатия. Ее успехи в сохранении очага математической учености разожгли ненависть тогдашнего христианского епископа Египта. Науськанная им чернь обесчестила и линчевала Ипатию и сожгла здание, в котором проходили занятия. В то время действовала лишь Академия в Афинах, закрытая в 529 году во времена Юстиниана, впрочем, с творческой точки зрения первый век науки завершился с разгромом Александрийской Академии.
Средневековье и презрение к абстрактному
Термин “средневековье” вполне соответствует нашему рассмотрению, представляя собой промежуток между первой и второй эрой науки (мне, однако, не ясно, что имели в виду изобретатели этого термина). Еще до закрытия Академий наука начала страдать от “внутренней болезни” – аристотелизма, претенциозной попытки дать ответы на все вопросы. Вдобавок аристотелизм пробрел статус религиозного догмата, став образцом схоластики. Все эти признаки свидетельствовали о “конце науки”, ибо все уже было решено и все известно.
Аристотель был прекрасным ученым, но представлявшим “практический” подход к науке, что сильно сокращало поле творческой активности будущих поколений ученых. Подход “все уже сделано” и удаление от абстрактного и непрактического в конце концов затормозили развитие физики.
Галилею для преодоления влияния Аристотеля пришлось вернуться к платоновской концепции вакуума. Аристотелю вакуум казался избыточно абстрактным понятием (“природа не терпит пустоты”). Именно на этом пути была открыта инерция.
Реальные опасности второй эры науки
Наука потихоньку пришла в себя в шестнадцатом веке. Выход из застоя был не в последнюю очередь обусловлен деятельностью Рава Леви бен Гершома из Авиньона в 14 веке в области астрономии и Рабби Хасдая Крескаса из Сарагосы в области метафизики, поднявших бунт против господства аристотелизма в высших учебных заведениях Европы. Сегодня мы пребываем во второй эре науки, изменившей как сам Земной шар так и его историю.
Зададимся вопросом: продолжится ли взлет науки? Вглядываясь в проблему, я обнаружил тревожащие признаки, отчасти напоминающие аналогичные явления, задушившие науку в начале средневековья в пятом-шестом веках. Вот лишь некоторые из них: 1. извращенное отношение философии к науке. С одной стороны наблюдается догматическое отношение, подобное подходу, имевшему место в Греции, а с другой стороны наука подозревается в “субъективизме” – это подозрение распространяется постмодернистами, 2. ощущение того, что путь науки окончательно себя исчерпал, 3. псевдо-прогресс в прикладных науках 4. утечка мозгов в конкурирующие области. Добавим и новые феномены, с которыми мы не сталкивались, когда обсуждали кризис греческой науки (хотя не исключено, что они имели место и там). 5. враждебность к науке, вызванная побочными результатами потребления ее плодов, 6. внутренние распри ученых сообществ, 7. нежелание правительств производить масштабные ассигнования науки. Проанализируем некоторые из этих явлений.
Искажение позиции философии в отношении науки
Во времена греческой науки после того как Филон пришел к своим порочным умозаключениям постепенно начало формироваться отношение к науке, как составной части религии и религиозной догмы, в тот же момент пришлось расстаться и со свободой. Нечто подобное начало происходить в Новое Время и в иудаизме, когда Виленский Гаон – рав Эиягу бен Шломо Залман призвал евреев изучать науки (идея сама по себе вполне положительная), исходя из того, что науки дополняют Тору. В этом-то и состояла опасность, ибо подобный подход намекает на догматический характер науки, и следовательно в дальнейшем отношение к неизбежным научным переворотам будет непростым. Казалось, что история сделав круг, возвращается к временам, предшествовавшим судебному процессу над Галилеем, тем паче, что под наукой Гаон имел ввиду аристотелизм. Я полагаю, что Гаон просто не слышал ни о Галилее ни о Ньютоне. Двести лет, прошедшие между отлучением Баруха Спинозы и присвоением профессорского звания великому математику Карл-Густав Якову Якоби, были эпохой отрыва евреев от науки (бывали и другие времена: в период расцвета Сефардского еврейства евреи были среди ученых первого ряда).
Нечто подобное начало происходить в науке после второй мировой войны. Постмодернистская философия расшатывет объективный статус науки, утверждая, что ученые приходят к своим умозаключениям на основе идеологических соображений. Этот подход вдохновлен гуманитарными “науками”, в которых еще не завершен процесс упорядочения фактов, и в самом деле основою для выводов часто служат разнообразные идеологические мотивы. Подобная критика точных наук была впервые предпринята Аланом Сокалом, и после предпринятых им интеллектуальных манипуляций, покатилось гулкое эхо. Сокал взбаламутил ученое сообщество, опубликовав статью, не имевшую отношения ни к истине ни к смыслу, но полную постмодернистских терминов и ухваток. Статья, направленная им в престижный научный журнал, не была должным образом реферирована, и редактор видимо не разобрался в проделанных манипуляциях. После публикации трюки были вскрыты и на Сокала повелась жесткая атака. Тем не менее Сокал удостоился и защиты, в том числе и со стороны моего приятеля Стивена Вайнберга.
Майя Белер, философ науки из Иерусалима, указала на прямую ответственность физиков (в том числе и ученых первого ряда) за зарождение постмодернистского подхода к науке. Речь идет о периоде, примыкавшем к открытию и построению квантовой механики. Наиболее острые проблемы были порождены принципом неопределенности Гейзенберга. Гейзенберг поначалу и сам был непрочь порассуждать о детерминизме и свободе воли человека и даже опубликовал статью, в которой связал свободу воли с квантовой неопределенностью. Впоследствии это предположение оказалось неверным для большинства процессов, протекающих в головном мозге, на уровне, несовпадающем с уровнем квантового описания. С другой стороны и Вольфганг Паули, один из пионеров квантовой механики, искал квантовые психологические аллюзии, навеянные консультациями с Карлом Юнгом… Так или иначе, болезнь, состоящая в том, что наука теряла статус представителя объективной истины, распространялась.
Ощущение того, что наука исчерпала себя
Именно этот фактор представляется сегодня наиболее существенным, и порожден он несколькими обстоятельствами, не последнее из которых - заявления самих ученых (выдающихся и не слишком) в оценке положения науки. Приведу несколько примеров. После первых успехов, достигнутых мною в теории супергравитации в 1976 году, казалось, что удастся не только включить в теорию квантовомеханический аспект, недостававший в теории Эйнштейна, но более того - описать в рамках этой теории все взаимодействия, известные науке. Стивен Хокинг, занявший в то время в Кембридже кафедру Ньютона, избрал для своей лекции заголовок “Конец физики”. Еще пример: в борьбе за проект суперускорителя в Техасе (строительство которого прекращено по решению Сената США, в то время как уже истрачены два миллиарда долларов из общего восьмиллиардного бюджета) Стивен Вайнберг опубликовал популярную книгу, призванную оживить интерес к науке, и споспешествовать строительству ускорителя. И назвал он свою книгу так: “Мечты о последней теории”.
Прогресс “прикладной науки”
У этого аспекта множества обличий. Скромно и “наивно” поднимается вопрос: не пришло время прекратить изучение математики? Ведь сегодня можно перепоручить всю работу компьютерам. Я впервые столкнулся с подобным подходом в субботнем приложении к газете “Арец” в 1996 г. Журналист опросил множество важных персон и не нашел ни одного аргумента против подобного подхода. Я ответил письмом, в котором пытался разъяснить важность математического просвещения, исходя из того, что нам не следует вести себя так, как будто все уже познано, и нам более не потребуются исследования. Любопытно, что в марте 2000 г. подобный подход озвучил Клод Аллегр, геолог, занимавший в то время пост министра просвещения Франции, вынужденный впоследствии подать в отставку, вовсе не связанную с процитированным мною заявлением.
Решение Сената США о прекращении строительства ускорителя в Техасе, тоже непосредственно связано с все тем же переносом акцента на прогресс в “прикладных науках”. Аргументы, послужившие основою для решения, состояли в том, что трудно ожидать практических результатов, от информации, которая может быть извлечена из экспериментов, выполненных на ускорителе. И подобные низкие ожидания совершенно не оправдывают грядущих гигантских вложений в проект. Против подобного подхода и восстал Стивен Вайнберг в уже упомянутой мною книге. Однако схожий ответ ответственных лиц ожидаем и в тех случаях, когда речь идет о телескопах, других ускорителях и прочем дорогостоящем научном оборудовании. Эта тенденция усилилась необычайно с окончанием холодной войны. Прежде никто из сенаторов не осмелился бы и заикнуться о подобном предложении: а вдруг в ходе аналогичных исследований Советы найдут что-нибудь эдакое, что даст им преимущество и составит угрозу безопасности США. В отсутствии врага сенатор вполне может и пренебречь подобными рассуждениями.
Утечка мозгов
В последние годы наблюдается резкое снижение количества студентов, поступающих на физические и математические факультеты (за исключением наук, связанных с компьютерами). Всего двадцать лет назад аудитории в США, были полны молодыми людьми, мечтавшими овладеть этими специальностями, за партами можно было увидеть в основном американцев (среди них процент евреев был особенно велик). Сегодня вы практически не встретите американцев, изучающих точные науки, и аудитории полны выходцами с дальнего востока. В Израиле резко сократилось количество студентов на специальностях физика и математика, до тех пор пока выходцы из СССР вновь не заполнили классы. Прошло совсем немного времени и студенты из России тоже начали предпочитать юриспруденцию и менеджмент точным наукам. Резонно предположить, что тот же путь придется пройти в США молодежи, представляющей дальний восток, и она тоже со временем изберет юридические науки и управление. Единственный выход, остающийся в нашем распоряжении – обогащение и уплотнение программ студентов, изучающих компьютеры. Только там аудитории еще полны в связи со сложившейся коньюнктурой на рынке рабочей силы.
Враждебность по отношению к науке
Враждебность по отношению к науке раздувается в основном борцами за сохранение окружающей среды, некоторая часть которых видит в науке корень всяческого зла. Особенно агрессивны представители “зеленых” в Европе, сражающиеся против использования ядерной энергии. К нем следует добавить борцов с генной инженерией и противников экспериментов над животными. Этих активистов не беспокоит эффект “теплицы”, возникающий вследствие сжигания нефти, бензина или газа на электростанциях или в автомобилях. Вполне возможно, что именно применение ядерной энергии могло бы способствовать улучшению положения в области экологии.
Сомнения, сомнения …
Помимо всего прочего нарастает (и по-видимому будет нарастать) сопротивление науке на еще, как минимум, двух фронтах. Первых из них связан с сущностным переворотом, вызванным широким применением внеинтуитивных представлений и образов, с трудом поддающихся обработке нашим воображением (к примеру: представления специальной теории относительности). К последним следует отнести относительность времени и трудности в понимании квантовой механики. Во времена студенческой революции 1968 г. в Европе и США можно было встретить транспаранты, призывающие прекратить преподавание квантовой механики – “прислужницы буржуазии”, скрывающей от пролетариата истину. С другой стороны нападкам подвергается дарвинизм, за сто пятьдесят лет своего существования вошедший в золотой фонд науки. До сих пор слышатся голоса, подвергающие сомнению теорию естественного отбора. Тревожит спектр критиков дарвинизма. Ничего удивительного нет в том, что в большинстве южных штатов США обязывают изучать наряду с дарвинизмом и креационизм (преподаваемый, впрочем, как “наука”). Вот и англичане изыскали спосособ объяснять геологию по-новому: будто бы Творец создал мир так, что он лишь выглядит созданным десять миллиардов лет назад, а на самом деле ему 5760 лет.
Фундаменталистские нападки на теорию эволюции не удивляют, изумляют ситуации, в которых критик – ученый (как правило, математик или инженер, и почти никогда - биолог). С подобной серий статей выступил Давид Берлински в почтенном издании Commentary. В своих работах он обыгрывает “притчу о часах”, известную еще в 18 веке. Речь в ней ведется о том, что найдя случайно часы, невозможно, в самом деле, предположить, чтобы подобный сложный механизм возник спонтанно, сам по себе. Как же можно себе представить, чтобы 1028 атомов собрались и упорядочились в нечто более сложное нежели часы? На аргументацию подобного рода дал ответ уже Давид Юм, а сегодня, когда механизм естественного отбора нам ясен, ответ еще более прост: действительно, часы, не возникли в результате единичного события, но путем последовательных преобразований, “латания”, в наших терминах. Генетик Ричард Докинс, в самом деле, назвал одну из своих книг “Слепые часы”, в которой растолковал принципы эволюционной биологии.
Представляется реальным нарастание опасности потери преемственности науки. Бурный резонанс, в частности, вызвала книга Джона Хоргана “Конец науки”. В этой более чем серьезной книге автор нанизывает аргумент за аргументом, с тем, чтобы доказать, что век науки близится к концу. Написана она в виде серии интервью с ведущими учеными. Любопытно, разумеется, как долго продлится агония? Я предлагаю очнуться и встать на защиту прекраснейшего из творений человеческих. Исхитримся ли против губителей?
Влияние соотношений между религиозным рационализмом и религиозной мистикой на развитие культуры
Комментарий переводчика
“Наиболее плодотворные философские системы содержали грубые противоречия, но именно по этой причине были частично истинными. Нет причины полагать, что внутренне последовательная система содержит больше истины, чем та которая … является более или менее неправильной”.
Статья одного из крупнейших физиков современности - профессора Юваля Неемана замечательна своей крайней, обостренной сциентистской позицией: наука не только прекрасна, но и что не менее важно - самодостаточна, синтез науки и веры порочен по сути и ничего хорошего ни вере ни науке принести не может. Один из парадоксов, которыми столь богата окружающая нас реальность состоит в том, что буквально к тем же выводам пришел политический антипод Юваля Неемана профессор Иешаягу Лейбович. Правда Лейбович, будучи б-гобоязненным евреем, нашел подтверждение подобной свирепо дифференциирующей позиции не в собственном разуме а в Талмуде, в котором сказано: мир управляется своими собственными законами. Мне, признаться, подобная бескомпромиссная позиция ближе беспомощного лепета о согласии веры и разума, наводнившего популярную философскую и религиозную литературы. Раньше я немножко завидовал ученым, отыскавшим точку зрения, позволяющую не задумываться о противоречиях во взаимоотношениях науки и религии, позже, понял что душевное рановесие – сомнительное приобретение, и так и остался наедине со всеми мучительными вопросами, сопровождающими размышления на эту тему и неизбежными для религиозного рационалиста.
Борхес заметил: все люди делятся на две большие группы: одни рождаются с темпераментом Платона, другие с темпераментом Аристотеля, для одних реальны идеи, для других субстанции (подобная классификация нам лестна, но едва ли верна, большинство не задумывается ни о идеях ни о субстанциях). Профессор Нееман убежден в том, что вечным примером идеального устроения научного знания навеки останется геометрия (узнаете знаменитую платоновскую надпись на входе в академию: не геометр да не войдет). Дух Платона просто витает над статьей, которую мне посчастливилось перевести: единственным критерием достоверности научного знания признается его логическая непротиворечивость, ни эксперимент ни верифицируемость остаются невостребованными. И вот-тут то начинается самое интересное: радикальный сциентизм Неемана оказывается насквозь мистичен. Его науке попросту не нужна реальность, ведь вся битва разыгрывается в сознании ученого. Для автора даже Аристотель (отец логики!) излишне приземлен, и склонен к принижению абстрактного знания, в пользу практического.
Аристотеля, в самом деле, отличала наклонность к систематизирующему наблюдению, его перу принадлежит “Метеорологика”. Аристотеля вернее всего было бы назвать философским реалистом (термин А. Воронеля). При всей важности логического аппарата последний не предстает у Аристотеля более реальным чем сама реальность. Для Платона, если мир вещей не соотвествуют миру идей - тем хуже для вещей, эта тенденция приняла у него крайние формы в “Государстве”: мир, не соответсвующий идеальному о нем представлению, должен быть подмят и подломлен в пользу идела. Поппер с немалым на то основанием сочтет Платона отцом тоталитаризма. Юваль Нееман несомненно знаком с разносом, учиненным Платону Поппером, и все же отдает предпочтение Платону. Есть что-то невероятное в таком возрождении платонизма в конце второго века науки.
При внимательном чтении статьи проступает множество парадоксов. Постулируя самодостаточность и когерентность научного знания, Юваль Нееман высказывает блестящую гипотезу о том, что само зарождение науки связано с интенсивной законотворческой деятельностью, никак не связанной с научным познанием, но приведшей к представлению об универсальности идеи закона. Начало второй эры науки автор тоже более чем резонно связывает с вненаучными факторами, противореча основной линии работы.
Мне кажется, что взаимоотношения научного и ненаучного познания миров находятся в весьма запутанных отношениях, но вот, что бросается в глаза: расцвет науки по времени всегда совпадает со взлетом религиозного рационализма (или, если угодно, религиозного реализма). Мне было бы приятнее думать, что религиозный рационализм “тащит” за собой науку, но видимо здесь дело не обходится без петель обратных связей. В самом деле, блестящие достижения греческой науки приходятся на период наибольшего влияния аристотелевского религиозного рационализма. Аристарх был современнником Аристотеля, а Евклид, Диофант, Аполлоний, Архимед и Эратосфен творили после создания гигантского здания аристотелевской философии и в период максимального влияния аристотелизма. Для того чтобы развиваться науке потребовалось, по словам Карла Поппера, сбросить чары платоновского мистицизма.
Кризис науки тоже всегда совпадает с упадком религиозного реалищма. Линч над Ипатией был, конечно, вехой в деле изничтожения науки, но, правду сказать, греческая наука к тому времени уже пребывала в жалком состоянии. Заметим, что 5 век н.э., был отмечен не только расправой над Александрийской Академией но и расцветом неоплатонизма (сама Ипатия была философом-неоплатоником). Я вовсе не утверждаю, что платоники, склонны линчевать своих компонентов, но расцвет мистицизма (пусть даже в интеллигентной форме платоновской философии) и упадок точных наук - явления синфазные. Говоря о точных науках, надо держать в уме то, что математика, будучи их основой и языком, сама таковой не является. Математика оперирует с идеальными объектами, не имеющими прямого отношения к реальности, и потому она куда ближе мистическому нежели естественнонаучному познанию.
Может показаться странным, но проблемы и кризисы современного мира, каким мы его привыкли видеть, с его конфликтом цивилизаций, “концом науки” и прочими прелестями начинающегося третьего тысячелетия, во многом “прорастают” из 13 века. А точнее из спора об аристотелизме, шедшего одновременно во всех трех “авраамических” религиях. Я полагаю, что результаты этого спора, о котором и не подоревало 99% населения цивилизованного в то время мира, а не битвы и сражения определили последующую историю человечества почти на тысячелетие. Ожесточенный спор о религиозном рационализме (ядро которого составляла философия Аристотеля) в то время велся внутри ислама, иудаизма и христианства, для нас же важно то, что Рамбам и Фома Аквинский победили свои в внутриконфессиональных схватках а Ибн Рушд (Аверроэс) – проиграл (проиграл нелепо, в результате дворцовой интриги, вот и не думай после о того о роли длины носа Клеопатры в мировой истории). Синхронность разворачивавшихся тогда событий изумляет.
Маймонид (1135-1204) и Ибн Рушд (1126-1198) были просто современниками, Фома Аквинский вступил в сражения за Аристотеля и против Платона чуть позже (нельзя забывать того, что христианская философия тогда, вообще, как бы это помягче, выразиться несколько отставала). Аутодафе в Монпелье, на котором сжигали книги Рамбама пришлось на детство Аквината. Победы Рамбама и Фомы Аквинского не были окончательными, мистицизм не может да и не должен быть преодолен окончательно, но прививка реализмом, сделанная в 12 веке, определила лицо иудаизма и христианства на долгие годы. И сегодня, многие духовные авторитеты при имени Рамбама кривятся, но книгу “Яд Хазака”, с ее бескомпромиссным рационализмом изучают все набожные евреи. Платонизм в христианстве тоже не раз еще поднимет голову, но преодолеть религиозного рационализма уже не сможет.
Наследию Ибн Рушда в исламе повезло значительно меньше и упадок арабской культуры и науки был предопределен на долгие столетия. Ренан, повествуя о разгроме арабской философии, меланхолически отмечает: “гонения на философию очень нравились народу … и устраивались сами просвещенными правителями вопреки их личным вкусам, как средство приобрести расположение черни”. Наша сегодняшняя неспособность к диалогу с исламом имеет прямое отношение к тому стародавнему и более чем отвлеченному спору между яростным мистиком Аль Газали и приверженцем Аристотеля Ибн Рушдом, в котором к сожалению для всего человечества Аль Газали удалось взять верх. Мистическое стремление слиться с вечносущим, о котором так любят толковать исламские (и не только!) мистики так и написано на одухотворенных лицах террористов-смертников. Скучный рационализм, конечно таких радостей, как слияние с сущим не обещает. Реальность вообще редко радует, зато в сознании можно возводить сооружения невиданной красы, в некотором смысле спор реалиста с мыслителем, предпочитающим великолепие грез разума скушненькой серости мира, бессмысленен.
Золотой век европейской культуры и науки не случайно был и золотым веком религиозного рационализма, сегодняшний их упадок, закономерно совпадает с агрессивным наступлением мистицизма. Юваль Нееман видимо немало бы удивился, узнав, что его рафинированный научный платонизм не выпадает из общего потока. Ему приходится вполне последовательно говорить и о том, что проблем жизни и сознания нет, отрицая разделение души и тела. Отделение души от тела, будучи быть может противоречивой гипотезой, необычайно плодотворно. Первый европеец, отец рационализма Декарт не случайно настаивал на жестком из различении. Подобное разграничение противоречивое и усложняющее тем не менее создало культуры большого стиля. Последний европеец Мераб Мамардашвили определит культуру, как “упражнения в сложности и различении”.
Юваль Нееман полагает, что целью науки явяется нанесение “заплат” знания до полного исчерпания непознанного. Еще одно неявное, но угадывающееся предположение состоит в том, что площадь непознанного, может быть и бесконечной, но тогда научное познание бессмысленно, ибо не приближает меня к Истине: залатав пять квадратных сантиметров непознанного, я обнаружу себя не в лучшем положении нежели после покрытия ста квадратных сантиметров. Сто не ближе к бесконечности чем пять. Осмысленной целью науки может быть увеличение объема познанного а не сокращение площади неизвестного. Такое скромное понимание миссии ученого заставляет уважительно относится к любой науке, имеющей дело с реальностью, и запрещает брезгливо морщиться при упоминании гуманитарных и прикладных наук или географии.
Юваль Нееман отдает должное Дарвину, и пишет о дарвинизме с благоговением, но Дарвин-то в первую очередь был великим и дотошным до самоистязания наблюдателем природы и систематизатором, то есть практиковал именно ту научную активность, которую Нееман полагает второсортной. К глубокому сожалению сегодняшние научные журналы полны теориями и концепциями, а не добротными описательными и систематизирующими работами, требующими изрядных усилий и не сулящими ни грантов ни лавров, что в самом деле свидетельствует о некотором упадке научного реализма, место которого не прочь занять научный же мистицизм.
Понятие “знания” куда шире понятия “геометризованных наук”, но физики-теоретики настолько явно чувствуют себя избранным народом, новым Израилем, что все остальные виды умственной активности кажутся им не слишком ценными. В шутке Ильи Михайловича Лифшица: “все науки делятся на физику и коллекционирование марок” мне всегда слышалось и вполне нешуточное отношение к жизни и ее смыслу (попутно замечу, что Илья Михайлович был страстным филателистом). Пафос статьи, сводимый к: “истина превыше всего” - религиозный пафос, как сказал рав Адин Штейнзальц: “атеист, ведущий, достойную, честную духовную жизнь, на самом деле – верующий”. В этом смысле ученый, осознающий себя слугой Истины – несомненно верующий, который в своем гипертрофированном научном рвении может и удаляться от монотеизма.
В заключении скажу вот о чем: основное предположение работы, состоящее в том, что “латание” непознанного может продолжаться до полного покрытия последнего научным знанием, базируется на всем предыдущем опыте развития точных наук; иначе говоря представляет собой экстраполяцию сегодняшнего положения вещей в будущее. Подобные предположения оправданы, если там, в будущем нет особых, “прокаженных” точек, сингулярностей. Профессор Нееман цитирует в своей работе Давида Юма, но именно Юму принадлежит та мысль, что наша уверенность в завтрашнем восходе Солнца, основана всего лишь на нашей привычке так думать, и твердых философских оснований для подобной уверенности нет.
Я полагаю, что и для сциентистского оптимизма, в том виде как он представлен в работе профессора Неемана, тоже оснований немного, ибо мы стремительно приближаемся к одной из таких “нехороших” точек. Все предыдущие высокие культуры группировались вокруг тех или иных сакральных текстов. Научно ориентированная культура - не исключение: среди учеников Ландау десятитомник курса теоретической физики именовался просто Книгой. Компьютерно-интернетовская цивилизация кажется будет устроена как-то по-другому, и человеческое познание, пройдя “прокаженную” точку, может принять такие формы, о которых мы и не догадываемся.