Павел Гольдштейн.
"Роман Л.Н.Толстого "Анна Каренина" в свете эпиграфа из Моисеева Второзакония"

К оглавлению

VI. Земля Каинова

"И дал Господь Каину знамение" - сказано в первой книге Пятикнижия Моисеева.

Рабби Ханина в "Берешит-рабба" (в Мидраш-рабба к первой книге Пятикнижия Моисеева) толкует этот стих так: "Господь сделал Каина знамением для кающихся".

Мудрецы благочестия внушают проверять свою совесть каждый вечер. Люди же, всего этого понимания чуждые, могут сказать: - к чему это нам?.. Зачем это?.. Что эти все слова и что эти все размышления и исследования?.. О том ли в конце нашего двадцатого столетия речи весть?

Ежедневный опыт страшных лет прошлого и настоящего убеждает, что именно о том надо речи весть, ибо на каждом из нас так или иначе сказывается неумолимое отмщение.

Человека делает необыкновенным, свойственная ему одному способность видеть и чувствовать до какой степени жутко погружать себя в изначальный грех Каина. Как редко, однако, встречается истинное и отчетливое понимание связи между нравственной причиной и ее следствием. Люди заурядные, тяготеющие к установлению над ними господства посредственности, смотрят на все просто, без затей: их мнение составляется для них посредственностями, весьма близко к ним подходящими, для которых жизнь есть - некое игралище", где "мы все шалили" с несколько звериною проворною ухваткою.., "шалили под солнцем и на земле, не думая, что солнце видит и земля слушает". А между тем время "забав" проходит и поздно бывает постичь смысл происходящего. Как бы споря с кем-то думают люди, что истина никогда не выйдет наружу.

"Отчего спесь твоя? И отчего поникло лицо твое?" - говорит Господь Каину. "Вот если склонишься к добру, выдержишь, а если не склонишься к добру, у входа грех лежит, и к тебе влечение его. а ты ведь властен над ним".

Как есть властен! Что же еще нужно? Надеяться ли на ложь?.. Опираться ли на надломленную трость?

- Все кончено, - сказала Анна Вронскому.

- У меня нет ничего, кроме тебя. Помни это.

- Я не могу не помнить того, что есть моя жизнь. За минуту этого счастья.

- Какое счастье! - с отвращением и ужасом сказала она, и ужас невольно сообщился ему. - Ради Бога, ни слова, ни слова больше.

Она быстро встала и отстранилась от него.

- Ни слова больше, - повторила она, и с странным для него выражением холодного отчаяния на лице она рассталась с ним. Она чувствовала, что в эту минуту не могла выразить словами того чувства стыда, радости и ужаса (здесь и далее курсив мой - П.Г.) перед этим вступлением в новую жизнь и не хотела говорить об этом, опошливать это чувство неточными словами. Но и после, и на другой и на третий день, она не только не нашла слов, которыми бы она могла выразить всю сложность этих чувств, но не находила и мыслей, которыми бы она сама с собой могла обдумать все, что было в ее душе.

Она говорила себе: "Нет, теперь я не могу об этом думать; после, когда я буду спокойнее." - Но это спокойствие для мыслей никогда не наступало: каждый раз, как являлась ей мысль о том, что она сделала, и что с ней будет, и что должна сделать, на нее находил ужас, и она отклоняла от себя эти мысли,

- После, после, - говорила она, - когда я буду спокойнее. Зато во сне, когда она не имела власти над своими мыслями, ее положение представлялось ей во всей безобразной наготе своей. Одно сновидение почти каждую ночь посещало ее. Ей снилось, что оба расточали ей свои ласки. Алексей Александрович плакал, целуя ее руки, и говорил: как хорошо теперь! И Алексей Вронский был тут же, и он был также ее муж. И она удивлялась тому, что прежде ей казалось это невозможным, объясняла им, смеясь, что это гораздо проще и что они оба теперь довольны и счастливы. Но это сновиденье, как кошмар, давило ее, и она просыпалась с ужасом."151

Боже великий! Вот она та, выбивающаяся из подземных темнот сила томления и муки, которая надевает тяжкие цепи на человеческую душу. Однако же эти томления и муки по чему-то неведомому, за круг заурядного земного наслаждения переходящего достаточно свидетельствует, что здесь в точке томления есть сила обратная греху. Здесь есть естество первопричины - Воля Творца, лежащая вне сферы видимых вещей. Здесь открывается беспредельный смысл естественной цельности, кажущейся недостижимым чудом: - иш (     ) и иша (     ) - единый корень с прибавлением окончания (     ) - флексии женского рода имени существительного. Здесь откровение изначальной истины, не искаженной горечью отчуждения и нелепыми поисками неиспытанных ощущений.

Этот сон Анны, совершенно неожиданно и необычно символизирующий неделимое единство Божественной цели, служит живым объяснением почему необходимы нити супружеской прочности. Неожиданно, но вполне естественно и властно, вторглись ощущения супружества, когда нет перехода к различию, к "иному", когда нет в слиянии расторгающих признаков, когда жена не нуждается в ..ином". До крайней точки доходит здесь роковой поединок между вожделенным для глаз, прелестным для воображения и претворением сердца в предначертанную Творцом действительность.

Над человеком распростерся необъятный свод звездного неба и будто сквозь сон вспоминает он свое родословие, когда сотворил его Творец по Своему подобию, "мужчину и женщину Сотворил их, и Благословил их, и нарек им имя: Человек в день сотворения их"152

В чьем женском сердце не шевелится это супружеское чувство, как главное условие женского существования, ибо ведь только жена - вполне женщина?

Здесь надобно вновь вспомнить глубочайшего русского мыслителя Василия Васильевича Розанова. "Как расцветают молодые матери! - пишет он. Как вырабатываются их характер, душа! Замужество - как второе рождение, как поправка к первому рождению! Где недоделали родители, доделывает муж. Он довершает девушку, и просто - тем, что он - муж... От "живота" не меньше идет идей, чем от головы (довольно пустой) и идей самых возвышенных и горячих. Идей важных, жизнетворческих. Тоже было у Толстых. Софья Андреевна не очень была довольна, что мы приехали (без спроса у нея: она очень властна). Но заговорили... и уже через 1/2 часа знакомства она рассказывала о своих родах, числе беременностей, о кормлении грудью. Она вся была великолепна и я любовался ею. И она рассказывала открыто, прямо и смело".153

Но для Анны Карениной все это отныне теряло свой смысл. Женская ее натура внемлет и не внемлет предчувствиям непреодолимо страшной гибели человека, раз сошедшего с путей, не им предустановленных. Она не в силах разобраться в этих страшных предчувствиях, в этом духовном падении, в истинной сути своей натуры. Она боиться проникнуть в глубину своей собственной души, она боится сорвать покров с своего нового "обретения", которое сулило ей неведомые надежды, и она в слепоте своей отворачивается с невыразимым чувством стыда от откровения изначальной супружеской жизни.

Стыд этот, это сознание греховности, связанные обычно с ощущением пола, представлялись Розанову худшим плодом современной культуры, абстрактных мыслей, догматизированного христианства. Должно быть, к тому и утверждение его, что "в поле - сила, пол есть сила. И евреи - соединены с этою силою, а христиане с нею разделены. Вот отчего евреи одолевают христиан. Тут борьба в зерне, а не на поверхности, - ив такой глубине, что голова кружится".154 Эти мысли Розанова получают после Октябрьского переворота свое дальнейшее развитие и закрепление в его цитированном уже мной "Апокалипсисе нашего времени". Розанов - гениальный мыслитель России. Его мысли, находясь в самобытной внутренней связи с миропониманием иудаизма, углубляют познание специфического содержания нашей темы. Он пишет в "Апокалипсисе нашего времени": "Есть меры и измеримости: Творец как бы изрек - "Я - безмерный, и все сотворенное Мною рвется к безмерности, бесконечности, нескончаемости." А, это - понятно. - Там оникс и камень бдалах" (о рае). Напротив, когда же мы читаем Евангелие, то что же мы понимаем в безмерности? Да и не в одной безмерности: мы вообще - ровно ничего не понимаем в мире. "Иисус же сказал:

"Есть скопцы, которые из чрева материнского родились тако; и есть скопцы, которые оскоплены от людей; и есть скопцы, которые сами сделали себя скопцами ради Царства Небесного. Кто может вместить это - да вместит" {Евангелие от Матфея, 19)

Тут мы совершенно ничего не понимаем, кроме того, что это - не нужно.

Евангелие - Тупик.

Теперь: "грех" и "святость", "космическое" и "а-космичность": мне, кажется, что если уже где может заключаться "святое", "святость" - то это в "сказуемом" мира, а не "а обстоятельствах образа действия". Что за эстетизм. Поразительно великолепие Евангелия: говоря о "делах духа" в противоположность "делам плоти" - Христос через это именно и показал, что "Аз и Отец - не одно". "Отец" - так Он и отец: посмотрите Древний Завет, - чего-чего там нет. Отец не пренебрегает самомалейшим в болезни дитяти, даже в капризах и своеволии его: и вот там, в Древнем Завете, мы находим "всяческое". Все страсти кипят, никакие случаи и исключительности - не обойдены. "Отец" берет свое дитя в руки, моет и очищает его сухим и мокрым, от кала грязного и от мокрого. Посмотрите о лечении болезней, парши, коросты. В пустыне Он идет над ним тенью - днем (облако, зной), и столбом огненным - ночью освещает путь. Похитили золотые вещи у египтян, и это не скрыто; ибо так естественно, так просто: ведь они работали у них в рабстве, работали - бесплатно... Пути физиологии суть пути космические, - и "роды женщины" - поставлены впереди "солнца, луны и звезд". Тут тоже есть объяснение, чего абсолютно лишено Евангелие... Жизнь поставлена выше всего. И именно - жизнь человека. Пирамида ясна в основании и завершении.

Евангелие оканчивается скопчеством, тупиком. "Не надо". Не надо - самых родов. Тогда для чего же солнце, луна, звезды? Евангелие со странным эстетизмом отвечает - "для украшения". В производстве жизни - этого не нужно. Как "солнце, луна и звезды" явились ни для чего в сущности, так и роды - есть "ненужное" для Евангелия, и мир совершенно обесмысливается.

"Все понятно" - в Библии, "ничего не понятно" - в Евангелии", - заключает Розанов.155

Незачем нам вдаваться здесь в подробности соблазнов реформаторского христианского своеволия, поразительно обессмысливающих Высшую премудрость Бытия. В этом есть нечто поистине Каиново. В этом непомерном своекорыстном желании взять все под подозрение есть главное развращение рода человеческого. Попытка все сместить, кастрируя живое бытие, обусловлена была величайшей драмой языческого распутства, трясиной греко-римского Содома. "Иисус отвергает всю веру Моисея, читаем мы в комментариях Л.Н. Толстого к его соединению и переводу четырех Евангелий. Вся речь Иисуса, читаем мы далее, что греки или вообще язычники хотят быть его учениками, вызвана сознанием того, что наступила решительная минута. Но для объяснения не нужно допускать никаких пророческих мыслей в Иисусе. Самое положение и без того ясно. По всему учению своему Иисус, без всякого сравнения, ближе к язычникам, чем к иудеям".156

Вообще-то говоря можно к этому добавить, что языческий мир был тем оселком, об идолопоклонство которого очень хорошо заострялось нечто, принимаемое за истину, о чем народ Торы знал, что оно неистинно и чего страшиться необходимо, так как это нечто подрывает представления о добре и зле, наряжаясь в своем самовосхищении и самосострадании в яркие слова о воплощение, воскресение и искупительной жертве.

Знание того, что неправда - неправда, есть истина, и народ иудейский всегда обладал этой истиной, благодаря Закону, который есть истина явления. Что же касается самоотвержения и всепрощения, то языческий мир всегда был готов услышать что-нибудь из ряда вон выходящее и вместе с тем прибавляющее к существующим нелепицам нелепицу новую: - вроде отказа от Суда в тривиальном значении слова ("не судите, да не судимы будете") или вроде "сооблазнов мира сего".

Языческий мир решительно продолжал свой излюбленный содомский путь неусыпной порочности и, видимо, находился вне досягаемости категорического императива "царствия не от мира сего". Но подобно обжоре, проглатывающему после сытного обеда устрицы, этот, присытившийся жизнью эллинский мир, ни на минуту не изменяя своим порочным качествам, впитывал в себя версии "непостижимых происшествий", чего-то для него нового, которое принадлежит всем, и которое разрешает их жизнь чрезвычайно для них ясным заключением, что "враги человеку - домашние его". Для утонченно-образованного язычника это было так просто, что "враги человеку - домашние его": в этой новой "премудрости" было нечто совершенно очаровательное, ибо семья, жена, дети были для него более или менее отвлеченными понятиями узаконенной скуки, ограниченности, будничности. Вот именно - узаконенной скуки, которая рассеивалась в ежедневных оживленных эстетических и философских беседах с друзьями и подругами - гетерами, или, проще говоря, публичными женщинами.

Думается, что зря ничего не бывает. Человек может почувствовать одинокость на белом свете, живя постоянно в "идеальном мире безликой благодати", но он при этом утрачивает что-то очень реальное, глубоко осязаемое.

Есть великий соблазн смотреть на чудо Божественных даров, как на предмет своей особой собственности: - "И было, миновали дни, принес Каин от плодов земли дар Господу. А Авель принес также от первородного скота своего и от тука их. И расположился Господь к Авелю и к дару его; а к Каину и к дару его не расположился; и заспесивился Каин очень, и поникло лицо его".157

И вот вслед за этим факты делаются уже чрезвычайно важными И тут возникает бездна вопросов, на которые мы получаем невразумительные ответы, очень напоминающие собой приемы спиритизма и, кажется, вполне достигающие своей цели - всеобщей профанации на понижение.

Существует Закон, выражающий собой, своим словом, своим чувством Божественную природу вещей, содержащий в себе все то, чему Творец Превечный пожелал научить людей, освящающий своим руководством все малейшие проявления жизни и наполняющий каждого иудея - исполнителя этого Закона - радостным сознанием, что он находится в непрерывном общении с Творцом Вселенной, служа Ему не только своими духовными помыслами, но и каждым мельчайшим актом своей жизни. И совсем иные компилятивные черты в шировещательной проповеди типичного разлада земного с небесным. Вот они вечные вопрошатели в замешательстве перед Святой Торой, которая уже не является для них единственной и высшей формой откровения. И они уже уличают живую жизнь. А ведь "знать Бога и жить, - писал в своей "Исповеди" Толстой, - одно и то же. Бог есть жизнь".

"Смотри, предлагаю я тебе сегодня жизнь и счастье, и смерть и злополучие, - читаем мы в Торе. - В свидетели призываю на вас ныне небо и землю: жизнь и смерть предложил Я тебе, благословение, и проклятие, - избери же жизнь, дабы жить тебе и потомству твоему, любя Господа, Превечного твоего, слушая глас Его и прилепляясь к Нему, ибо Он жизнь твоя и долгоденствие твое для пребывания на земле".

В сущности ничто не мешает человеку выбрать любой из двух путей, открытых для него. И, однако, вопрошатели и уличители, притязавшие на общеобязательность разлада земного с небесным, поклоняясь пустоте, обращают живую жизнь в похороны. И это оскопление всего того, что дано человеку Божественной природой, всего что в нем есть и что может быть, эта проникнутая отчаянием рефлексия отказа от всего во имя "царствия не от мира сего" страшнее всего, что можно выразить словами или мыслью. Есть моменты, когда душа, возмущаясь неправдой, предчувствует, что вот-вот на земле "произойдет что-то ужасное, когда мир, который Творец Превечный создал из ничего, может стать ничем.

Всякий может сам по всей истине представить себе нечто до жути далекое от идеала высшего блага в беспросветных как ночь наставлениях Павла коринфянам ("Безбрачным же и вдовам говорю: "хорошо им оставаться как я"), в оскорбляющих человеческие чувства советах Тертуллиана выбирать безбрачие, хотя бы это привело к гибели рода человеческого, в сущем безумии Оригена, кастрировавшего себя, в заставлявших глупеть поучениях Августина о безбрачных, которые будут блестеть на небе, как светлые звезды, в удручающе плоских сентенциях Иеронима, что слова Торы "плодитесь и размножайтесь и наполняйте землю" не соответствуют более времени и не касаются христиан.

Все эти, жившие "во Христе" "великие" поучители ухитрились поставить весь мир в тупик перед самыми обыкновенными человеческими отношениями, которые не есть нечто простое и однозначное. Все эти поучители общечеловеческого единства вместо того единого, что потребно всем людям, внесли в Божий мир такой разлад, такую разделенность, такое внутреннее опустошение, чего даже и в мыслях нельзя было себе представить.

Вспомним те дни счастья и невинности, о которых вспоминала Анна Каренина, то блаженное время, когда горячее пламя священного жара осуществляет и очищяет все человеческие чувства, когда стыдливость, которая не может высказаться прямо, становится для нас еще дороже в неизбежном повелительном требовании души спасти себя и спасти свой род от всякой возможности уничтожения, "когда вот-вот кончится детство и из этого огромного круга счастливого, веселого, делается путь все уже и уже, и весело и жутко входить в эту анфиладу, хотя она кажется и светлая и прекрасная ..."

От этого "узкого" пути очерченности и четкости этической и правовой, святости брака, его целеустремленных и возвышенных обязанностей. столь важных для счастья, для продолжения рода человеческого, так ярко воплощенных в Торе. отвратили человечество бесконечно растяжимые максимы умозрительного универсализма.

"В крепком обхвате" держит Бог мир.., - читаем мы у Розанова. - И все стремится не только к свободе и "хлябанью", но есть и совершенно противоположный аппетит - выйти в "узкий путь", сжимающий путь. Крепкое, именно крепкое, ищет "узкого пути".159

Иной раз может показаться, что ты увидишь что-то в том "широком" мире "универсализма", вот уже два тысячелетия прокламирующего стремление к единству между людьми, но тотчас же охватывает тебя священный ужас от этого Каинова мира, представляющегося тебе неким множеством совершенно отдельных предметов, никакой связи друг с другом не имеющих. Вот уже два тысячелетия этот Каинов мир, осуществляющий свое "право" на вымысел, на вопрос неба и природы: "где же брат твой?" - все с большим бесстыдством отвечает: "не знал я, что сторож брату своему".

Здесь приходится вновь повторить за рабби Ханина, что "Господь сделал Каина знамением для кающихся". И этот Каинов мир, очевидно, должен быть знамением для кающихся, ибо там, где отпадает сравнение, там отпадает масштаб, и уже не может быть речи о тяжелом или легком, о большом или малом. Кто поймет это, тому станет понятным выражение пророка Исаия: "Создавший свет и Сотворивший темноту",160 и понятным будет радость Сатаны, обнаружившего в мире оскуденье любви и смекнувшего очень для себя вовремя о беспредельной возможности расширения зоны моральной пустоты с ностальгическим поворотом головы в сторону жестокосердного Содома.

"А мы, - пишет Розанов, - останемся только "с чистыми девами", с моими вот "Верочками" (монашка дочь, да я вижу на тот же путь выходит и Таня, находящая утешение только в Храме, и всегда на службу спешащая к самому ее началу) и ...с гг. Добролюбовыми, с Вольтером и "вольтерьянцами..." Что за судьба (говорю об Европе): или - монастырь, или уж если отрицание - то такое дьявольское, с хохотом, цинизмом, грязью и ... революцией".161

Когда русский народ должен был искать духовную опору для своего бытия он прибегнул к "Пятикнижию Моисееву". Вместе с переводом Библии Кириллом и Мефодием началось необыкновенное преклонение перед святостью брака, столь ярко воплощенного в Святом писании. Этические утешения и поучения русские люди находили в псалмах царя Давида и премудростях царя Соломона, привлекавших старинного русского читателя не только своим содержанием, но и острой афористичностью. Через размышления о жизни и судьбах еврейского народа много было понятно и усвоено на Русской земле, но вот разошлись по мелочам.

Нет сомнения. - заявляет Розанов в .Апокалипсисе нашего времени", - что фундамент всего теперь происходящего заключается в том, что в европейском (всем. и в том числе русском) человечестве образовались колоссальные пустоты от былого христианства; и в эти пустоты проваливается все: троны, классы, сословия, труд, богатства. Все потрясены. Все гибнет, все гибнет. Но все это проваливается в пустоту, которая лишилась древнего содержания. Что же в сущности произошло? Мы все шалили. Мы шалили под солнцем и на земле, не думая, что солнце видит и земля слушает... Вечная история, и все сводится к Израилю и его тайнам."

Все сводится к Израилю и его тайнам, которые целебно можно понять только своей собственной душой, ибо тайны эти - суть самый глубокий слой человеческих отношений, в самых сокровенных их проявлениях, не таящих в себе ничего сверхъестественного. Если есть чем жить, то только этими "тайнами", возводящими на ту высоту, с которой только и раскрывается мировая цель и на которой становится возможным высшее блаженство человека, высшее озаренье, пробуждающее к жизни и определяющее весь смысл ее в выполнении требования Моисеева: - Люби ближнего своего как самого себя.

Каждому дано свято постичь эту высшую истину,"ибо заповедь сия,...не на небе она, чтобы сказать: кто взошел бы для нас на небо и достал бы ее нам и возвестил бы ее нам, чтобы мы исполняли ее? И не за морем она, чтобы сказать; кто отправился бы для нас за море и достал бы ее нам и возвестил бы ее нам, чтобы мы исполняли ее. Но весьма близко к тебе слово сие: в устах твоих оно и в сердце твоем, чтобы исполнять его"162, потому что слово это под громадою человеческих бед таит в себе светлые надежды, потому что в слове этом, несмотря ни на что, ни на какие грядущие беды, не нечто видимое из далека, где нельзя вполне ясно и отчетливо представить и понять глубину происходящего, а всецело близкое в собственном смысле слова, дарующее чуткость, нежность и жалость к ближнему своему в обыденных и возвышенных житейских условиях семьи, где испытываешь боль при виде малейшего страдания близкого тебе человека, где искренность исключает ложь, где близкие люди раскрывают душу без всякой утайки.

Взятыми на себя обязательствами не только за свою душу, не только за действительность в самом себе, но и за действительность в душе появляющегося на свет от него нового человеческого существа, собирает человек воедино все духовные силы существа своего и развертывается в его сознании широко и ясно, что там, за пределами его семьи, везде и всюду живут люди, которые должны по Высшему Промыслу представлять собою истинную и великую Творцом Единым по подобию Своему сотворенную человеческую семью.

И в свете этого сознания снова хочется повторить приведенные уже выше слова Достоевского, "Взгляните на евреев - национальность у евреев сложилась только после закона Моисеева, хотя и началась еще из Закона Авраамова. Чтобы сохранить полученную духовную драгоценность, тотчас же и влекутся друг к другу люди и тогда только радостно и тревожно, - тогда только и начинают отыскивать люди: - как бы им устроиться, чтобы сохранить полученную драгоценность, не потеряв из нее ничего, как бы отыскать такую гражданскую форму совместного жития, которая помогла бы им выдвинуть на весь мир в своей полной ее славе ту нравственную драгоценность, которую они получили".

В "Круге чтения", где Лев Толстой собрал мысли мудрых людей на каждый день - есть тексты из Торы и Талмуда. Я прочитал во втором томе на странице 625 изречение из Талмуда:

"Душа человека - светильник Бога".

Здесь необходимо заметить следующее: Наша Святая Книга говорит нам: "Помни Авраама, Ицхака и Яакова".163 Мы помним их потому, что это наше начало и потому, что это наша почва, на которой мы стоим, наша опора, которая нас держит, потому что их души - светильники Творца Превечного. Личная, внутренняя их жизни - это квинтэссенция той жизни, когда все страсти кипели и никакие случаи и исключительности не были обойдены, это квинтэссенция иных, вне центра внимания Каинова мира, связей, когда звучность невыразимого словами чувства не осквернялась в предвестии истины чувственными признаками опьяненного воображения, когда нераздельные от всеведения и существа Создателя и недоступные для человеческого познавания тайны недосказанности, не рефлектировались, влюбленными в Создателя людьми, в духе антропоморфической напыщенной риторики категорического императива "царствия не от мира сего" и "соблазнов мира сего".

Глубокий опыт внутренних переживаний, личный внутренний опыт добра, победы добра, не понятого и не воспринятого Каиновым миром, мы ощущаем всем сердцем своим на расстоянии веков в душевных паузах Авраама, в его миролюбии и желании избегнуть всяких столкновений с ближними, в дрогнувшем голосе Ицхака, в слезе, заволокнувшей глаза Иосифа, в глубокой душевности и человеческой величественности Яакова, в том благоговении перед Создателем, в котором они повиновались Его воле.

О чем бы мы ни говорили, мы знаем, что при всех диссонансах, жизнь Авраама, Ицхака и Яакова продолжается, их опыт углубляется и учит нас, как нам поступать в настоящем нашем положении. Этот опыт говорит нам, что "все предвидено, и свобода дана, и мир судится добром (а не по поступкам), принимается во внимание большинство поступков.164

Я не отхожу от темы, делая постоянный экскурс в область нравственного призвания и нравственного возвышения человека, потому что, как справедливо было замечено Б. Эйхенбаумом: - "история создания "Анны Карениной", есть история напряженной борьбы с традицией любовного романа - поисков выхода из него в широкую область человеческих отношений."

Душа иудея наполняется восторгом и гордостью от сознания собственной высоты и он испытывает минуты величайшего подъема духа, когда углубляясь в Книги Пророков, находит высшую степень духовного выражения идеи бракосочетания в отношениях между Творцом Превечным и Израилем, поднимая тем самым достоверность самого себя до истины. Истинное единство обеих сторон достигается также и в отношении Израиля к Торе, символически уподобляющемуся отношению между мужем и женой.

Духовные потребности иудея и человека Каиновой земли настолько различны, что человек Каиновой земли не может понять беспокойства, с которым иудей охраняет Тору. Он, поистине, не создан, чтобы понять, что Тора помолвлена с Израилем и потому недоступна другим народам; он, в понимании которого мир вовсе не погибнет от того, что мужья и жены плохи, что можно быть поэтому развратником, обольстителем, таращит глаза, когда ему говорят, что браки на земле устанавливаются самим небом.

Мудрецы Талмуда говорят нам о муже, который делает жену неприкосновенной для всего мира, как священный предмет. Люди, пребывающие в нравственном цинизме, не найдут в жизни для этой мудрости никакого реального обоснования. Иудею кажется странным и противоестественным существование такого общества, где все непристойно перепуталось, где человек, подобно слабой трости, подчиняется самым переменчивым порывам капризного ветра, где все основано как бы на песке, где поступки людей обуславливаются случаем, капризом, зыбким настроением его души, зыбким настроением его страстей. Что-то непостижимое, ужасное происходит на земле Каиновой! Но, может быть, все же, совершенно справедливо бросить мужа, сына для любовника? Ведь нет, наверно, большего мучения, ведь это просто ножом по сердцу заставлять себя терпеть ласки нелюбимого человека! Почти изумительной кажется заботливость, какая-то благоговейная внимательность иудаизма к акту бракосочетания, к акту     "посвящения", к осторожности чувств, к безупречной чистоте и святости семейной жизни, и именно, в силу этого мудрецы Талмуда - великие толкователи Торы признавали могущество природы, а следовательно и естественного права пола.

Согласно Кидушин - трактата об обрядах обручения и бракосочетания не следует обручаться, не видя друг друга, ибо можно возненавидеть друг друга, между тем как Закон повелевает любить ближнего как самого себя. Характеризуя прошлое мужа Анны Карениной Толстой пишет, что

"Алексей Александрович рос сиротой. Их было два брата. Отца они не помнили, мать умерла, когда Алексею Александровичу было десять лет. Состояние было маленькое. Дядя Каренина, важный чиновник и когда-то любимец покойного императора, воспитал их. Окончив курсы в гимназии и университете с медалями, Алексей Александрович с помощью дяди тотчас стал на видную служебную дорогу и с той поры исключительно отдался служебному честолюбию. Ни в гимназии, ни в университете, ни после на службе Алексей Александрович не завязал ни с кем дружеских отношений. Брат был самый близкий ему по душе человек, но он служил по министерству иностранных дел, где он и умер скоро после женитьбы Алексея Александровича.

Во время его губернаторства тетка Анны, богатая губернская барыня, свела хотя немолодого уже человека, но молодого губернатора со своею племянницей и поставила его в такое положение, что он должен был высказаться, или уехать из города. Алексей Александрович долго колебался. Столько же доводов было тогда за этот шаг, сколько и против, и не было того решительного повода, который бы заставил его изменить своему правилу: воздерживаться в сомнении: но тетка Анны внушила ему через знакомого, что он уже компрометировал девушку и что долг чести обязывает его сделать предложение. Он сделал предложение и отдал невесте и жене все то чувство, на которое был способен".165

За что же спрашивается, был так жестоко и беспощадно наказан Алексей Александрович Каренин?.. За что в него было так беспощадно публично брошено столько комков грязи?.. И почему и ради чего его жена Анна - его супруга и мать его сына - стала сама себе мучителем и мучителем всех близких ей людей?

Фридрих Шлегель утверждал, что "почти все европейские браки - конкубинаты, браки с левой руки или, скорее, временные попытки и отдаленные приближения к действительному браку, истинная сущность которого, по всем духовным и светским правилам, состоит в том, что многие лица должны сделаться одним лицом".166

Здесь еще раз обнаруживается, как трудно в Каиновом мире осуществить себя в духе и истине, как трудно углубить душевное до духовного. Нельзя считать безразличным в нравственном отношении и не имеющим особого значения для освещения истинных отношений двух людей типичный для Каинового мира факт глубокого затаенного расчета, доходящего до прямого шантажа в поведении богатой губернской барыни - тетки Анны. "Надо быть осторожным в выборе жены" - предупреждают нас мудрецы Талмуда. В "Иевамот" - 1-ом трактате талмудического отдела "Нашим" - сказано: "Торопись в покупке земли, но медли в выборе жены; опустись на одну ступень ниже при выборе жены; поднимись на одну ступень выше при выборе друга".

Надо знать, что с точки зрения наших законоучителей "кто выдает свою дочь замуж за ученого, тот как бы соединяется с самим Божеством ("Шехиной")167. Но, во-первых, не той науке посвятил Алексей Александрович Каренин свою жизнь, какую имели в виду наши законоучителя, а во-вторых, невдомек было богатой русской барыне, что браки устраиваются самим небом и таким образом в своем легкомыслии она уподобилась одной матроне, которая спросила однажды ученика рабби Акивы и члена синедриона в Уше рабби Иосе-бен Халафта: "Во сколько дней Творец Превечный создал мир?" - "В шесть" - ответил рабби Иосе бен-Халафта. - "Но чем же Он занимается с того времени доныне?" - "Творец Превечный - ответил рабби - сидит и устраивает браки: дочь того-то назначается тому-то" - "Но разве это большое искусство? Ведь я тоже могу это сделать! У меня есть много рабов и рабынь, и я всех их в одну минуту сочетаю браком". - "Тебе это кажется легким делом, а для Творца Превечного это такое же чудо, как рассечение Чермного моря, происшедшее при Исходе евреев из Египта." Когда рабби Иосе ушел, Матрона эта взяла 1000 рабов и 1000 рабынь, расставила их попарно, говоря: "Ты возьми эту, а эта пусть выходит замуж за того, - и сочетала их всех в одну ночь. На следующий день она пришла и увидела, что у одного череп разможжен, у другого глаз выколот, у третьего нога сломана. Она спросила их, что с ними? Тут все расплакались; один сказал: "Я не хочу этой", а та сказала: "Я не хочу этого".168

Таким образом создается ощущение начала трагедии. Но вся беда пожалуй в том, что Анна не сказала: "Я не желаю этого".

Тора и Талмуд говорят об ответственности, которая соединена с каждым словом, с каждым поступком человека перед небом, устраивающим браки на земле. Анна не сказала ни разу во время своей супружеской жизни с Алексеем Александровичем: - "Я не желаю этого". Приходится неожиданно думать о неожиданных вещах. Ведь она не пребывала в состоянии покорности и слепого страха, "живя... да мучаясь". Зная теперь характер и склад ума Анны Карениной можно понять многое, только не рабское притворство, только не рабское подчинение самым интимным объятиям, составляющим во все времена, на всей земле радостный дар супружеской жизни.

Задумываясь над человеческими свойствами в свете эпиграфа книги, мы найдем очень многое, мы увидим, что самые помыслы человека, прокрадывающиеся в его сердце, по его же воле, ведут его к грехам и грехи эти неминуемо сами по себе влекут за собой гибельное отмщение, ибо учиняют эти грехи разгром вокруг себя. Не все доступно для постороннего взгляда в скрытой основе игры сил. Далеко не все! Если бы Анна в период брачной жизни так тяготилась мужем, что отвращение было бы совершенно неизбежно, то к чему бы это, заслуживающее особого упоминания сновидение, почти каждую ночь посещавшее ее. Об этом раздвоении между мужем и совратителем я уже упоминал как о не нуждающейся в "ином" супружеской единичности.

Душа человеческая наполняет собою тело, она всегда полна стремлений, в данном случае стремлений самых нежных; и даже в то время, когда мы спим, душа восходит ввысь и там черпает жизнь и говоря словами пророка: "изливается от духа Его на всякую плоть, и снятся сны и видятся сновидения".169

Когда Анна, объятая предсмертным чувством после родов, вызвав телеграммой отвергнутого мужа, говорила о нем: "Я говорю про Алексея Александровича (какая странная, ужасная судьба, что оба Алексеи, не правда ли?), Алексей не отказал бы мне. Я бы забыла, он бы простил... Да что же он не едет? Он добр, он сам не знает, как он добр. Ах! Боже мой, какая тоска!.." - она любила мужа, и мысль о нем стояла рядом с мыслями о себе. Вот мы читаем, "как она сжалась, затихла с испугом, как будто ожидая удара, как будто защищаясь, подняла руки к лицу. Она увидела мужа.

- Нет, нет, - заговорила она, я не боюсь его, я боюсь смерти. Алексей, подойди сюда. Я тороплюсь оттого, что мне некогда, мне осталось жить немного, сейчас начнется жар, и я ничего уже не пойму. Теперь я понимаю, и все понимаю, и все вижу.

Сморщенное лицо Алексея Александровича приняло страдальческое выражение; он взял ее за руку и хотел что-то сказать, но никак не мог выговорить; нижняя губа его дрожала, но он все еще боролся со своим волнением и только изредка взглядывал на нее. И каждый раз, как он взглядывал, он видел глаза ее, которые смотрели на него с такою умиленною и восторженною нежностью, какой он никогда не видел в них.

- Подожди, ты не знаешь... Постой, постой... - Она остановилась, как бы собираясь с мыслями. Да, начинала она. - Да, да, да. Вот что я хотела сказать. Не удивляйся на меня. Я все та же.... Но во мне есть другая, я ее боюсь - она полюбила того, и я хотела возненавидеть тебя и не могла забыть про ту, которая была прежде. Та не я. Теперь я настоящая, я вся.170

Да, теперь в изумительной прямоте и чистоте своих мыслей, в чистом голосе своей души, она была настоящая, вся в лучах внутреннего света, которые проникали в сердце каждого, всех притягивали к себе, все смягчали. Она была опять той, которая не раз давала в супружеской жизни своей доказательства своей преданной заботливости и сердечного духовного расположения к мужу своему, до такой степени, что "когда он ложился пятью минутами позже, она замечала и спрашивала о причинах", до такой степени, "что всякие свои радости, веселье, горе она тотчас сообщала ему".171 Теперь она сознавала совершенное ей до такой степени, что оно было все время пред ее глазами. ..Его глаза надо знать" - говорила она теперь о глазах своего мужа, - "у Сережи точно такие же, и я их видеть не могу от этого".172

Перед ней восстали образы греха ее, оскорбившие ее мужа, а следовательно и ее сына в самых священных их правах и это с небес нисходило теперь к ней, как сказано в 51-ом Псалме Давидовом: "Ведь я сознаю вины свои, и грех мой всегда у меня пред глазами".

В книге Ялкут, составленной в 1050 году н.э. рабби Шимеони сказано, что "непрощающии вины ближнему своему, после того. как тот просил у него прощения, называется грешником".

Алексей Александрович Каренин не просто простил свою жену, и теперь, исходя не из иудейского понимания, с которым он, разумеется, не был знаком и согласно которому разведшиеся супруги могли опять соединиться, ибо раскаяние и последующие примирения часто еще более сближают их и приводит к сознанию, что они "одно существо", а по христианскому, в котором Каренин был воспитан, он взял руку совратителя его жены - Вронского и сказал ему:

"Я прошу Вас выслушать меня, это необходимо. Я должен Вам объяснить свои чувства, те, которые руководили мной, чтобы Вы не заблуждались относительно меня. Вы знаете, что я решился на развод и даже начал это дело. Не скрою от Вас, что начиная дело, я был в нерешительности, я мучился; признаюсь Вам, что желание мстить Вам и ей преследовало меня. Когда я получил телеграмму, я поехал сюда с теми же чувствами, скажу больше: я желал ее смерти. Но.., - он помолчал в раздумье, открыть или не открыть ему свои чувства. - Но я увидел ее и простил. И счастье прощения открыло мне мою обязанность. Я простил совершенно. Я хочу подставить другую щеку, я хочу отдать рубаху, когда у меня берут кафтан, и молю Бога только о том, чтобы он не отнял у меня счастье прощения! - Слезы стояли в его глазах и светлый, спокойный взгляд их поразил Вронского. - Вот мое положение. Вы можете затоптать меня в грязь, сделать посмешищем света, я не покину ее и никогда слова упрека не скажу Вам, - продолжал он. - Моя обязанность ясно начертана для меня: я должен быть с ней и буду. Если она пожелает Вас видеть, я дам Вам знать, но теперь, я полагаю, вам лучше удалиться.

Он встал и рыданья прервали его речь. Вронский тоже поднялся и в нагнутом, невыпрямленном состоянии исподлобья глядел на него. Он не понимал чувства Алексея Александровича. Но он чувствовал, что это было что-то высшее и даже недоступное ему в его мировоззрении.173 И от этого он ненавидел это высшее упрямо и все более остро.

Наши мудрецы поразительно глубоко судят о людях, изучив, очевидно, их природу вдоль и поперек и поэтому здорово наши мудрецы правду знали! В Пирке-Авот сказано: "развращающий других никогда не будет в состоянии покаяться" Силу зла пробовать такие люди любят до конца, где-то в глубине души, вероятно, смеясь над чужим горем. И самое характерное, что нет никогда в выражении их ничего "обаятельного", что с первого взгляда могло бы обольстить зрелую женственность, - в глубинах глаз которой бездонный океан иного мира, иной недоговоренности, когда "жена требуете сердце" и не в "сердце мрака", а в сердце целомудрия.

Как мы уже убедились, для Анны Алексей Александрович Каренин был нечто больше, чем "человек, который на двадцать лет старше ее, за которого она вышла замуж без любви или не зная любви", как убеждал Анну для успокоения ее совести, лишенный всякой совести ее родной брат Стива.

Неожиданный миг, миг трепета смертельного, когда высокий дух, обитающий в человеке, дает возможность иными глазами узреть, тайны тех бездн, что недоступны простому глазу, сподобляет к раскаянию. Но, как сказано в книге Когелет: ..Поелику не совершается скоро приговор за дурное, то сердце людей дерзает творить зло".174 Факт возможности такого дерзания похож на кошмар. Об этом писал Паскаль. И уже много лет спустя Лев Толстой включил эти мысли Паскаля в собранный им "Круг чтения":

"Одно из злых свойств человека, - писал Паскаль, - состоит в том, что он любит и уважает самого себя, желает себе блага. - Но беда ему, если он любит только самого себя: он захочет быть великим, а увидит, что он маленький; захочет быть счастливым, а увидит себя несчастным: захочет быть совершенным, а увидит себя полным несовершенства: захочет себе любви и уважения от людей, а увидит, что его недостатки отвращают от него людей и внушают им презрение к нему. Видя неисполнение своих желаний, такой человек впадает в самое преступное дело: он начинает ненавидеть ту правду, которая идет ему наперекор: он хочет истребить эту правду: и так как он сделать этого не может, то он в своей душе и в глазах других старается извращать правду, когда только может: и таким образом он надеется скрыть свои недостатки и от других и от самого себя.

"После разговора своего с Алексеем Александровичем Вронский вышел на крыльцо дома Карениных и остановился, с трудом вспоминая, где он и куда ему надо идти или ехать. Он чувствовал себя пристыженным. униженным, виноватым и лишенным воможности смыть свое унижение. Он чувствовал себя выбитым из той колеи, по которой он так гордо и легко шел до сих пор. Все,казавшиеся стольтвердыми, привычки и уставы его жизни вдруг оказались ложными и неприложимыми. Обманутый муж представлявшийся до сих пор жалким существом, случайною и несколько комическою помехой его счастью, вдруг ею же самой был вызван, вознесен на внушающую подобострастие высоту, и этот муж явился на этой высоте не злым, не фальшивым, не смешным, но добрым, простым и величественным. Этого не мог не чувствовать Вронский. Роли вдруг изменились. Вронский чувствовал его высоту и свое унижение, его правоту и свою неправду. Он чувствовал, что муж был великодушен и в своем горе, а он низок, мелочен в своем обмане. Но это сознание своей низости пред тем человеком, которого он несправедливо презирал, составляло только малую часть его горя. Он чувствовал себя невыразимо несчастным теперь оттого, что страсть его к Анне, которая охлаждалась, ему казалось в последнее время, теперь, когда он знал, что навсегда потерял ее стала сильнее, чем была когда-нибудь...

"Заснуть! Забыть!... - сказал он себе, со спокойной уверенностью здорового человека в том, что если он устал и хочет спать, то сейчас же и заснет. И действительно, в то же мгновение в голове стало путаться, и он стал проваливаться в пропасть забвения. Волны моря бессознательной жизни стали уже сходиться над его головой, как вдруг, - точно сильнейший заряд электричества был разряжен в него, - он вздрогнул так, что всем телом подпрыгнул на пружинах дивана и, упершись руками, с испугом вскочил на колени. Глаза его были широко открыты, как будто он никогда не спал. Тяжесть головы и вялость членов, которые он испытывал за минуту, вдруг исчезли.

"Вы можете затоптать меня в грязь", - слышал он слова Алексея Александровича и видел его пред собой, и видел с горячечным румянцем и блестящими глазами лицо Анны, с нежностью и любовью смотрящее не на него, а на Алексея Александровича".175

"Отчего спесь твоя? И отчего поникло лицо твое?" - говорит Господь Каину.

Было бы просто нравственно непозволительно не посмотреть через головы всех исследователей толстовского романа, именно с этой Каиновой точки на все происходящее. Взгляните на эту в своем роде замечательную посредственность Вронского! Та же самая древняя Каинова порода! То же самомнение, что только для него земля готовилась, что только для него непрерывно и точно вращались миры. В этом смысле ему невозможно отказать в искренности. ..Кроме занятий службы и света, у Вронского было еще занятие - лошади, до которых он был страстный охотник". Вронский, записавшись на офицерские скачки с препятствиями, "купил английскую кровную кобылу и, несмотря на свою любовь, был страстно, хотя и сдержанно, увлечен предстоящими скачками...

Две страсти эти не мешали одна другой. Напротив, ему нужно было занятие и увлечение, независимо от его любви, на котором он освежался и отдыхал от слишком волновавших его впечатлений."

- "С препятствиями все дело в езде и в pluck" - предупреждал его перед скачками англичанин-жокей.

"Pluck, то есть энергии и смелости, Вронский не только чувствовал в себе достаточно, но, что гораздо важнее, он был твердо убежден, что ни у кого в мире не могло быть этого pluck больше чем у него".

Одним людям его поведение может казаться вполне естественным и даже трогательным, когда, например, "волнение лошади сообщалось и ему и он чувствовал, что кровь приливала ему к сердцу", другим - может показаться несколько не обычным с человеческой точки зрения, "что ему так же, как и лошади, хочется двигаться, кусаться", и что от этого ему становилось и "страшно и весело".

Не требуется особой сообразительности и догадливости, чтобы провести параллель между тем, что стряслось у него на офицерских скачках и тем, что стряслось в его преступных отношениях с Анной Карениной.

"Вронский касался одной ногой земли, и его лошадь валилась на эту ногу. Он едва успел выпростать ногу, как она упала на один бок тяжело хрипя, и, делая, чтобы подняться, тщетные усилия своей тонкою шеей, она затрепыхалась на земле у его ног, как подстреленная птица. Неловкое движение, сделанное Вронским, сломало ей спину. Но это он понял гораздо после. Теперь же он видел только то, что Махотин быстро удалялся, а он, шатаясь, стоял один на грязной неподвижной земле, а перед ним, тяжело дыша, лежала Фру-Фру и, перегнув к нему голову, смотрела на него своим прелестным глазом. Все еще не понимая того, что случилось, Вронский тянул лошадь за повод. Она опять вся забилась, как рыбка, треща крыльями седла, выпростала передние ноги, но, не в силах поднять зада, тотчас же замоталась и опять упала на бок. С изуродованным страстью лицом, бледный и с трясущейся нижнею челестью, Вронский ударил ее каблуком в живот и опять стал тянуть за поводья. Но она не двигалась, а уткнув храп в землю, только смотрела на хозяина своим говорящим взглядом.

- А а а! - промычал Вронский, схватившись за голову. - А а а! что я сделал! - прокричал он. - И проигранная скачка! И своя вина, постыдная, непростительная! И эта несчастная, милая, погубленная лошадь! А а а! Что я сделал!"176

Я убежден, что иной смышленный читатель, перечитав "Анну Каренину" и то, что здесь написано, скажет: "Да о чем тут рассуждать, разве с самого начала не было ясно, кто есть Вронский?" Ясно! Но из уважения к слову "человек", не совсем ясен один вопрос: если к такой натуре применимо слово "человек", какой же земной чин носят ангелы?

В "Иккарим" - трактате об обоснованиях иудейского вероучения сказано о том, что "Индивидуумы человеческого рода по своим умственным способностям различаются друг от друга больше, чем различаются между собою различные породы животных, и до того, что один, приблизительно, может стоять на степени бессловесных животных, а другой на степени ангела. Отсюда следует, что степень Божественного промысла в отношении к человеческому роду далеко не одинакова".177

Но то, что ясно Наблюдающему за существами, то по сей день не ясно обыкновенным смертным, прислонившимся к довольно шаткой стене своего сегодняшнего существования.

Я убежден и в том, что иной читатель найдет в написанном здесь слишком много отвлеченного, слишком много лишнего", то, что нивесть куда и для чего "в жизни" пригодится. Надо, видимо, испытать самому на себе весь ужас дьявольского существования посредственности, которая может затоптать тебя и все самое дорогое тебе в грязь, чтобы понять, что же именно такое заключается в этой посредственности, которая ни перед чем решительно не остановится, ибо человеческие отношения для нее некое игралище в виде скачек или, как в наши дни, в виде футбольного поля, где с несколько звериной ухваткой можно, ничем не дорожа, погубить безвозвратно и безобразно самое важное в человеческой жизни, разорвав те узы, которыми люди связаны властью свыше.

Люди принуждены очень многое допустить в виде свершившихся фактов. Когда мы читаем в сегодняшней газете, что "весьма посредственный интеллект и чрезмерная амбиция человека, сидящего сегодня в президентском кресле крупнейшей державы мира, образуют опасную смесь", мы в несколько ином контексте можем проводить параллели с тем, отчего терзались, в их одиночестве, души великих русских людей, которым раскрылись такие бездны и пределы, что они как бы через обратные линзы бинокля, необычайно четко, в самых последних мелочах, наиболее заметных, чем иные мировые события, могли видеть первоначальную определенность посредственности в ее мировом качестве.

Эта натура посредственности, окруженная ничем непреоборимою атмосферою всеобщего бессмыслия, в разных лицах и в разные времена выступает как главное лицо Каинова мира. В сознании своего действования, насмотревшись кругом себя на слишком много мерзостей и всосав их в себя еще с молоком матери, эта натура, принадлежащая к одному и тому же типу, претворяет себя целиком в этих мерзостях. И именно в силу этого становится силой, и притом сознающей себя силой. Как жалки все доказательства перед такой "силой"!

"Хорошо, очень хорошо!" - сказал Вронский себе сам. Он и прежде часто испытывал радостное сознание своего тела, но никогда он так не любил себя, своего тела, как теперь"... "Тот самый ясный и холодный августовский день, который так безнадежно действовал на Анну, казался ему возбудительно оживляющим и освежал его разгоревшееся от обливания лицо и шею. Запах брильянтина от усов казался ему особенно приятным на этом свежем воздухе".178

Безграничное чувство позволенности лишает такую натуру чувства стыда. Как сказал Чацкий в аналогичном случае: "С такими чувствами! С такой душою, любим!.." - И это истина, страшная мучительная истина, вмещающая в себя полный набор "обольстительных" банальностей и напыщенных глупостей, где игра перерастает в любовь", а "любовь" в страшную игру, где по выражению наших иудейских мудрецов, - "женщина, держащаяся за гада, никогда не очистится, хотя бы она погружалась в ключевую воду, даже в воды вселенной". Буквальное "прикасание", одно только легкое касание такой "обольстительности" и все, начиная с самых священнейших основ, должно рухнуть, ибо "змей был хитрее, чем все особи полей, которых сотворил Господь Превечный". То, что рождено высшей жизнью духа и длится вечно, низводится и профанируется до такого понижения, что можно придти в отчаяние от невосприимчивости к правде, когда правда ясна и очевидна. Я не выдаю этого положения за аксиому, но я почти уверен, что в дальнейшем расширении атмосферы всеобщего бессмыслия должно быть так, и что всеобщий столбняк вполне естественен.

Первый народный комиссар просвещения Российской Республики Анатолий Васильевич Луначарский - самый, пожалуй, бесхитростный в деле оценки психологических тонкостей, а потому и самый надежный, с моей точки зрения, марксистский толкователь весьма высоких вопросов современной ему жизни, в лекции, прочитанной в Свердловском университете в 1926 году, говорил о романе Л.Н. Толстого "Анна Каренина" следующее: "Толстой обрисовал Анну Каренину блистательнейшими красками, языческими, теми, коими он велик, он описал великолепную женщину. Все, что относится к наружности Анны Карениной, к ее молодости, порывающейся к любви, - отвращение к старому, негодному, гнусавому мужу - чиновнику, ее жадное требование счастья, света, свободы, - все это настолько замечательно, что мы почти не замечаем социального момента в "Анне Карениной". Конечно, она просто красивая, молодая, полная жизни барыня, больше ничего. Несмотря на это, она для нас становится прежде всего живым существом, и она прекрасное, жаждущее свободы животное, которое рвет, как умеет, цепи петербургской помещичьей, чиновничьей морали, и мы ей симпатизируем. Мы все, читатели, даже самые передовые, немножко влюбляемся в Каренину, все немножко завидуем Вронскому и ревнуем ее к нему."

"Но вдруг, что же оказывается? Вдруг оказывается, что она преступница: она для того, чтобы добиться своего счастья, должна была изменить мужу. Читатель нашего времени скажет: чем же она виновата? Сама природа создала ее здоровой, красивой. Ей нужна любовь. А она в конце концов наказана, притом не только внутренними угрызениями, но попадает под поезд, который ее убивает. И палачем оказывается Бог: ..Аз воздам"...

Видите, какая, в сущности говоря, контрреволюционная теория. Она контрреволюционная не только потому, что тогда и о целом классе нужно тоже самое сказать: нельзя добиваться своего счастья, если это можно сделать лишь ценою борьбы, крови, страдания. Но даже, поскольку говорить об отдельной здоровой, молодой индивидуальности, то можно ли сказать, что ты-де не смеешь добиваться своего счастья, если кто-то от этого может страдать? Нельзя страдания людей совершенно неценных, людей совершенно ненужных ставить в качестве страшного барьера для себя."179

Таким образом, Луначарским мы приподняты высоко над покровом каких-то еще иллюзий. Ничего не скажешь! Это, конечно, не насмешка. Налицо Каинова Земля! "Но есть еще, как писал Василий Васильевич Розанов в 1919 году, "гениальный юдаизм", пророки, весь Древний Завет, и Иов, и Руфь" и все то, о чем написано выше и что еще надо было бы написать. Тема неисчерпаема. Но в момент непосредственного столкновения, непосредственной пробы человека Каиновой земли ты еще и еще раз убеждаешься, что он свыкся с Каиновыми понятиями, всосал в себя их с молоком, что грех составляет его вторую природу и, что, если у такого, например, человека, как Алексея Александровича Каренина - "его скачка, как он выразился, - труднее", то и он при всем его понимании, что "вдруг" - есть обстоятельство образа действия", не имел никакой опоры, чтобы обрести подлинный смысл жизни, ибо, если уже где может заключаться "святое", "святость", то это в "сказуемом" мира, а не в "обстоятельствах образа действия". "Несмотря на то, что Алексей Александрович не раз говорил (сыну своему) Сереже, что всякий христианин должен твердо знать священную историю, он сам в Ветхом завете часто справлялся с книгой, и Сережа заметил это"180. Хотя Алексей Александрович Каренин, будучи, подобно своего прототипу - Обер-прокурору Синода Константину Петровичу Победоносцеву, государственным мужем, поражавшим людей "глубиною своего знания иного предмета и широтою просвященного взгляда", он, как и его прототип, обречены были в своей деятельности на ложь и обман, ибо "Евангелие, - как писал Розанов, - тупик", ибо "по всему учению своему Иисус, как писал Толстой, без всякого сравнения, ближе к язычникам, чем к иудеям", ибо языческий мир решительно продолжал свой излюбленный содомский путь неусыпной порочности и, видимо находился вне досягаемости категорического императива "царствия не от мира сего", но подобно обжоре, проглатывающему после сытного обеда устрицы, этот присытившийся жизнью эллинский мир, и на минуту е изменяя своим пороным качествам, впитывал в себя версии "непостижимых происшествий", чего-то для себя нового, которое принадлежит всем, и которое разрешает их жизнь чрезвычайно для них ясным заключением, что "враги человеку - домашние его".

"Каренин чувствовал, что, кроме благой духовной силы, руководившей его душой, была другая, грубая, столь же или еще более властная сила, которая руководила его жизнью, и что эта сила не даст ему того смиренного спокойствия, которого он желал".181

"Труднее всего в этом положении было то, что он никак не мог соединить и примирить своего прошедшего с тем, что теперь было. Не то прошедшее, когда он счастливо жил с женой, смущало его. Переход от того прошедшего к знанию о неверности жены он страдальчески пережил уже; состояние это было тяжело, но было понятно ему. Если бы жена тогда, объявив о своей неверности, ушла от него, он был бы огорчен, несчастлив, но он не был бы в том для самого себя безвыходном непонятном положении, в каком он чувствовал себя теперь. Он не мог теперь никак примирить свое недавнее прощение, свое умиление, свою любовь к больной жене и чужому ребенку с тем, что теперь было, то есть с тем, что, как бы в награду за все это, он теперь очутился один, опозоренный, осмеянный, никому не нужный и всеми презираемый...

Он чувствовал, что не может отвратить от себя ненависти людей, потому что ненависть эта происходила не оттого, что он был дурен (тогда бы он мог стараться быть лучше), но от того, что он несчастлив. Он знал, что за это, за то, что сердце его истерзано, они будут безжалостны к нему. Он чувствовал, что люди уничтожат его, как собаки задушат истерзанную, визжащую от боли собаку. Он знал, что единственное спасение от людей - скрыть от них свои раны, и он это бессознательно пытался делать."182

В Талмуде сказано, что жителей Содома за то, что они ненавидели друг друга. Господь уничтожил из этого мира и из мира грядущего, как сказано (Быт. 13; 13): "жители же Содомские были злы и весьма грешны пред Господом": "злы" - Друг с другом; "грешны" - преданы разврату".

Жена же Лотова оглядывалась и все еще как бы оторваться не могла и "стала соляным столбом".

Возникают образы! - Образ Соляного столба. "Есть кроме страстей еще и просторы. - И есть Соляной столб." - писала Марина Цветаева.

"Есть меры и измеримости" - писал Розанов. И в них предчувствуется вечность!

Законы Творца небесного или, что тоже самое, силы Творца Небесного непреодолимы!

И туман, и ширь, и дальний, уходящий горизонт - как бы говорят всю правду, как она есть: - "Отчего спесь твоя? И отчего поникло лицо твое?".. Вспомни "туман, который покрывает все в блаженное то время, когда вот-вот кончится детство и из этого огромного круга счастливого, веселого, делается путь все уже и уже", вспомни ощущения супружества, твои первые роды... "Жизнь поставлена выше всего. И именно - жизнь человека. Пирамида ясна в основании и завершении. Евангелие оканчивается скопчеством, тупиком. "Не надо". Не надо самих родов". Вспомни твой ответ Долли, что у тебя не будет больше детей. "Я не жена," - говорила ты - и он любит меня до тех пор, пока любит. И что ж, чем же я поддержу его любовь? Вот этим?" И ты вытянула белые руки пред животом.

В том состоянии, в котором ты находилась, при непроходимой пропасти между тем первым -разом", когда "обрела человека с Господом" и вторыми родами, когда открылось тебе, что не "могла забыть про ту, которая была прежде", ту настоящую Анну, лучи внутреннего света которой проникали в сердце каждого и всех притягивали к себе, все смягчали, как же ты смогла после всех раскаянии, затравить все лучшее в себе до конца?

Как это вообще случилось, что ты своими дружелюбно внимательными глазами могла принять всю пошлость жестокосердного Содома, в основании и завершении которого набрильянтиненные черные усики невысокого, плотно сложенного брюнета Вронского, "имевшего привычку к иностранным принцам, с чрезвычайной легкостью усвоившим себе русский дух, битье подносов с посудой, сажание на колени цыганок и кутежи", в которых Вронский к его чести видел себя самого?

Желая то заглушить, то разгадать свою совесть и не понимая чего твоя совесть хочет, ты говорила "милому" братцу своему про опозоренного мужа своего:

" - Ты поверишь ли Стива, что я, зная, что он добрый, превосходный человек, что я ногтя его не стою, я все-таки ненавижу его".

Boт это предел! Все что за этим следует - описано гением, который намного превышает свое время.

"Если гений русский мог родить этот факт, - писал Достоевский, - стало быть, он не обречен на бессилие, может давать свое, может начать свое собственное слово и договорить его, когда придут времена и сроки".

Толстой, образно говоря, создал книгу, принявшую в контрапункте абсолютного становления - облик Соляного столба Каиновой земли своего века со всеми завтрашними и послезавтрашними возможностями реального развития этой страшной темы.

Он сам, как и другие русские поэты и философы, забаррикадировал дорогу к иному будущему, ибо преисполненный страшнейшим бременем всего своего знания, что

"В сем христианнейшем из миров
Поэты - жиды,..

он совершал в своих поисках целесообразного бытия, как и его герой Константин Левин (суть он сам), нечто беспомощное, разбиваемое о собственные сомнения. "Чем старше он становился, тем чаще и чаще ему (Левину-Толстому) приходило в голову, что способность деятельности для общего блага, которой он чувствовал себя совершенно лишенным, может быть и не есть качество, а напротив, недостаток чего то - не недостаток добрых, честных, благородных желаний и вкусов, но недостаток силы жизни, того, что называют сердцем, того стремления, которое заставляет человека из всех бесчисленных представляющихся путей жизни выбрать один и желать этого одного".183

Нет надобности мне доказывать вновь и вновь существование того единственного пути, о котором было уже столько сказано выше.

При попытке подняться над Каиновой жизнью на той же Каиновой почве, где критерий оценки в руках тонко улыбающегося "милого" Стивы или в ретроспективе иной Каиновой формации иного имени, которое может быть означено, например, как "милый" Генри, дико видеть себе нравственную опору в подобном типе, умеющем вращаться в Каиновой среде и могущем ловко овладеть этой средой. Разумеется, попадая в эту тину, в поисках выхода из нее, великим русским людям, которым раскрывались такие бездны и пределы, приходилось, становясь на трагические ходули, быть всегда на чеку. "Мысли Левина (Толстого) были самые разнообразные, но конец всех мыслей был один: смерть,"184 пересекающая дорогу людей.

Пережить, понять своими проницающими глазами будущее - значило сосредоточиться на том, что "все сводится к Израилю и его тайнам".

Но трагедия Толстого, по мнению Андрея Белого, в том и заключалась, "что он не понял, что пророческий тип есть тип ветхозаветный и в силу этого он остался глухонемым пророком" в том холуйско-циническом мире, где главный вопрос бытия вертится около того. как же преодолеть этот барьер -

"Но я другому отдана,
И буду век ему верна..," -

как же преодолеть эту "Татьянину верность", при которой куда же деваться всем этим Вронским, Облонским, Луначарским - имя им легион.

Розанов правильно говорил, что "европейская цивилизация слишком раздвинулась по перефирии, исполнилась пустотами внутри, стала воистину "опустошенною" и от этого погибает. На самом деле - "цимес" всемирной истории в евреях: т.е. есть такое "зернышко" мира, которое - "мы сохранили одни".

При всей своей искренности, даже видя неисполнение своих желаний, Толстой не мог бы принять такого упрека своей возбужденной совести, ибо, говоря непрестанно о подлинной трагедии культуры, в гниении которой исполнилялась воля заложенного в ней самой рока, он пытался утвердить пьедестал самостоятельного учения "не от мира сего", в котором по его выражению "добро и зло переменились местами". Его разум отражал состояние смятенного сердца, при котором эмоционально-волевые переживания веры играли роль простых обертонов, помогавших мысли перейти к внешним действиям заступника и обличителя, устанавливавшего свои грани между разумным и не разумным.

Но время создания "Анны Карениной" было временем принятия истинной веры в то, что особенно глубоко погружало его в свою собственную душу, что входило в его кровь и что явилось наглядным доказательством того, что гений не может не быть религиозен в глубоком смысле этого слова. Простая потребность в правдивости должна была привести его к понятиям, возвышенным над всем бытием, расплывающегося в пустоте Каинова мира. Она не привела его к понятию того, что Народ Израильский призван способствовать излиянию Высшей милости на мир и, следовательно, сохранению его, ибо не обладая пророческим ясновидением предстоящего. Толстой мало интересовался судьбой народа, призванного свидетельствовать, что "Творец, Превечный един и имя Его едино". Но, обладая благословенным проникновением в существо земного бытия и обретая реальность не слишком "не от мира сего". Толстой понял, что "вера есть сила жизни", и от этого ему была невыносима мысль о творце в трех лицах, приславшего сына - искупителя. Проникнутый каким-то особым, трудно передаваемым словами, чувством благоговения, он писал в своей "Исповеди", - что "искание Бога было не рассуждением, но чувством, потому что это искание вытекало не из моего хода мыслей, - оно было даже противоположно им, - но оно вытекало из сердца". Некое прекрасное и сильное движение, подобное прозрению Билеама, когда он узнает ангела Божия, охватило душу великого художника слова. И вписаны были в книгу слова великой тайны бытия: "Сокрыто же это у Меня, запечатано в хранилищах Моих. У Меня отмщение и воздаяние" -       .