МАХАНАИМ - еврейский культурно-религиозный центр


К оглавлению "Страна и история"

Лев Овсищер. ВОЗВРАЩЕНИЕ

ВОЙНА

Я мог бы сгореть за кирпичной стеной
в какой-нибудь миром забытой Треблинке
и сделаться туком в бесплодном суглинке,
иль смазочным маслом, иль просто золой.
Но вот – я живу. Я снова с тобой,
Я один из немногих счастливцев.

Семен Липкин

Пуля меня миновала,
чтоб говорили нелживо:
«Евреев не убивало!
Все воротились живы!»

Борис Слуцкий

В Новосибирске, куда мы, наконец, прибыли, приказом командующего округом нам присвоили офицерские звания и направили на пополнение в авиационные полки на должности военкомов эскадрилий. Я был назначен в полк ночных бомбардировщиков, укомплектованный самолетами У-2, срочно формировавшийся для отправки в действующую армию. Такие полки создавались по решению Верховного командования не от хорошей жизни. Ими предполагалось на короткое время заполнить брешь в рядах уничтоженной немцами бомбардировочной авиации страны. Предполагалось, что эти полки будут существовать до поступления новой техники. Но впоследствии они показали себя в боевых условиях с самой лучшей стороны. Были весьма эффективны и до последнего дня войны успешно выполняли разнообразные боевые задания. Даже тогда, когда появилась возможность заменить их более современными самолетами, этого не сделали, ибо их эффективность не вызывала сомнений, а действия летного состава были выше всяких похвал.

Вначале я, как, впрочем, и другие мои товарищи, был огорчен, что попал в такой полк. Но вскоре мы этот самолет полюбили.

Мы первыми стали применять У-2 в боевых условиях, и вопросы, которые возникали у нас в ходе первых боевых вылетов, были совершенно естественны. Но только испытания в боях, постепенно приобретаемый опыт, могли дать на них ответ. Уже в ходе войны этот самолет, создававшийся конструкторами исключительно для учебных целей, был переименован в легкий бомбардировщик ПО-2 (по имени его конструктора Поликарпова).

Представители всех родов войск относились к нему с уважением и любовью, и даже распевали о нем песенки, неизвестно кем сочиненные:

Вот как кончится проклятая война, Мы на выставку отправим-ка тебя, Ты постой, постой, красавец наш ПО-2, Пусть весь мир посмотрит на тебя!

Мой однополчанин и друг, летчик, Герой Советского Союза Константин Михаленко после войны вносил предложение – поставить старенький ПО-2 на мраморный постамент перед музеем Советской Армии, снабдив этот экспонат надписью: «Да будут признательны люди этому скромному труженику и воину Великой Отечественной войны!»

Этот самолет, действительно, стал великим воином и тружеником войны, а каждый полет на нем в ночное время, был, несомненно, подвигом экипажей.

В Омске, получив необходимое количество самолетов и укомплектовав эскадрильи летным и техническим составом, а также офицерами штаба, мы выполнили несколько учебнотренировочных упражнений, погрузились в эшелон и отправились на запад, к фронту.

В первых числах ноября 1941 года полк прибыл на один из подмосковных аэродромов (Чкаловское). Разгрузились, собрали здесь свои самолеты, облетали их и, не откладывая, вылетели на Западный фронт в подчинение командующего военновоздушными силами 43-й сухопутной армии.

Так в ноябре 1941 года началось мое личное участие в войне советского народа против немецко-фашистских войск. В войне трудной, бескомпромиссной и кровопролитной.

Первые фронтовые впечатления, первый аэродром в действующей армии, первые неуверенные боевые вылеты, впервые испытанное чувство грозящей тебе опасности. Неудачи, а вскоре – и первые успехи в бою. Первые радости от успешно выполненных боевых заданий и от первой ощутимой победы, которую лично и вместе со всеми одержал над коварным и сильным врагом. Эти впечатления, видимо, останутся в памяти навечно не только потому, что они связаны с незабываемыми годами и событиями войны, но, очевидно, и потому, что в них – наша молодость.

Абсолютное большинство личного состава полка – молодежь. Когда я вместе с полком прибыл на фронт в должности военкома эскадрильи бомбардировщиков, мне еще не исполнилось двадцати двух лет.

Спас-Загорье – небольшое село под городом Малоярославцем, недалеко от Москвы. Тут находился фронтовой аэродром. С него мы начали свои вылеты против немецких войск, в которых получили первые боевые крещения. Здесь впервые испытали бомбардировочные налеты вражеской авиации, неприятное чувство беспомощности сильных мужчин, распластавшихся под разрывами бомб.

Военные эпизоды можно пересказывать долго. Вспоминается один из первых боевых приказов по полку.

По данным разведки 43-й армии, которой наш полк оперативно подчинен, на опушке леса вблизи города Юхнова замаскирована стоянка немецких самолетов. Нам надлежит «вражеские самолеты обнаружить и уничтожить бомбовым ударом. В случае противодействия зенитных средств противника – подавить их огневые точки огнем наших пулеметов».

В темную ночь с интервалом в одну, максимум две минуты уходят на задание экипажи полка. Под плоскостями каждого

самолета – четыре пятидесятикилограммовые осколочно-фугасные бомбы, а в кабине у штурмана – ШКАС4 .

В этом полете я в экипаже с лейтенантом Замятиным, спокойным и внимательным летчиком. Главное – выйти точно на цель, поэтому я все время сличаю карту с местностью, а для этого включаю в кабине свет, что затрудняет пилотирование. Летчику это не нравится, свет слепит его, но он молчит, терпит.

Вскоре я по отмеченному на карте ориентиру вижу, что мы приближаемся к линии фронта. Предупреждаю летчика. Это не первый наш вылет, но мы напряженно вглядываемся в местность, чтобы увидеть, что она из себя сегодня представляет и самое важное – как она встретит нас?

Из какой-то невидимой точки внизу под нами появляется цепочка разноцветных огней и, извиваясь, медленно ползет в нашу сторону. Это первый в этом вылете вражеский огонь по нашему самолету.

Впоследствии мы узнали, что этот красочный фейерверк – цепочка трассирующих пуль немецкого крупнокалиберного зенитного пулемета «эрликон».

Трассы расцвеченных пуль и снарядов проходили то ближе, то дальше от нас, и мы после первого напряжения постепенно успокоились.

На самом деле, того снаряда или пули, которые попадут в тебя или в твой самолет, ты не увидишь. Это элементарно, но узнали мы об этом не сразу, а после нескольких ранений и смертей товарищей.

Трассы пуль уже позади, и я снова сосредоточен на сличении карты с местностью. Вот река, изгиб дороги, а вот и нужный нам лесной массив… Идем правильно!

– Держи курс вдоль кромки леса – по-моему, цель где-то здесь! Делаю несколько доворотов и, наконец, командую летчику:

– Так держать! Мы на боевом курсе!

Это идеальная прямая, без кренов, разворотов и скольжения, которую летчик обязан выдержать. По прицелу отмечаю начало боевого пути (НБП), а затем и точку, где моя рука нажмет на кнопку сбрасывателя, после чего бомбы, подчиняясь законам аэродинамики и всемирного тяготения, опишут баллистическую кривую и, если расчеты штурмана верны, попадут в цель.

– Не ошибаешься? – тревожится летчик.

И он прав – я действительно в сомнении. Где экипажи, вылетевшие первыми? Почему над целью нет САБа5? Первым делом надлежит осветить цель.

Но не успел я разобраться в своих сомнениях, как над целью повис светящийся САБ. А вслед за ним – первые разрывы наших бомб, и все на земле оказывается в дыму и пламени, ав небе, в ответ – первые разрывы зенитных снарядов противника. Воздух окрашивается огненными трассами «эрликонов» – с земли и пулеметными очередями наших ШКАСов – с воздуха.

Сбросив груз своих фугасок по освещенной цели, я берусь за пулемет и направляю длинную очередь в точку, откуда ведется активный огонь «эрликона». Моя очередь сливается с такой же очередью еще одного нашего и… «эрликон» затих, подавлен. Мы отходили от цели, а самолеты полка продолжали прибывать и сбрасывать свой смертоносный груз по аэродрому противника.

Таким и запомнился один из многих боевых вылетов, в котором полк в целом и каждый экипаж в отдельности оказались победителями – обошлось без собственных потерь.

На следующий день на разборе командир, прибыв в приподнятом настроении, сообщил нам приятную весть: наш первый удар по аэродрому оказался весьма успешным. Агентурная разведка сообщила, что в результате нашего налета уничтожено не менее двадцати вражеских самолетов. Мы были обрадованы и возгордились сверх меры. Это же всего за один вылет. Если такие результаты будут каждую ночь, то немцам несдобровать.

Увы! Мы очень скоро убедились, что сообщения наших разведок, в том числе и агентурной, требуют самой тщательной перепроверки и уточнения. На сей раз, может, оно и было так, поскольку наш налет на этом участке фронта был для немцев неожиданным. Потом мы не единожды убеждались, что данные войсковых разведок весьма неточны, а сообщения Советского информбюро следует воспринимать с большим скептицизмом.

Не случайно через несколько месяцев после начала войны, в секретной директиве Верховного сообщалось, что если верить оперативным сводкам и боевым донесениям штабов, то немецкой армии уже нет, она уничтожена.

Работала все та же годами воспитанная советской властью и укоренившаяся в повседневной жизни привычка к приукрашиванию своих достижений и мнимых успехов. Все это было воспринято и приумножено в годы войны, а после победы приукрашено еще более.

Естественно, что после удачных налетов нашего полка на объекты противника – а это были, главным образом, живая сила и техника в оперативной и тактической глубине – немцы всерьез занялись поиском нашего аэродрома.

И вот в одну из ночей их «юнкерсы» появились над нами. К счастью, наши самолеты были хорошо спрятаны и оказались незамеченными. Насколько это было возможно, мы их маскировали глубоко в лесу. Удар немцев пришелся на летное поле и, частично, по населенному пункту, где мы были расквартированы. Обошлось без потерь.

В ту морозную зимнюю ночь неожиданно для нас над аэродромом появились немецкие бомбардировщики и стали заходить на бомбометание. Свист падающих бомб мгновенно бросил нас всех на землю и прижал к укатанному снежному полю аэродрома. Раздались оглушительные разрывы фугасных и осколочных бомб, а мы, прижавшись к земле, не поднимая голов, в страхе и оцепенении ждали, чем это для нас кончится.

Помню, что у меня в перерывах между заходами «юнкерсов», помимо страха и беспомощности, появлялось и чувство протеста. «Нельзя же так просто лежать и ждать! Нужно сопротивляться!» – негодовал я на себя и на рядом лежавших товарищей. Такие мысли появлялись в перерывах между налетами, но вот снова визг и разрывы, и я опять вжимаюсь в снег…

Как раз накануне в беседе с подчиненными я высказал мысль, что в любой обстановке должно быть место инициативе и подвигу. Я представлял себе иронические улыбки несогласных со мной, когда во время налета, забыв об «инициативе», я, не поднимая головы, лежал в снегу.

И вдруг меня осенило. А почему не использовать огонь наших турельных пулеметов? Я бросился к нашим самолетам, стоявшим на опушке леса, залез в кабину одного из них, перезарядил пулемет и открыл огонь. Следующий заход «юнкерсы» сделали по стоянке, и бомбы рвались уже совсем рядом с самолетами. К счастью, наши потери оказались минимальными. Пострадала, главным образом, взлетно-посадочная полоса. Мы же, отделавшись легким испугом, приобрели опыт поведения в подобных ситуациях.

На следующий день на разборе боевых действий командир полка отчитал меня за ненужную в этом случае инициативу, которая, по его мнению, позволила противнику обнаружить укрытую стоянку наших самолетов. Конечно, командир был прав, но в душе я остался собой доволен. Во всяком случае, так мне тогда казалось, подчиненные, хотя и посмеивались, но отнеслись к моему поступку с уважением. Для меня же, по молодости лет, главным тогда было, что, преодолев себя, я не выглядел беспомощным в собственных глазах.

Вспоминаю также, что тогда на старте, в начале взлетнопосадочной полосы, собралось много офицеров, в том числе и тех, кто непосредственного отношения к проведению полетов не имел. Это было следствием неопытности командира полка, так как при удачном попадании даже одной бомбы можно было потерять весь руководящий состав. Этого не произошло по чистой случайности. Мы все получили наглядный урок и в дальнейшем подобных ошибок не повторяли. Отныне командир полка Меняев разрешал находиться у стартового «Т» только руководителю полетов и строго ограниченному числу его помощников.

* * *

Как известно, в декабре 1941 года Советская Армия провела успешное «контрнаступление» под Москвой и нанесла немцам, по сути, первый чувствительный удар оперативного значения. После долгого периода неудач и горестных сообщений с фронтов о потерях и поражениях пришла, наконец, радостная весть об одержанной победе. Наш полк прибыл на фронт, когда это наступление уже заканчивалось, и принял участие в его завершающей стадии.

Для развития успеха на оперативный простор была введена подвижная группа войск под командованием генерала Ефремова, которая с боями дошла до рубежа Вязьмы, была там немцами окружена и оказалась в безвыходном положении. Не нужно быть стратегом или полководцем, чтобы понимать бессмысленность такого решения ставки. Вводить в прорыв подвижную группу, когда наступление основных войск фронта выдохлось, – это заведомо обреченная на провал затея, бессмысленность или предательство. Иначе такое оценить невозможно. В течение двух месяцев 33-я ударная армия Ефремова и 1-й кавалерийский корпус Белова, находясь в окружении, вели героические бои с превосходящими силами противника и были фактически уничтожены. Погиб и сам командарм. Сделав все возможное и даже сверх того, он, чтобы не попасть в плен, застрелился. Вечная слава истинному герою войны! Знаю, что в этом котле погиб и мой родственник Абрам Липкин – муж моей родной тети Оли, сестры отца.

Десятки тысяч бессмысленно погибших солдат и офицеров – на совести высшего командования и, прежде всего, Сталина и не уступавшего ему в кровожадности, незаслуженно прославляемого Жукова. Именно он, в первую очередь, виновен в этой страшной трагедии. Главной поддержкой войск прорыва являются активные действия основных сил фронта. А фронт, которым командовал Жуков, неподвижно стоял, исчерпав все возможности для наступления.

Забегая немного вперед, отмечу, что, когда под Сталинградом была окружена 6-я армия генерала Паулюса, Гитлер предпринимал все возможное, чтобы армию спасти: во-первых, самому Паулюсу присвоил звание фельдмаршала, чем поддержал и обнадежил его, во-вторых, всю имевшуюся в его распоряжении авиацию мобилизовал для оказания помощи окруженным и, в-третьих, мощную ударную армию Манштейна бросил на выручку окруженным. Если бы не одна ошибка, допущенная Гитлером, вышла бы 6-я армия из окружения.

А что предприняли гениальный Сталин и мудрый полководец Жуков, чтобы спасти 33-ю армию Ефремова? Фактически ничего. Они заведомо обрекли ее на уничтожение.

Конечно, посильную помощь ефремовцам оказывала авиация, но она была крайне слаба. Два или три десятка Ли-2, точно не знаю, и единственный наш полк на ПО-2. Разве такая помощь требовалась?

Этими незначительными силами окруженным доставляли боеприпасы и медикаменты, вывозили раненых.

Однажды нашему полку предстояло выполнить эту задачу. Первый вылет решили произвести днем, и это оказалось ошибкой. Ночь – главный союзник легкомоторной авиации. Днем же небольшая высота, малая скорость, сомкнутый боевой порядок – «клин звеньев» – открывали заманчивую возможность не только истребителям и зениткам, но и прочим огневым средствам противника прицельно поражать нас.

Мы знали и опасались этого еще до вылета, а когда появились над линией фронта, предположения стали реальностью. С земли вели огонь все, кому не лень. Красочный фейерверк очередей крупнокалиберных пулеметов, разрывы зенитных снарядов, огонь автоматов и одиночные винтовочные выстрелы сопровождали эскадрильи на протяжении всего полета над территорией, занятой немцами. Трудно в таких условиях пройти маршрут без серьезных потерь, но первая эскадрилья, ведомая опытным командиром Пуйловым, несмотря ни на что, летела к заданной цели.

Вот с резким креном пошел к земле самолет старшего лейтенанта Елина. Пулеметная очередь прошила его кабину. Вскоре был сбит еще один ведомый, фамилии которого не помню. Наши надежды, что за линией фронта огонь ослабнет, не оправдались. И в этом аду, мы, следуя за своим командиром, маневрируя среди шквального огня, дошли до намеченного района и задание выполнили. Груз был доставлен и восемь раненых вывезены из окружения.

Вторая эскадрилья, ведомая старшим лейтенантом Бредовым, вела себя, к удивлению всего полка, совсем иначе. Шквальный огонь с земли, которым эскадрилья была встречена уже на подходе к линии фронта, сковал волю самого командира. Он растерялся, запаниковал и решил вернуться обратно. «Не мог же я рисковать всей эскадрильей», – оправдывался он. Следует признать, что в его действиях была своя логика, поскольку само решение посылать днем эскадрильи ПО-2 строем, на низкой высоте, было решительно нецелесообразно. Эскадрилья Пуйлова отделалась сравнительно небольшими потерями – из девяти только два экипажа – только потому, что немцы к такому подарку были не готовы. Эскадрилью Бредова они уже ждали и были во всеоружии, поэтому вторую эскадрилью они бы просто разгромили, тем более что в воздухе появились истребители противника.

Бредов был хорошим летчиком, опытным командиром, но кроме умения летать, хорошо ориентироваться и точно выполнять бомбометание и стрельбу, в боевой обстановке необходимы и другие качества: строгая дисциплинированность, чувство ответственности, мужество, а также способность принять верное решение в экстраординарных условиях, независимо от того, боевой это вылет или мирный полет. Все это особенно важно в групповом полете, где от поведения и выдержки каждого и особенно ведущего зависит не только успех задания, но и безопасность всех вместе и каждого экипажа в отдельности. Если в одиночном полете летчик может маневрировать свободно, по своему усмотрению, то в групповом – неумелый и непродуманный маневр может расстроить боевой порядок, что приведет к самым тяжелым последствиям.

Возвращение эскадрильи, не выполнившей боевое задание, было чрезвычайным происшествием, взволновавшим и летчиков, и командование полка, и особенно вышестоящее начальство.

Вначале Бредов был уверен (или, во всяком случае, надеялся), что его решение не рисковать эскадрильей самолетов и летным составом поймут и строго не осудят. Но его действия однозначно расценили как трусость.

Ночью предстояло выполнить ту же задачу, но уже не в боевом порядке эскадрильи, а каждому экипажу самостоятельно. Один за другим перед наступлением темноты самолеты поднимались в воздух и по знакомому маршруту направлялись к цели. Все ждали от Бредова, что на этот раз он выполнит задание, как и подобает командиру, но, увы… Вскоре после взлета, под предлогом, что неисправен мотор, он вновь вернулся, не выполнив задания. Мотор, конечно, проверили, он был в порядке. Командир приказал на этом самолете вылететь другому летчику, который задание выполнил успешно.

Бредов от командования эскадрильей был отстранен и отдан под суд за трусость. Его осудили на три года, с отбыванием наказания на передовой, в пехоте. Трудно сказать, как бы он повел себя в пехотном бою, но, благодаря вмешательству высоких покровителей, его направили в летное училище на должность инструктора. Там, говорили, всю войну он обучал летному мастерству молодых курсантов. Полагаю, что такое решение его судьбы было наилучшим. Как инструктор он был на высоте.

Подобных проявлений трусости за всю долгую и трудную войну мне больше встречать не пришлось, а вот проявления истинного героизма, на грани самопожертвования, были не редкостью. Советский воин в годы войны проявил отменные ратные качества, чего не могу сказать о высшем военном руководстве.

Всегда с теплотой вспоминаю многих своих фронтовых друзей разных национальностей. Отлично запомнился русский парень, командир звена Федор Маслов. Был он невысокого роста, до наивности скромный, подкупающе простой и как-то поначалу незаметный, но после более близкого знакомства вызывавший уважение, доверие, симпатию.

За время войны он совершил не одну сотню сложных и успешных боевых вылетов. Летал он отлично, у него были безукоризненная техника пилотирования, превосходная ориентировка в воздухе, великолепные взлеты и посадки. Но однажды он получил трое суток домашнего ареста за «воздушное хулиганство». Было это так.

Во время тренировочных полетов на старте у посадочного «Т» находившиеся там вместе с командиром полка летчики были немало удивлены. Летчик, заходя на посадку в ночное время, смотрел при приземлении не вперед, а в хвост самолета. И хотя посадка была произведена отлично, все были потрясены, а командир до бешенства разгневан. Во-первых, это дурной пример, а во-вторых, это предпосылка к более тяжелому летному происшествию. Этим летчиком был Федор Маслов, который в разговоре с друзьями заявил, что может, не глядя вперед, произвести нормальную посадку самолета, ориентируясь на положение рулей высоты. Он сделал, как обещал, но трое суток за свои «художества» отхватил по заслугам. Тем не менее, все, в том числе и строгий командир полка, не могли не признать в нем высокого мастера – аса.

Мне приходилось летать с ним неоднократно, и всякий раз он восхищал меня своим спокойствием в сложной обстановке. Он был неказист, не лих, немногословен, но крепок духом и надежен.

В 1944 году, в период боев за освобождение Белоруссии, вернувшись с боевого задания, он посадил самолет, освободил посадочную полосу, выключил мотор, отстегнул ранцы парашюта, вылез из кабины и упал, потеряв сознание.

На маршруте к цели пуля «эрликона» раздробила ему ногу, но штурману об этом он не сказал. Они отбомбились. На обратном пути от боли он в кровь искусал себе губы, но совершил посадку так, будто ничего не произошло.

Врач полка, делая перевязку, все удивлялся: откуда у этого внешне тщедушного парня столько внутренней силы? В госпитале ему ампутировали ногу, но, вернувшись через несколько месяцев в полк с протезом, он заявил: «Буду летать!» Отцы-командиры сомневались, но он настаивал и своего добился. Комиссия проверила его технику пилотирования и, когда все убедились, что она им не утрачена, Маслова снова допустили к полетам. С протезом он совершил еще не один десяток сложных боевых вылетов.

Все меньше остается в живых участников тех великих событий. Ушел из жизни и Федор Маслов, один из малоизвестных асов России. Вечная слава герою!

А вот краткая история одного экипажа, погибшего в начале войны. Его боевая биография была короткой.

В одну из зимних ночей 1942 года, когда мы еще находились на Западном фронте и тщетно пытались помочь окруженным войскам генерала Ефремова, где-то в лесах под Вязьмой было подобрано место для посадки наших самолетов.

Нам предстояло доставить окруженным боеприпасы и медикаменты и вывезти оттуда раненых. Задача была не из легких и, как говорится, со многими неизвестными. Где точно находится место предстоящей посадки – неизвестно, указан только примерный район. Самолеты там еще не садились, и насколько площадка пригодна для приема авиации – сказать никто не мог. Предполагали, что для наших самолетов сгодится. Площадку предстояло отыскать по условным огням костров. Связи непосредственно с местом посадки не было, следовательно, уточнить специфические, волновавшие нас, авиаторов, вопросы было невозможно. А вопросов было много: направление и сила ветра, подходы на посадку, качество грунта или укатанность снега, расчищен ли вообще снег, возможные препятствия и неровности при посадке и взлете, длина расчищенной полосы, сигнал ухода на второй круг, если летчик не точно садится, и многое другое. Было много опасений перед вылетом, но действительность оказалась намного хуже, чем можно было предположить.

Тем не менее, приказ есть приказ, и мы обязаны его выполнить, поэтому тщательно готовились, стараясь предусмотреть все, что возможно. Маршруты на картах проложены, штурманские расчеты произведены, и перед наступлением темноты по сигналу командира летчики занимают свои места в кабинах. И вот, с интервалом в две-три минуты, один за другим, самолеты отрываются от заснеженного поля и уходят на запад, к цели. Стояла темная безлунная ночь.

И в такую ночь необходимо было выйти в указанный район, по выложенным кострам отыскать площадку, сесть, зарулить в сторону, чтобы не мешать садиться другим, разгрузиться, не выключая мотора, взять на борт раненого или двоих и как можно быстрее вылететь обратно.

На весь полк было три экипажа ведущих, где во второй кабине сидел штурман. Им, прежде всего, надлежало отыскать площадку и первыми сесть.

Все остальные самолеты были без штурманов – вторые кабины загружены боеприпасами или медикаментами.

Без особого труда мы нашли костры. Осмотрелись в воздухе, вгляделись в контуры площадки. Сделали над кострами круг, пытаясь определить направление посадки. Но что это?! Примерно в трех-пяти километрах – еще одна группа костров, такой же конфигурации! «Ловушка, подготовленная противником!» – это предположение приходило на ум каждому. Но какие костры – наши?.. Этого никто не знал, и возникла неразрешимая проблема – куда садиться? К району подходили все новые самолеты. Летали от одних костров к другим, тщетно пытаясь прояснить ситуацию. Был предусмотрен условный сигнал ракетой, но одинаковые ракеты подавались с двух площадок! Немцы разведали все.

Кое-кто, снижаясь до бреющего, пытался что-то определить по фигурам людей, но темнота скрыла все приметы... Так в бесплодных попытках опознать своих прошло не менее пятнадцати минут. А в воздухе скопилось уже столько самолетов, что возникла реальная угроза столкновения.

Что же делать? Неужели возвращаться, не выполнив задания?

Вдруг кто-то из наших, просигналив огнями АНО6 , сделал разворот и начал заходить на посадку.

«Это же единственный выход из создавшегося тупика, спасение! – мелькнуло в головах у многих. – Севший определит, кто внизу – свои или немцы. Но какой ценой?! Если сядет к своим, то просигналит, а если к противнику?!»

И вот, оставляя за хвостом снежные буруны, самолет приземляется и, не выключая мотора, останавливается. К самолету приближаются фигуры людей. Кто они? Самолет разворачивается, газует, пытаясь взлететь, но лыжи застревают в глубоком снегу, и набрать скорость не удается. Потом – автоматная очередь по самолету и трасса турельного пулемета в ответ. На земле завязалась неравная схватка двух мужественных отрезанных от своих летчиков с группой вражеских автоматчиков.

Чем можно было помочь героям? Один из наших ведущих, а это был штурман эскадрильи Семаго, снизившись до бреющего, начал поливать немцев огнем своего пулемета. Остальные один за другим произвели посадку на другую площадку, уже уверенные, что садятся к своим.

Вскоре севший к немцам самолет загорелся, но его пулемет еще некоторое время отвечал на огонь врага. Экипаж погиб, пожертвовав собой, чтобы спасти других и обеспечить выполнение боевого задания. Возвратившись на свой аэродром, мы узнали имена погибших летчиков. Это были старший лейтенант Фейгин и лейтенант Феклин. Называю их имена так, как они помнятся мне сейчас, через много лет. Вечная слава героям!

Можно ли было обойтись без их гибели?

Вся история Великой Отечественной войны пестрит бесчисленным количеством случаев самопожертвования солдат и офицеров. Всегда ли они были оправданы? Обратимся к нашему случаю.

Опасения летного состава, что при выполнении этого задания возникнут непредвиденные и весьма нежелательные обстоятельства, были обоснованы. На многие важные вопросы летчиков наше начальство ответить не могло. Почему не могло? Отвечали, что нет связи. Но у кого-то связь была. Почему, получив задачу, не запросили все необходимое для безопасности летчиков?

Можно было предусмотреть возможное появление сигнальных огней, выложенных противником, и об этом обязаны были предупредить летчиков. Опыт своих партизан в аналогичных ситуациях вышестоящему начальству был хорошо известен. Почему этим опытом пренебрегли? Почему, наконец, перед вылетом всего полка не выслать опытный экипаж-разведчик для уточнения обстановки на месте? Скорее всего, сработала все та же человеческая небрежность и, в немалой степени, русское «авось». Главное и, пожалуй, самое грустное, что сопутствовало советским воинам на протяжении всей войны – сталинское пренебрежение к судьбам людей. От первого до последнего дня войны с людскими потерями не считались. Многие генералы весьма охотно в этом подражали Сталину. Жуков был одним из главных советских военачальников, который жизнь людей ни в грош не ставил.

Если говорить о потерях, то здесь уместно спросить – почему вообще 33-я армия Ефремова и 1-й кавалерийский корпус Белова и, в довершение, два воздушно-десантных полка, выброшенных им на помощь, оказались в таком безвыходном положении? Что касается воздушного десанта, то здесь все было проведено настолько бездарно, что об этом военные историки по сей день предпочитают умалчивать. Десант был разбросан по всей Смоленской области и никакой пользы не принес. Десантников и собрать-то было невозможно.

К этому времени у высшего советского командования уже был семимесячный опыт позорных поражений. Могли бы и должны были кое-чему научиться, извлечь урок. Увы, продолжали воевать числом, а не умением.

После первых и, в общем-то, сравнительно небольших достижений под Москвой у Сталина закружилась голова от успехов, и он отдал в войска директиву о всеобщем наступлении по всем фронтам. Бездарное и ничем не оправданное решение Верховного!

Сколько было в связи с этим надежд и заверений командиров и политработников о начинающемся новом «сталинском генеральном наступлении по всему советско-германскому фронту». В апреле 1942 года, не приведя ни к каким существенным результатам, активные действия на всех фронтах прекратились.

* * *

В течение нескольких месяцев после начала войны я не имел никаких вестей от родных. Тревога за их судьбу не оставляла меня все это время. Где отец и мать? Где сестры? Что с ними стало? С братом более или менее ясно – он в армии. Если не погиб, то, как и все, воюет. А что с остальными родственниками? Ведь наши родные места уже заняты немцами... Тревожные мысли и самые мрачные предположения не давали покоя.

Пишу в Москву двоюродному брату Фиме. Он – единственный из родных, с кем установилась переписка. Этот одаренный молодой человек тяжело болен туберкулезом, но старается по мере сил помогать родным и близким. Письма его вселяют надежду. Он деятелен и старается сделать все, что в его силах, чтобы узнать о судьбе нашей семьи и других близких родственников. Хотелось верить, что они все-таки живы и вскоре дадут о себе знать. А если они не успели эвакуироваться?.. Судя по сообщениям печати и радио, рассказам очевидцев, евреи, оказавшиеся на территории, занятой немецкими войсками, обречены…

В таком состоянии, когда проблески надежды сменялись тревогой, провел я первые месяцы войны.

Но вот однажды получаю очередное письмо от Фимы. С волнением вскрываю конверт и торопливо пробегаю глазами строки короткого послания. Читаю и не верю глазам: мать и сестры живы, находятся в эвакуации в Марийской АССР. В конце письма указан их адрес. Об отце пока никаких вестей нет. Еще и еще раз прочитываю письмо и, наконец, начинаю верить, что это реальность. В тот же день отправляю им первое письмо с фронта, а еще через некоторое время получаю от них ответ с лаконичным рассказом о пережитом.

Перед войной мои родители и две сестры жили под Оршей, в рабочем поселке Высокое. Отец работал там директором спиртзавода. Старшей сестре Хане было тогда около семнадцати лет, а младшей – Броне – неполных пятнадцать. Обе учились в школе.

Когда властям стало очевидно, что немцев не остановить и территорию придется оставить, отцу приказали завод взорвать и отходить на восток вместе с отступающими войсками. Как и было принято в семье, дела завода решались им в первую очередь, а семейные оставлялись на «потом», поэтому о себе и собственной семье обстоятельно позаботиться отцу не удалось. По укоренившейся привычке он надеялся сделать это в последнюю очередь.

Незадолго до окончания летного училища мне удалось навестить своих родных в Белоруссии. Я получил краткосрочный отпуск на пять дней и повидался с отцом, матерью и сестрами. Время было печальным, и встреча была не из радостных. На семейном совете решили эвакуироваться, и предстояло все бросить и отправиться в далекое неизвестное. Мать и сестры уехали в Богушевск и там должны были дождаться отца, чтобы эвакуироваться вместе.

Я предполагал доехать до Орши, а оттуда через Москву на Чкалов, где предстояли государственные экзамены в училище.

Но, как известно, человек предполагает, а Бог располагает, и в действительности все произошло иначе. Наступление немецких войск было настолько стремительным, что рушились не только личные планы, но и планы самого государства.

Ни мне до Орши, ни отцу до Богушевска добраться не удалось. Дороги были забиты отступающими войсками. Я, простившись с отцом, отправился в Богушевск пешком, чтобы передать матери небольшую сумму денег и уже вместе с ними доехать до ближайшей узловой станции.

Когда я прибыл в Богушевск, матери и сестер там не было. Последний эшелон с эвакуированными был отправлен на Витебск два часа назад.

Я оставил чемоданчик с вещами, переданный отцом для матери, у соседей и, собрав в узелок только самое необходимое, вскочил на проходивший товарный состав и добрался до станции Медведково – последнего разъезда перед Витебском. Состав по каким-то причинам по мосту через реку Западная Двина не пропускали. Пришлось вспомнить школьные годы и воспользоваться для переправы лодкой. Пешком дошел до станции и там узнал, что один эшелон с эвакуированными отправлен из Витебска на Великие Луки, а другой такой же – на Смоленск. В каком из них были наши, узнать было невозможно. Я был крайне расстроен – мать и сестры оказались в эвакуации без денег, и помочь им я уже не мог. Отныне конечная цель для меня – Чкалов, училище. Долго путешествовал поездами и автомашинами, но, наконец, добрался до Чкалова и предстал перед начальством. О судьбе отца и матери с сестрами я узнал, как уже говорилось выше, только на фронте.

«В эшелоне, – писала мне мать, – оказался только один белорус, все остальные были евреи. Наслышанные о зверствах гитлеровцев, они спасали себя и своих детей от неминуемой гибели. Белорус проехал с нами недолго и вскоре понял, что ему ехать незачем. Спасаться, прежде всего, должны евреи. Что за напасть? – вопрошала мать. – Чем мы перед миром виноваты?»

Их поездка продолжалась почти двадцать дней. Несколько раз эшелон атаковали немецкие бомбардировщики. Многие эвакуировавшиеся были ранены и убиты, но мать и сестры остались невредимы. В одном из небольших городков Марийской автономной республики их высадили и отправили в колхоз недалеко от города Звенигово, где определили на квартиру к местной крестьянке. Работать они стали на уборке урожая. Мать писала, что марийцы не верили, что они – евреи.

– Нет, вы нас обманываете, – повторяла хозяйка квартиры, – разве евреи, как вы? Вы же в точности такие, как и все люди!

Работа на полях колхоза, с которой они справлялись не хуже местных крестьянок, укрепляла сомнения в их еврейском происхождении.

Таковы были новости, о которых я узнал из первого письма матери. Читая ее грустное повествование, я все-таки был счастлив. Главное – остались живы, а остальное образуется! Вскоре я отправил им деньги, переданные отцом, и оформил аттестат, по которому они всю войну получали деньги в военкомате.

Об отце мы тогда еще ничего не знали и с тревогой предполагали разное. Как стало известно потом, он, отказавшись от намерений найти своих – жену и дочерей, присоединился к армейским колоннам, следовавшим по московскому шоссе на восток. По дороге он попросил зачислить себя в одну из воинских частей, и его просьба была удовлетворена. Так и отец встал в ряды воинов Красной армии. Ему тогда было уже без малого пятьдесят лет.

Впоследствии оказалось, что всех евреев, не сумевших или не пожелавших по разным причинам эвакуироваться из Богушевска, немцы зверски убили. Среди них были и некоторые наши родственники. Та же участь постигла и некоторых стариков, уверявших, что знают немцев еще с Первой мировой войны как культурных людей, и поэтому, дескать, евреям нечего их опасаться.

В поселке Клюковка – от Богушевска менее двадцати километров – жили семьи двух братьев-кузнецов. Моей матери они доводились двоюродными. Яков с большой семьей и Довид с такой же. У каждого был свой дом и своя кузница. Оба слыли отменными специалистами и обслуживали колхозы и окрестных крестьян. У каждого были свои хорошие друзья среди белорусов, а вот между собой, сколько помню, они были непримиримыми врагами. Все попытки родственников, в том числе и моей матери, прекратить их многолетнюю вражду оканчивались ничем. Даже в малом ни тот, ни другой уступать не соглашались.

Мать с сестрами по пути на станцию Богушевск заехала за ними, чтобы эвакуироваться вместе. Со слезами упрашивала, но ни одного из них ей уговорить не удалось. Немцы пришли и все обиды разрешили. Всех – от мала до велика – вытащили из домов, собрали в одну группу, двух упрямцев поставили впереди, отвели на опушку леса и расстреляли. Когда группу вели на расстрел, их дети и жены, плача, обнимали друг друга, прощая перед тем, как принять смерть, взаимные обиды. Два родных брата-упрямца сделали то же самое, стоя у вырытой могилы, – пожали друг другу руки и обнялись.

«Якова с Довидом, – рассказывали мне их белорусские соседи, – могила примирила». Стоило ли ждать немецкого вторжения, чтобы под дулами автоматов перед смертью простить друг друга?! Ох, и «жестоковыйный» мы народ!

* * *

Летом 1942 года, после успешного зимнего наступления советских войск, положение на Западном фронте вроде бы стабилизировалось, и, как говорилось в сводках Совинформбюро, «на фронте шли бои местного значения». Но, хотя на земле и наступило некоторое затишье, авиация своей активности не снижала. Воздушная разведка не прекращалась, бомбардировочные удары по скоплениям вражеских войск продолжались без перерыва, колонны немцев, двигавшиеся по дорогам, не только находились под наблюдением воздушных разведчиков, но и были объектом для ударов бомбардировщиков и штурмовиков.

Уже после первых двух-трех месяцев боевых действий мы, авиаторы, выполнявшие боевые задания, как и наше авиационное командование, впрочем, как и сухопутные войска, убедились, что все опасения о неэффективности маленького У-2 в современных условиях боя безосновательны. Этот маленький небесный труженик, днем и ночью бороздивший фронтовое небо, успешно выполнял самые разнообразные боевые задачи.

И эффективность наших ударов оказалась очень высокой. Вскоре об этом заговорили в советских войсках и особенно у немцев. Наше господство в ночном фронтовом небе стало настолько ощутимым для гитлеровских войск, что рейхсминистр Геринг издал приказ, согласно которому за один сбитый ПО-2 немецкий летчик награждался рыцарским крестом.

Это было не случайно. Ночная бомбардировочная авиация, названная немцами «москитной», помимо точности бомбометания, производившегося с небольших высот и при малой скорости, действовала угнетающе на психику солдат и офицеров. В течение ночи, от которой войска вправе ждать некоторого перерыва в напряжении, их вынуждали тревожиться. От заката до восхода солнца над головами немцев висели невидимые в темноте самолеты, методически сбрасывая на них бомбы и поливая огнем своих пулеметов. Это положение выводило противника из равновесия и отрицательно сказывалось на моральном состоянии войск.

Первый опыт боевых действий наших полков доказал, что мы эффективны и фронту нужны. Еще на Западном фронте в результате реорганизации в советских ВВС наш полк вошел в состав дивизии, в которой, кроме нашего, было еще два таких же полка.

Летняя кампания 1941 года, в которой советские войска потерпели сокрушительное поражение, мало чему научила советских маршалов и генералов, и лето следующего года принесло очередной просчет, прежде всего, Генерального штаба и Ставки. И не потому, что в стране не было военных талантов, а потому, что созданная большевиками система не давала этим талантам возможности проявиться. Вся власть в стране была сосредоточена в одних руках, и главные решения принимал только Сталин, который, конечно, выслушивал свое окружение, когда считал это нужным, но окончательное решение оставлял за собой. В результате просчетов Ставки летом второго года войны на юге страны произошли «чудеса», не уступавшие прошлогодним. Противник снова овладел инициативой и вышел к Кавказу и Волге. Завязались тяжелые бои на подступах к Сталинграду, под угрозой оказалась бакинская нефть. На карту снова была поставлена судьба всей войны, судьба страны. Советские войска несли тяжелые потери в живой силе и технике. Снова сотни тысяч убитых, раненых, пленных.

В августе Верховным был издан приказ за номером 227. Это был приказ безмерной жестокости. Аналогов ему в мировой военной истории нет, и издан он был не от хорошей жизни.

В соответствии с этим приказом в армии устанавливались чрезвычайные порядки: создавались штрафные батальоны и роты, заградительные отряды. Обязанностью этих отрядов, следовавших позади боевых порядков частей и подразделений, было предупреждать самовольное отступление рот, батальонов и полков, стрелять в каждого, кто струсит или отступит.

Этот приказ создавал в армии условия, когда у офицеров и солдат не было альтернативы: впереди – смерть от врага, а сзади – от своих загранотрядов. В штрафные батальоны, без суда, по приказу командира части или соединения, направлялись те, кто не проявил должного мужества или нарушил дисциплину. Командиры, чьи части или подразделения были недостаточно стойкими в бою, должны были немедленно и без сожаления предаваться суду военного трибунала. Так одним приказом воля и инициатива даже самого смелого и талантливого командира была скована, поскольку любой маневр, даже самый необходимый, мог быть расценен как отступление. Вот и несли нередко войска огромные потери, не смея сменить невыгодную позицию.

Объявляли приказ в частях в несколько непривычной обстановке. Помню, как это происходило у нас. К выстроенному на аэродроме полку вынесли боевое знамя, отдали ему положенные по уставу почести, и командир полка подал команду, которой в уставе нет:

– Внимание! На ко-ле-ни… Становись!! Так, стоя на коленях, мы выслушали приказ и дали клятву «стоять насмерть и выполнить любой приказ родины и командования».

В начале лета группа летчиков полка получила первые боевые награды. Среди представленных к ордену был и я, но среди награжденных меня не оказалось. Этого никто не ожидал, а я был и смущен, и огорчен. Трудно было понять, почему из семи представленных не наградили только меня. Грехов за мной никаких не числилось.

Кто-то из строя спросил:

– А почему нет награды Овсищеру?

На вопрос ответил военком дивизии, он, поздравляя награжденных, сказал:

– Командование дивизии считает, что это недоразумение, и уже запросило вышестоящее начальство. Мы уверены, что ошибка будет исправлена, и награда Овсищеру, несомненно, придет.

Когда вскоре после этого полк получил приказ на передислокацию под Сталинград в состав 16-й воздушной армии Донского фронта, военный комиссар дивизии в напутственном слове перед строем снова повторил, что ожидаемый приказ о моем награждении будет выслан в район нашего нового базирования. Некоторое время я его ждал и надеялся, но он так и не поступил. Странное недоразумение, не правда ли? По признанию Жукова, каждый третий еврей, представленный к награде, из списка вычеркивался.

* * *

Война требовала полного напряжения всех физических и нравственных сил страны и, естественно, каждого человека в отдельности не только на фронте, но и в не меньшей степени – в тылу. Само собой подразумевалось, что люди (в войсках – личный состав) обязаны сделать все возможное и невозможное, но потребности фронта должны быть удовлетворены.

Что значит «потребность» в условиях войны? Ответ может быть только один: отдан приказ – выполни его, чего бы это ни стоило. Но приказов было много, и они были разные, как и командиры, которые их отдавали. Каждая военная операция, впрочем, как и вся война, вроде шахматной партии – не той фигурой сходишь, не на ту клетку ее продвинешь – считай, вся партия проиграна. В шахматах – это всего лишь огорчение, а на войне – гибель людей, неисчислимые жертвы и страдания. Маленький начальник ошибся – малое число жертв, большой начальник ошибся – количество жертв увеличивается многократно.

Тем не менее, армейские условия, а это касается любой армии мира, диктуют необходимость беспрекословного выполнения отданного командиром приказа. Уменьшить количество командирских ошибок можно только улучшением качества назначаемых командиров. Советская система подбора кадров не всегда отвечала этому требованию.

Физическое перенапряжение резко сказывается на результатах выполняемых работ. Наша работа в годы войны была летать и уничтожать живую силу и технику гитлеровцев.

Легко себе представить, сколь сильным было физическое и нервное перенапряжение личного состава, если семьдесятсемьдесят пять процентов всех ночей за годы войны мы не спали. С наступлением темноты появлялись над линией фронта, а после последнего вылета возвращались на аэродром на рассвете.

Чем дольше землю и небо закрывала тьма, тем больше часов проводили мы в воздухе. Отдых, особенно для летного состава, на словах вроде и был заботой командиров и начальников, а на деле подменялся словом «надо!». Однообразная работа особенно утомительна, поэтому у летного состава возникла практика подмены пилота в полете, благо наши самолеты имели пилотажное управление в обеих кабинах. Многие штурманы в ходе боевых вылетов хорошо освоили не только самолетовождение, бомбометание и стрельбу, но и технику пилотирования, не уступая в этом и некоторым летчикам.

Когда в войсках фронта возникала надобность, а она была каждодневной, усталость летного и, тем более, инженернотехнического состава мало кого беспокоила. В еще большей степени это касалось командования и офицеров штаба, которым нередко приходилось по несколько суток обходиться без нормального сна. Кстати, со второй половины войны я уже числился офицером штаба и регулярно выполнял боевые задания в качестве штурмана. Чтобы уменьшить перенапряжение летного состава, как правило, после взлета штурман вел самолет по маршруту, обеспечивал выход в намеченное время на цель, производил все необходимые расчеты и осуществлял бомбометание, стрелял из пулемета по наземным целям, чаще всего, по живой силе и зенитным точкам противника, а летчик занимался своим прямым делом – пилотированием.

На обратном пути, когда напряжение несколько спадало, они менялись ролями. Это позволяло каждому не только отдохнуть от однообразной работы, но порой – поочередно – и вздремнуть. Особенно это было важно в предутренние часы и зимой, когда экипажи за ночь производили по восемь-десять, а иногда, при вылетах с аэродрома подскока, даже по двенадцать вылетов. Можно себе представить, какую массу смертельного груза сбрасывали мы на головы немецких войск. И так каждую ночь.

Среди прибывшего в полк в 1942 году пополнения летчиков особенно выделялся высокий обаятельный украинец Борис Обещенко. Его фронтовая биография оказалась до обидного короткой, но она заслуживает того, чтобы о ней рассказать.

В первые месяцы пребывания в полку с Обещенко произошел неприятный инцидент, впрочем, типичный для сталинского времени. Этот случай при иных обстоятельствах мог бы привести к отстранению молодого и перспективного летчика от летной работы, а скорее всего, – и к более серьезным последствиям, как в случае с Солженицыным или Копелевым.

Командир нашей эскадрильи, человек необъективный и мстительный, относившийся к подчиненным исходя из личных симпатий и антипатий, невзлюбил откровенного и честного летчика. Однажды (это было еще на Западном фронте, под Москвой) он обнаружил в общежитии дневник Бориса, прочел его и, возмущаясь, принес ко мне, тогдашнему военкому эскадрильи.

– Вот, – сказал он, передавая мне тетрадь, – полюбуйся, что за человек этот Обещенко! Ему же нельзя доверять самолет! С таким настроением я его в воздух не пущу.

Мне пришлось взять тетрадь и с чувством неловкости приняться за чтение чужого дневника. Автор, уверенный, что написанное принадлежит только ему, доверял бумаге свои сокровенные мысли и свое отношение к происходящим в стране и, в частности, на фронте событиям. Были там критические замечания о причинах наших поражений в первые месяцы войны, записи о тактике нашей авиации, о недостатке у нас современной авиационной техники. Была там и оценка некоторых командиров и начальников, в том числе уж совершенно негативная оценка нашего командира эскадрильи. Было несколько не совсем лестных замечаний и по моему адресу. Ничего из ряда вон выходящего я, тем не менее, в дневнике не нашел и с мнением командира эскадрильи не согласился. Мы поспорили и решительно разошлись в оценке дневника и личности автора. Оказалось, что наш командир рапортом доложил о дневнике не только командованию полка, но и особому отделу дивизии.

Вскоре меня вызвал к себе военком полка.

– Ваш командир решительным образом ставит вопрос о политическом недоверии летчику, настаивает на отстранении его от полетов со всеми вытекающими из этого последствиями. Каково ваше мнение на сей счет? – спросил он меня.

– Я с ним не согласен. Дневник как дневник, и делать далеко идущие выводы только потому, что кто-то из подчиненных о тебе невысокого мнения, просто нелепо. Я уже неоднократно с ним об этом разговаривал, но он болезненно самолюбив и на замечания не реагирует. Я этот дневник прочитал и полагаю, что перед Обещенко следовало бы извиниться, вернуть ему его записи и на этом считать инцидент исчерпанным.

– К сожалению, так просто нам уже не отделаться. Вопрос вышел за пределы полка, им занимаемся не только мы, но и командование, и особый отдел дивизии, – с досадой произнес комиссар.

Терещенко был человек рассудительный и к людям относился бережно, поспешных решений никогда не принимал, особенно, если решалась судьба человека. Из беседы с ним я понял, что с моим мнением он согласен и будет его отстаивать.

Ну и ну. Быстро же командир эскадрильи действует. Опасная личность!

– Побеседую с Обещенко, напишу свой рапорт, – сказал я комиссару. – Прошу до этого никаких решений не принимать. Довольно длительная беседа с Борисом укрепила мое мнение о нем, и я решил сделать все возможное, чтобы ему помочь.

К счастью, при разбирательстве вопроса командир полка Меняев был того же мнения, что и военком Терещенко. Летчика удалось уберечь от ожидавших его репрессивных мер. Вот так, к радости всего полка, и завершился этот инцидент, грозивший молодому человеку серьезными осложнениями в жизни.

Успокоившись после переживаний, связанных с разбирательством его персонального дела, он обрел уверенность, стал успешно выполнять сложные боевые задания в наиболее трудной боевой обстановке. И ни у кого не возникало сомнения в его верности стране и народу, хотя и был он по характеру своеволен, имел обо всем собственное мнение, которое, не робея ни перед кем, отстаивал. Одним словом, был он человеком смелым и независимым.

В ночь с 25 на 26 октября 1942 года при выполнении боевого задания под Сталинградом, в экипаже с Обещенко, я был ранен. Борис заволновался и предложил сбросить груз бомб, не доходя до цели, по переднему краю противника, чтобы быстрее возвратиться на аэродром. Но вскоре, немного придя в себя после первых минут шока, я убедил Бориса выполнить боевое задание точно по приказу.

Так мы и поступили. Вообще, после той знаменательной беседы, которая была у нас в ходе разбирательства его дела, мы стали настоящими друзьями. Во время моего сравнительно короткого лечения во фронтовом госпитале он использовал каждую свободную минуту, чтобы навестить меня, помогал, чем мог, и всячески подчеркивал свое особое расположение ко мне. «За Овсищера, – говорил он друзьям, – головы не пожалею. Настоящий человек».

В госпитале я пробыл недолго, хотя врачи намеревались отправить меня на дальнейшее лечение в тыл. Так бы, видимо, и произошло, если бы не особые обстоятельства того времени. Обстановка на южных фронтах была угрожающей, Сталинград вот-вот мог пасть, все обороняющиеся силы были на пределе. Поведение частей и соединений определял лозунг, внедрявшийся в сознание, как приказ: «Заставим немцев истечь кровью, но Сталинграда врагу не отдадим!» У самих же – не считались ни с чем! – кровь лилась обильно.

Навестившие меня в госпитале друзья жаловались на чрезмерную усталость, перенапряжение и потери в людях и технике. В следующий визит друзей я осуществил задуманное. Когда сестра-хозяйка выдала мне на короткое время обмундирование, чтобы я мог проводить друзей, я ушел и больше в госпиталь не вернулся.

У меня была прострелена левая рука у локтя, и из-за перебитого нерва рана постоянно беспокоила, вызывала приступы головной боли, боли в руке и во всем теле. Особенно это чувствовалось при нервных встрясках и переутомлении.

Достаточно было внезапного оклика, стука в мое окно или неожиданного выстрела, чтобы состояние резко ухудшилось. Врачи на аэродроме были недовольны моим появлением в таком состоянии и настаивали на моей отправке в тыл на стационарное лечение. Командир полка при этом отмалчивался, лишь изредка спрашивая: «Ну, как самочувствие? Поправляемся?»

– Ничего, товарищ командир, поправимся, – отвечал я, хотя особых оснований для такого оптимизма еще не было.

Сознание того, что ты нужен, что без тебя кому-то плохо, желание лично участвовать в разгроме ненавистного врага, придавало силы и я, подхваченный общим энтузиазмом, царившим тогда в войсках под Сталинградом, от отправки в тыл отказывался.

«Твое упрямство, – говорили врачи, – может обернуться для тебя тяжелыми последствиями. У тебя перебит нерв, и его необходимо серьезно лечить. Шутить с этим нельзя!»

Однажды при постановке боевой задачи в одном экипаже заболел штурман, и я попросил командира назначить меня в полет.

– А чувствуешь себя как? – с некоторой долей сомнения спросил он.

– Да сегодня вроде получше. Слетаю, товарищ командир!

Полкового врача рядом не оказалось, и решительный Меняев после недолгого раздумья включил меня в плановую таблицу полетов.

В ту ночь, впервые после ранения, я вылетел на боевое задание. Странно, но, вопреки опасениям врачей, в воздухе я почувствовал себя лучше, чем в спокойной обстановке на земле. Это было открытием для меня и, полагаю, для медиков тоже. Сосредоточившись на выполнении полета, я вдруг перестал ощущать постоянную ноющую боль в раненной руке, исчезла скованность движений.

В воздухе мне ничто не мешало. Случилось нечто неожиданное и для меня удивительное – напряжение вылета ослабило и даже вовсе сняло боль. Правда, после посадки, когда нервное напряжение спало, боль вернулась и даже усилилась. Потребовалось немало времени и помощь врачей, чтобы прийти в себя.

Очередной вылет – и снова в воздухе улучшение. Вот так, не закончив необходимого, по мнению врачей, лечения, я стал снова регулярно вылетать на выполнение боевых заданий. Постепенно, пусть и медленнее, чем хотелось бы, здоровье возвращалось ко мне. Почти год раненная рука болезненно реагировала на ухудшение погоды.

– Ну, как, Овсищер, – спрашивал командир, – будем сегодня летать?

– Полагаю, что нет, рука с утра ноет, значит, погода будет плохая, и летать не придется.

И представьте себе – сбывалось.

Сталинградские ночи. Их не забудешь. Зима. Мороз под сорок градусов. В открытой кабине даже меховые комбинезоны и унты из собачьего меха не спасали от холода. Меховая маска на лице ухудшала обзор и сковывала движения, но без нее нельзя – морозом так на ветру прихватит, что с обмороженным лицом в лазарете окажешься. И в таких условиях восемь, а то и десять боевых вылетов за ночь. Это дважды в каждом вылете пересекать линию фронта, где тебя обязательно обстреляют. Это всякий раз при подходе к цели маневрировать, чтобы не быть сбитым огнем зениток или «эрликонов», а на боевом курсе, вжавшись в кресло кабины, не обращая внимания на огонь противника, не маневрируя, выдержать курс, точно выйти на цель и удачно поразить ее. А сбросив груз бомб, штурману надлежало встать в кабине во весь рост и при сильном ветре приложиться к пулемету, открыть огонь по зениткам, чтобы облегчить выход на цель другим экипажам. Так каждую ночь выглядела наша боевая работа.

* * *

Планы Гитлера сходу захватить Сталинград провалились. Стремительное наступление его армий на юге было, наконец, остановлено. Начались кровопролитные оборонительные бои. Немецкое командование предприняло несколько решительных попыток овладеть городом с разных направлений. Разведка установила, что готовится удар по Сталинграду с северозапада: в районе Россоши, Богучар, Кантемировки противник сосредоточил значительные силы, которыми намерен форсировать Дон и ударить по Сталинграду с этого нового направления. Советское командование, чтобы воспрепятствовать осуществлению этого замысла, предпринимало свои контрмеры. Авиация наносила удары по районам скопления вражеских войск и вела тщательное наблюдение за противником.

Нашему полку была поставлена задача: вести разведку переправ противника через Дон в ночное время и при обнаружении таковых уничтожать их бомбардировочными ударами. Сменяя друг друга в течение ночи, мы вели наблюдение за противником на указанном каждому экипажу участке реки. Главное – не прозевать его переправы на восточный берег. Под фюзеляжем самолета, как обычно, груз из четырех пятидесятикилограммовых осколочно-фугасных бомб, предназначенных для поражения обнаруженной переправы. Если таковой не будет, дана запасная цель, по которой и следует сбросить свои бомбы.

В экипаже со старшим лейтенантом Корниленко мы вылетели на выполнение такого задания в район города Богучары. Запасная цель в этом вылете – скопление войск противника в хуторе Стоговском на западном берегу Дона.

Ночь лунная. Река видна, как на ладони, и мы, держа ее по правому борту, внимательно просматриваем отведенный нам участок. Проходим вдоль реки с севера, затем, развернувшись, просматриваем тот же участок уже с левого борта. Река свободна, как бы замерла, освещенная мягким лунным сиянием. Движения – никакого. И так несколько раз – один раз с севера, другой – с юга, держим реку под наблюдением, а когда отведенное для полета время кончается, идем выполнять бомбометание по запасной цели.

– Яка нычь! – слышу я певучий украинский говор своего напарника. – Шо такэ люди? В таку нычь кохати треба, а не воюваты!

– Ты прав, Коля... Чего им, немцам с их фюрером, не хватало? И для чего им наша земля? Своей мало? Жадность людская. Сколько ни имеешь – все мало.

– Ой, Петрович, – возвращается к своей теме Николай, – мене ж дома, пид Полтавою, така гарна дивка чекае. Може дочекаеться? – вздыхает Корниленко.

А ночь воистину прекрасна! Прав Николай. Разве в такую ночь бомбами заниматься?.. В такую ночь, да по этому Дону, в лодочке, да с прекрасной спутницей!.. Помечтав, возвращаемся к реальности и, сделав последний разворот, становимся на боевой курс.

Уточняю несложные штурманские расчеты, отмечаю на карте ДМ (действительное место), передаю курс летчику, прицеливаюсь и, дойдя до намеченной точки, серией сбрасываю на затаившегося противника свой смертоносный груз.

На этом задание можно считать выполненным, делать разворот, и брать курс на свой аэродром. Но… не тут-то было: одна фугасная бомба продолжает висеть под фюзеляжем.

Досадно, но ничего не поделаешь, приходится возвращаться и повторять заход. Начинаем все сначала, благо сегодня, видимо, чтобы себя не обнаруживать, зенитки противника нас не обстреливают. Явный признак того, что враг затаился.

В повторном заходе не только нажимаю кнопку, но и энергично работаю ручкой бомбосбрасывателя. Но злополучная бомба, как назло, висит себе да и только!

Крутой поворот – и мы снова над целью, и так несколько раз, но все безуспешно – фугаска покидать самолет не желает. Что же делать? Тащить бомбу на свой аэродром и садиться с ней? Это небезопасно – бомба освобождена от бомбодержателя и может оторваться и рвануть на своей территории или при заходе на посадку, может в момент приземления взорваться при первом толчке, а если этого не произойдет, то она обязательно упадет, поскольку ее ничто не удерживает, и можно зацепиться за нее и перевернуться.

– Что будем делать? – раздраженно спрашивает Корниленко, которому изрядно надоело вертеться туда и обратно.

– Что делать? Сделаем еще один заход, последний и, если

опять ничего не выйдет, берем курс на свой аэродром, другого выхода нет, – передаю я летчику по СПУ7.

И снова, в который раз в этом вылете, прицеливаюсь: рывок, еще рывок – безуспешно. Летчик делает «горку», бросает самолет вниз, затем вправо, влево – результат тот же. Фугаска висит, как и прежде. Последний разворот от цели и, как условились, возвращаемся на базу.

На обратном пути, ни на что не надеясь, уже занятый мыслями о предстоящей неприятной посадке с бомбой, автоматически, неосознанно делаю несколько рывков рукояткой бомбосбрасывателя.

– Как мы дадим знать руководителям на старте, что садимся с бомбой? – спрашивает меня мой товарищ. – Пройдем справа от старта, покачаем крылом, заметят.

– Покачаешь, а она, сволочь, возьмет и оторвется в это самое время над стартом, своих накроем, – с горечью вздыхает Корниленко. Да, положеньице!

– У, проклятая! – не выдерживаю я, со злостью делаю еще рывок, и… бомба вдруг срывается и летит вниз! Мы это чувствуем по тому, как освобожденный от груза самолет взмывает вверх. Отмечаю на карте время и место взрыва и записываю данные в бортжурнал. – От бомбы освободились, но не ударили ли по своим? – беспокоится Николай. – Дон-то уже пролетели.

– Не должно быть. Не сидят же наши передовые части в реке или у самого берега, – уверенно отвечаю я, но в душу закрадывается холодок некоторого сомнения.

На командном пункте докладываем обо всем командиру, а тот говорит:

– Смотрите, не дай Бог, по своим ударили!

И снова, уже в который раз, уточняет детали нашего полета, место и время падения злосчастной бомбы.

Утром, как обычно после окончания полетов, завтракаем и уходим отдыхать. Часа через два прибегает из штаба посыльный и, разбудив меня, передает приказание командира срочно явиться в штаб. Нехотя поднимаюсь, протираю заспанные глаза и спрашиваю:

– А еще кого вызывают?

– Старшего лейтенанта Корниленко, – отвечает солдат.

На память тут же приходит вчерашний полет и злополучная бомба.

– Там какой-то майор из пехоты приехал и сидит в штабе с нашим командиром, а мне приказано вас вызвать, – уходя, добавляет посыльный. Меня охватывает тревога.

– Неужели все-таки вчера ударили по своим? – спрашиваем мы друг друга, когда по пути к штабу встречаемся с Корниленко.

Эти сомнения постепенно переходят в уверенность, и мы, мрачные и виноватые, заходим к командиру и докладываем о прибытии. Настроение жуткое: ведь если мы ударили этой проклятой бомбой по своим, то имеются убитые и раненые. Это же ЧП. Какой позор! Для нас это может обернуться трибуналом.

«Корниленко тут ни при чем! Он даже не предполагал, что я продолжаю дергать эту ручку!» – начинаю я мысленно с защиты товарища.

– Ну-ка, орлы, подойдите к столу и покажите на карте еще раз, в каком месте и в какое время разорвалась сброшенная вами бомба, – приказывает командир.

Смущенно подходим к лежащей на столе карте района боевых действий, и я в который раз со вчерашней ночи показываю место и называю время.

Меняев смотрит на сидящего рядом майора и спрашивает:

– Здесь? Время совпадает?

– Да-да, – произносит майор, – все точно, сомнений нет, это бомбили они.

Нам становится совсем тошно. Меняев как-то странно на нас смотрит, берет лежащую на столе бумагу и читает:

«В ночь с… на… в такое-то время сброшенной с одиночного бомбардировщика бомбой разбита наведенная под водой немецкая переправа в районе хутора Стоговской. Прямое попадание бомбы разрушило переправу и причинило урон начавшим переправляться войскам противника. Наши подразделения на восточном берегу слышали крики и стоны раненных, скрежет танков и автомашин. Все это привлекло внимание нашего командования, и начавшаяся переправа немцев на восточный берег Дона была сорвана.

Приказываю: отличившийся экипаж представить к правительственной награде.

Подпись: командующий армией».

Наконец командир полка смеется и вместе с майором поздравляет нас с успешным боевым вылетом. Мы облегченно вздыхаем.

– Что же вы так долго мучили нас неизвестностью? – спрашиваю я, тоже смеясь. – Ведь так можно умереть от страха. Мы уже решили, что ударили по своим, а тут еще и представитель пехоты приехал!..

– Ничего, – говорит командир, – вы у меня народ крепкий, от страха не умрете, а от неизвестности – тем более!

Командир в хорошем настроении – наш полет не только не принес никаких неприятностей, но, к удивлению всего полка и нас самих, оказался удачным…

Вскоре после этого чудо-случая я получил свой первый орден – орден Боевого Красного Знамени. Был награжден и Корниленко. Вот только «гарна дивка пид Полтавою» так и не дождалась своего суженого – он погиб смертью героя при выполнении боевого задания под Орлом.

* * *

Понеся на подступах к Сталинграду большие потери в людях и технике и не добившись желаемого успеха, немцы вынуждены были перейти к обороне. На фронте наступило некоторое затишье. Стороны как бы притаились в ожидании новых событий, и они не заставили себя долго ждать.

19 ноября 1942 года началось наступление советских войск под Сталинградом. Это было началом разгрома всей южной группировки гитлеровских армий. После этого поражения гитлеровские войска уже не имели крупных успехов до конца войны.

В первый день наступления нелетная погода ограничивала действия авиации. Основные силы бомбардировщиков, истребителей, штурмовиков вынуждены были отсиживаться на аэродромах. Только наши легкомоторные самолеты, действуя днем, на небольшой высоте под нижней кромкой плотных облаков, вели разведку начавших отступление частей 6-й Армии фельдмаршала Паулюса.

В этот день к нам на аэродром прибыл майор, представитель Военного Совета Донского фронта, и привез целую машину листовок, которые нам предстояло сбросить в расположение немецких войск. Одну из листовок я прочел и перевел друзьям ее текст. Стоявший рядом майор обратил внимание, что я довольно бегло читаю и перевожу с немецкого. Он рассказал, что после того, как армия Паулюса будет окружена, на передний край обороны планируется направить несколько автомашин, оборудованных специальными радиоустановками, для ведения передач войскам противника.

– К сожалению, – сказал он, – мощность этих установок ограничена, и их смогут услышать только в первых траншеях. Кроме того, эти установки располагаются у переднего края и оказываются слишком уязвимы – артиллерия немцев их быстро засекает и накрывает своим огнем. Эффективность их не очень высока, и мы ищем новые возможности.

– Может, стоит попробовать установить такой передатчик на самолет? – предположил я.

– Это было бы здорово! – ухватился за эту мысль майор. – А вы, к примеру, – указал он на меня, – в качестве диктора вылетали бы в глубину расположения немцев и доводили до них наши обращения. Так можно было бы передать ультиматум и самому фельдмаршалу Паулюсу и его штабу!

Присутствовавший при этом разговоре инженер полка Петухов сказал, что технически такую установку смонтировать можно. Особой сложности не видит, но какова будет слышимость передач на земле – сказать трудно. В авиационной практике такое еще не встречалось. Майор поговорил с командиром, задал несколько вопросов инженеру, поговорил со мной, попросил прочесть еще одну листовку, простился и уехал. А на следующий день появился вновь, но уже не в полку, ав штабе у командира дивизии. Он привез распоряжение Военного Совета о немедленной установке передатчика на одном из наших самолетов. Мне было приказано отправиться на инструктаж в политуправление фронта.

Назавтра я уже был там, а радиоспециалисты полка спешно приступили к работе. Пока я проходил инструктаж, техники по составленной инженером схеме смонтировали и быстро установили на самолете мощный звукоусилитель, который я, вернувшись, начал испытывать. Передача велась из второй кабины с помощью ларингов через динамик, укрепленный под фюзеляжем самолета. Слышимость была хорошей только с высоты не более тысячи метров и при работе мотора на малых оборотах.

Все испытания проводились в присутствии начальника политуправления фронта генерала Галаджева, а последние испытания – в присутствии самого командующего фронтом генерала К. К. Рокоссовского и некоторых других высших чинов штаба и Военного Совета. После очередного вылета мы с летчиком Масловым заглушили мотор. В это время приехал командующий. Генерал Галаджев доложил ему о проведении испытаний звукоустановки, а мы с Масловым представились. Стоял такой сильный мороз, что и говорить было трудно.

– Что, несладко в открытой кабине при таком холоде? – спросил командующий, пожимая нам руки и ободряюще улыбаясь. – Ничего не поделаешь – надо.

Это был высокий, статный и красивый человек. Мы сразу же почувствовали себя свободно, скованность пропала. Когда мы ответили на его вопросы, он сказал:

– Ну, а теперь прошу вас слетать еще раз. Надо и мне послушать, как будут выглядеть наши передачи для немцев.

Мы с Масловым дружно ответили: «Слушаюсь!» – и быстрым шагом направились к самолету. Когда произвели посадку, командующего уже не было. Он через начальника политуправления передал нам пожелание успешного выполнения важного боевого задания.

Когда кольцо советских войск вокруг армии Паулюса замкнулось, мы уже были готовы и сразу же приступили к выполнению необычных для авиации полетов.

Каждый день после полудня мы с Масловым вылетали в штаб фронта и там, как правило, в присутствии начальника политуправления и ответственного офицера штаба, получали задание на предстоящую ночь, а с наступлением темноты появлялись над расположением вражеских войск. В первых таких вылетах в моем планшете лежал текст ультиматума советского командования фельдмаршалу Паулюсу с условиями капитуляции и призывом к войскам прекратить сопротивление и бессмысленное кровопролитие.

Как это происходило?

На высоте 1300-1500 метров убираем газ и почти бесшумно планируем к заданному району. Где-то там, под нами, сам Паулюс со своим штабом. Как они встретят наше радиообращение? Будут ли слушать или сразу откроют огонь, не дав и слова сказать? Винт мотора медленно вращается, и мы плавно снижаемся. Я пристально вглядываюсь в земные ориентиры, чтобы точно выйти к расположению командного пункта. Передаю летчику несколько поправок в курс и, наконец, КП под нами.

– Федя, мы над целью – вираж!

Летчик делает крен, еще раз до допустимого убирает газ мотора и становится в «мелкий вираж», а я начинаю свои передачи:

– Ахтунг! Ахтунг! Ан ди ин раум фон Сталинград айнгекесельтен дойтшен официрен унд зольдатен!8 – разносится в морозном небе.

Текст ультиматума передаем вначале на командный пункт фельдмаршала, а затем – многократно – окруженному врагу в разных точках могучего кольца.

Вопреки нашим опасениям, с земли пока – ни звука, зенитные средства безмолвствуют. Немцы то ли не хотят себя обнаружить, то ли слушают, пытаясь узнать, с чем прилетел этот небесный вестник.

Я читаю текст, а самолет, виражируя на малых оборотах мотора, постепенно теряет высоту. Под нами – уже семьсот, шестьсот, пятьсот метров… Я, не отрываясь, продолжаю читать текст. Надо обязательно добраться до последнего абзаца. В нем – условия капитуляции.

На высоте двухсот-трехсот метров мимо нас пролетает первая трасса снарядов «эрликона». Очнулись!

– Нихт шисен, зонст варфе их бомбен ап!9 – кричу я в динамик и дочитываю последние фразы ультиматума.

– Нидер мит дер криг! Гибт ойх гефанген!10

Противник открывает шквальный огонь. Вокруг нас – разрывы зенитных снарядов, трассы пулеметных и автоматных очередей. Такому фейерверку любой праздник позавидовал бы! Красота необычайная, а мы, сжавшись в комочек, даем полный газ и со снижением, «с прижимом», как обычно говорят авиаторы, быстро теряя и без того небольшую высоту, стараемся побыстрее выйти из зоны обстрела.

– Федя! Снижайся до бреющего, а то снимут! – кричу я пилоту.

Но он – стреляный воробей, он и без меня знает, что нужно делать.

– Ладно, ладно. Держись, Петрович! Сейчас мы от них уйдем!

Быть не может, чтобы не ушли! Не впервой! – кричит мой товаищ и делает один за другим несколько резких изломов курса.

Наконец, трассы позади и мы для них недосягаемы.

Выходим в безопасную зону. Снова набираем высоту и делаем второй заход. Идти сейчас к прежнему месту неразумно, там уже начеку, и противник, несомненно, готов обрушить на нас огонь всех своих средств прикрытия.

Мы направляемся в «гости» к другим частям – пусть и они послушают. У меня на планшете несколько командных пунктов корпусов, дивизий, до которых наш ультиматум следует довести. К командному пункту Паулюса возвращаемся только во второй половине ночи, и я читаю ультиматум вторично…

Так в течение долгой зимней ночи производили мы – с небольшими перерывами – несколько вылетов, и в каждом – две или три передачи.

В одном из таких вылетов на высоте трехсот метров огнем «эрликона» была разбита наша радиоустановка и изрядно поврежден самолет. Я и летчик Ляшенко, заменявший в этом полете Маслова, отделались легкими ранениями и благополучно совершили посадку. В полку удивлялись:

– Как это при таком попадании вам удалось так легко отделаться? «Слава Богу, – повторял врач, перевязывая нас, – могло быть хуже».

Два дня инженеры и механики ремонтировали самолет и радиоустановку, а мы летали на бомбардировку. Затем парламентская миссия возобновилась.

За весь период ликвидации окруженной под Сталинградом 6-й армии Паулюса я вместе со сменявшими друг друга летчиками Масловым и Ляшенко совершил в качестве «воздушного парламентера» двадцать четыре сложных боевых вылета и провел при этом около семидесяти передач (от ультиматума с условиями капитуляции до передач обращений уже плененных немецких генералов, офицеров, солдат к еще остававшимся в кольце войскам).

«Ваша миссия превзошла все ожидания, – заявляли в штабе фронта. – Ультиматум стал известен не только командующему и его штабу, но и командирам, пожалуй, всех соединений и частей, всем окруженным войскам». Это, несомненно, сказалось на общем настроении войск. В результате действий войск Донского фронта и не без помощи наших обращений началась массовая сдача в плен, независимо от решений самого командующего и других немецких командиров. Это подтверждали пленные генералы, офицеры, солдаты. Подтвердил это и сам Паулюс, когда оказался в плену.

Вначале предполагалось дать этой фактически уникальной миссии воздушного парламентера широкую огласку и, как она того стоила, высоко оценить. Об этом заявляли и командующий Рокоссовский, и начальник политуправления фронта Галаджев, и корреспонденты центральных газет и Всесоюзного радио, бравшие у меня интервью.

Что же произошло? Почему широко известны и подробно описаны две несостоявшиеся парламентские миссии и мало известно об уникальной и высокоэффективной миссии воздушного парламентера?

В те грозные годы об этом не думалось – было не до того. Сегодня, не боясь ошибиться, можно сказать: дать нашим полетам широкую огласку и по достоинству оценить их, значило, в какойто мере, признать еврея непосредственно причастным к успешному завершению одной из самых важных операций Второй мировой войны. Только поэтому это событие прочно замолчали.

Однажды я встретил одного из корреспондентов, бравших у меня интервью. «Что же вы не выполняете своих обещаний? – спросил я его. – Обещали широкую огласку нашим уникальным полетам воздушного парламентера, а в результате – ни слова?!

– ГЛАВПУР не только публиковать, но и говорить об этом запретил.

Между тем, жизнь продолжалась, и война шла своим чередом. Три полка нашей дивизии наносили интенсивные бомбардировочные удары, уничтожая живую силу и технику противника. Особое место в наших действиях в то время отводилось блокированию вражеских аэродромов, посредством которых Геринг пытался осуществить снабжение своих, по сути, обреченных войск. По своей значимости это была задача оперативно-стратегической важности. Снабжение войск 6-й армии в ночное время срывалось благодаря беспрерывным действиям нашей авиации.

Мы, сменяя друг друга, в течение всей ночи «висели» над аэродромами, находившимися в кольце, и не давали гитлеровской авиации приземляться. Такой полк, как наш, сбрасывал в течение ночи до пятидесяти тысяч килограммов смертоносного груза на головы замерзавшего в сталинградских степях врага. Это была тяжелая, изнуряющая и опасная работа.

* * *

Из кольца, в котором оказались гитлеровские войска под Сталинградом, их теоретически можно было бы вывести двумя путями. Первый: сосредоточить силы на небольшом участке фронта внутри кольца и, прорвав блокаду, с боями выйти из окружения. Второй: деблокировать армию извне, для чего сконцентрировать значительные силы западнее района окружения, развернуть их наступление на восток и таким образом решить задачу. Наиболее успешным, с моей точки зрения, был бы третий путь – сочетавший и первый, и второй варианты. Гитлер, как известно, выбрал второй путь, и это было роковым просчетом и самого фюрера, и его генерального штаба.

Это решение, в свою очередь, ставило перед немецким командованием новую и сложную задачу – снабжение войск, оказавшихся в кольце, необходимым довольствием. Для этого требовалось большое количество транспортных самолетов, оборудованных аэродромов, истребителей для их прикрытия и даже бомбардировщиков. Одним словом немцы, как и обещал Геринг, создали «воздушный мост», а советское командование, естественно, стремилось его разрушить. Так борьба в воздухе на юге вступила в новую фазу и велась без перерыва днем и ночью до окончательного завершения операции «Кольцо». Завершилась эта операция полным уничтожением и пленением 330-тысячной 6-й армии гитлеровцев. Транспортные самолеты немцев с грузом боеприпасов, горючего, медикаментов пытались прорваться к окруженным и доставить им все необходимое, а заодно вывезти раненых. Грузы сбрасывались и на парашютах. Наша авиация всячески этому противодействовала.

Обычно в боевых условиях (впрочем, не только в боевых) для авиации на каждые сутки устанавливаются сигналы опознания, так называемый сигнал «свой-чужой». Перед полетом они доводились до сведения летного состава (и, естественно, были известны в войсках), в том числе – в обязательном порядке – у средств противовоздушной обороны.

В районе Сталинграда, вследствие большой интенсивности полетов немецкой авиации, установленные ими сигналы становились нам известны уже после первых вылетов в районы их аэродромов. И наша авиация и наземные войска, естественно, использовали это для дезинформации противника и, порой, вынуждали немцев сбрасывать грузы не своим, а нашим войскам. А бывали случаи и посерьезнее.

В одну из ночей, при действии полка с аэродрома подскока Котлубань, над нашим аэродромом появился немецкий транспортный самолет и подал сигнал «прошу себя обозначить». Ему ответили установленной на эту ночь серией немецких ракет, и экипаж, поверив, что аэродром свой, произвел посадку. Вскоре все четыре члены экипажа транспортного самолета «Фокке-Вульф Кондор-200» были у нас в плену.

Командир полка освободил меня от очередного вылета и приказал допросить экипаж и находиться с ним до прибытия командования дивизии.

К тому времени было достаточно хорошо известно, что на занятой немцами территории оккупанты бесчинствовали – грабили население, насиловали женщин, убивали невинных и безоружных людей. Особую жестокость проявляли по отношению к евреям – моим братьям по крови. На душе у меня в связи с этим всю войну лежала, пожалуй, лежит и по сей день, неутихающая боль. К сожалению, советские войска, оказавшись на немецкой территории, вели себя не лучше. Странно, но вглядываясь в лица тех, кто сидел передо мной в небольшой комнате на прифронтовом аэродроме, я не испытывал к ним ненависти и желания мстить у меня не возникало. Яс трудом мог представить этих внешне симпатичных парней в роли убийц или насильников. Это были обычные люди, на лицах которых ничего, кроме огорчения и досады за неудачно окончившийся полет, прочесть было нельзя.

Я задавал им вопросы и думал: война, развязанная Гитлером, длится уже почти два года, и пока ей не видно конца. На огромных просторах России люди день и ночь исступленно уничтожают друг друга. Совершается огромных масштабов преступление перед всем человечеством. Неужели Германия, породившая гениальных ученых, философов, музыкантов и писателей, до сих пор не поняла, не почувствовала, в какую пропасть она во главе со своим бесноватым фюрером ввергла народы Европы, в том числе и свой собственный народ?! Неужели немцы еще не очнулись и не поняли, что с войной надо кончать и как можно быстрее?! Так хотелось найти в их ответах чувство раскаяния или хотя бы сожаления! Думалось, что именно тогда, в период огромных потерь, которые они понесли на восточном фронте, особенно под Сталинградом, у них должно наступить прозрение. Мне это казалось очевидным. Но на все бесспорные для меня доводы они отвечали стереотипными фразами геббельсовской пропаганды. Они вели себя так, словно и не было позади кровавых боев и они все еще уверены в быстрой и легкой победе.

На лице их командира было страдание: при неудачной посадке на нашем небольшом аэродроме он, видимо, сломал руку, и рана причиняла боль. Я вызвал врача, а после перевязки спросил:

– Ну что, Гитлер хорош?

– Для нас, немцев, он хорош, – не задумываясь, ответил летчик. – А для других? – продолжал я спрашивать.

– Другие нас не волнуют, – ответил с насмешкой сидящий рядом механик, и я заметил в его глазах презрение.

Сейчас я думаю: а что, если бы я оказался в положении этих немцев и меня бы спросили, хорош ли Сталин? Я, несомненно, ответил бы, что, конечно же, Сталин хорош! И оказывается, что степень слепоты и глупости у меня и у этих немцев была одинакова. Удивительно, как медленно прозревают люди, как почти без принуждения переносят они трудности, бедствия и лишения, безропотно подчиняясь воле своих лидеров, нередко умственно и физически ограниченных, обрекая себя, таким образом, на добровольное рабство…

На столе передо мной лежали в ту ночь личные вещи пленных, изъятые у них при обыске: личное оружие, часы, семейные фотографии, записные книжки, авторучки, кошельки и другие мелочи. Рассматривая фотографии их близких и родных, я думал о своей семье. Как они живут сейчас? Что с ними сделала эта война? Куда она их забросила?

Перед моими глазами возникли образы матери, сестер, отца и брата.

Вспомнилось, как мать и сестры, без вещей и средств к существованию, вынуждены были поспешно спасаться от немецких войск и эвакуироваться неведомо куда.

Сколько тягот и опасностей пережил я сам в безнадежной попытке догнать их эшелон! Результаты бессмысленной войны я уже к тому времени повидал в полной мере. Тем не менее, желания мстить сидящим передо мной у меня не возникало. И, конечно же, в то время главную вину за происходящее я возлагал на фашизм, Гитлера и только частично на немецкий народ, породивший их. Нынче для меня уже очевидно, что Сталин и его приближенные были повинны в развязывании войны не менее Гитлера с его кликой.

К утру прилетели командир дивизии, начальник политотдела и начальник особого отдела. Я кратко доложил о нашем разговоре.

– Кто сказал, что Гитлер хорош? – спросил комдив.

Ударом кулака он сбил рослого механика с ног. А когда я сказал, что развязал им руки и напоил чаем, он усмехнулся и, глядя на меня с укором, проговорил:

– Ну, Овсищер, ты им тут целый прием устроил! Неужели тебя война еще ничему не научила? Вот если бы ты к ним попал, они бы тебя угостили!

«Да, это так, – с грустью подумал я, – если бы еврей Овсищер оказался в плену у немцев, его, несомненно, угощали бы иначе». Но думал я и о том, что нельзя уподобляться врагу и становиться таким же жестоким и несправедливым, как он. Кроме того, они уже военнопленные и существуют нормы, которые нам надлежит выполнять.

Комдив, будто угадав мои мысли, посмотрел на меня и повторил то, что внушал нам, своим подчиненным, не единожды:

– Чтобы победить врага, надо научиться его ненавидеть. Без этого нам его не одолеть. Запомни это надолго сам и постарайся внушить это своим подчиненным.

Возразить было трудно. Жестокий враг стоял у стен Сталинграда…

Страна истекала кровью, тяжелые бои уносили сотни тысяч человеческих жизней, и тут, естественно, было не до сантиментов.

Наш командир дивизии генерал Борисенко был человек достойный, я искренне уважал его. Его слова о необходимости ненавидеть врага воспринимались тогда без особых возражений, тем более, что вся советская печать того времени пестрела призывами того же смысла. Но те же слова, сказанные в иных условиях, на немецкой земле и другим человеком, вызвали у меня протест и негодование. Речь шла об отношении советских солдат к мирным гражданам Германии, в частности, об отношении к женщинам.

Война вообще делает человека не только жестоким, но безнравственным и крайне бесцеремонным. Когда вошли мои начальники, те, кто меня учил и воспитывал, они, не дослушав до конца мой официальный рапорт, протянули руки и разобрали лежавшие на столе вещи пленных. Я был смущен и для себя считал это недопустимым, а они смотрели на это куда более прозаично. До сих пор совершенно уверен, что в другой ситуации никто из них ничего подобного себе не позволил бы, а на войне, считали они, это обычное дело. Тем не менее, в то время я находил их поступку оправдание, думал: да, это пустяки, мелочь, не стоящая внимания по сравнению с тем, что нами вершится для общего блага людей.

Сегодня, когда уже более пятидесяти лет народ Израиля ежедневно проливает кровь из-за не утихающей ни на час ненависти террористов Палестины, когда эта ненависть внушается арабским детям с рождения, вправе ли мы внушать нашим воинам формулу, высказанную комдивом Борисенко? И вообще, можно ли одолеть терроризм, не научившись ненавидеть его?

* * *

Выполняя миссию «воздушного парламентера», я ежедневно бывал в политуправлении фронта, где получал задания. Именно в политуправлении, как правило, в присутствии ответственного офицера штаба решался вопрос, где и что нам следует передавать при очередном вылете. Доводилось нам с Масловым и ночевать там, особенно часто – во время испытания звукоустановки. Моим соседом по квартире был тогда общевойсковой капитан Пик, сын тогдашнего руководителя коммунистов Германии Вильгельма Пика. Я всегда навещал его, когда ожидал задания. Большая группа немецких коммунистов работала в то время при политуправлении фронта в отделе «по работе среди войск противника».

Свободное время мы с Пиком проводили в задушевных беседах. Я рассказал ему о своей семье, о том, как им пришлось все бросить и спасаться от немецких войск в эвакуации. Он мне тоже поведал о своем отце и своей семье. Рассказал о том, как фашисты пришли к власти в Германии, о борьбе антифашистов и в самой стране, и в гитлеровской армии. Пик говорил, что ему поручено узнать во время допросов о судьбе находившегося тогда в застенках гестапо Эрнста Тельмана и прозондировать возможность его обмена на кого-нибудь из высокопоставленных немецких генералов, оказавшихся в советском плену.

Сегодня, когда нам уже достаточно известно о зверствах Сталина по отношению не только к своим противникам, но ик единомышленникам, можно с большой долей уверенности предполагать, что такого обмена Сталин и не планировал, но тогда ни у меня, ни у Пика не было сомнений на этот счет. Оба мы верили в искренность этой затеи.

Пик интересовался нашими полетами и всякий раз при встрече радовал меня сообщением, что, судя по показаниям военнопленных с разных участков фронта, в войсках с интересом слушают наши передачи и они весьма эффективно сказываются на настроении солдат, офицеров и даже генералов. Однажды, при получении очередной задачи на ночь, начальник политуправления Галаджев сказал, что командующий фронтом Рокоссовский приказал после окончания Сталинградской операции наш экипаж отметить особо.

– Героев получите, весьма результативны ваши полеты, – шепнул мне присутствовавший при этом полковник штаба. – Много серьезных подтверждений от пленных офицеров, генералов и солдат.

В один из дней, снова в ожидании задания я, как обычно, зашел на квартиру к Пику. Кстати, квартира, которую он занимал, была одновременно местом и для отдыха, и для работы.

– О, здравствуйте, Лев, вы вовремя зашли, – произнес он с мягким немецким акцентом, – скоро буду вести допрос самого Паулюса. Если есть время, посидите – это будет вам интересно.

И действительно, через некоторое время к домику, в котором располагалось политуправление, подъехала машина, и ввели самого фельдмаршала. Паулюс промолвил: «Гутен таг». Мы ответили, и Пик представил меня как летчика, передававшего с воздуха обращения о прекращении кровопролития. Паулюс, внимательно посмотрев на меня, сказал, что слышал мои передачи несколько раз. Начался допрос. Но, к моему сожалению, он длился недолго: последовало новое распоряжение, и пленного увезли к командующему фронтом Рокоссовскому.

Впоследствии в штабе фронта мне рассказали о беседе, состоявшейся между Рокоссовским и маршалом артиллерии Вороновым, с одной стороны, и фельдмаршалом Паулюсом, с другой. Рокоссовский спросил: «Вы – знаток истории военного искусства, теоретик и военный специалист-практик, можете ли вы признать наступательную операцию, проведенную под Сталинградом, классической?»

Паулюс якобы изрядно помедлил, прежде чем ответить, но все-таки ответил на вопрос утвердительно и, в свою очередь, спросил: «А как вы оцените оборону, организованную мной в этой операции?»

Не берусь утверждать, что беседа проходила именно так. Может, есть в этом доля чьей-то фантазии, но Рокоссовский будто бы ответил: «Всякая военная операция оценивается по ее результатам, а ваша оборона закончилась поражением, и поэтому судить о ней как об успешной нет оснований».

– А что бы вы сделали на моем месте?

– Я бы сосредоточил войска на одном, сравнительно небольшом, участке фронта, начал прорыв и вывел бы армию из окружения.

– Но я в своих решениях был не властен и точно выполнял строгий приказ фюрера.

«Гений» фюрера не позволил военному специалисту поступить сообразно с обстановкой, объективными условиями и соображениями здравого смысла. Можно с полной уверенностью утверждать, что Рокоссовский, оказавшись в положении Паулюса, сделал бы то же самое, если бы получил приказ Сталина.

После войны и после смерти Сталина, мне довелось услышать от самого Рокоссовского, как он отозвался о Сталине: «Этот недоучившийся попик вмешивался во все дела, давал свои указания. Мы отвечали – "слушаюсь!", а сами делали то, что считали нужным». В деталях, мелочах – допускаю, может быть, а в главном – ни в коем случае!

Подтверждением этого является директива Сталина зимой 1942 года о всеобщем наступлении по всему советскогерманскому фронту. Наступление проводили без необходимых сил и средств и без подготовки, и оно ничего, кроме десятков тысяч новых жертв среди солдат и офицеров, не принесло. Все командиры, от мала до велика, это знали, и никто не решился ослушаться и, тем более, возразить.

2 февраля 1943 года гитлеровские войска под Сталинградом, отрезанные друг от друга, лишенные общего руководства и разгромленные по частям, полностью прекратили сопротивление. Их поражение было сокрушительным. Таковым оказался для немцев очередной печальный итог гитлеровского блицкрига. Колонны из тысяч военнопленных, солдат и офицеров бывшей 6-й армии фельдмаршала Паулюса, в сопровождении двух-трех советских автоматчиков, – раненные, обмороженные, без необходимой медицинской помощи – тянулись по дорогам сталинградских степей. Жуткая картина потрясала, она запомнилась мне на всю жизнь. Потерявшие человеческий облик молодые немцы плелись, еле передвигая ноги. Многие падали от изнеможения, а сопровождавшие их советские солдаты не обращали на них никакого внимания и не помогали этим несчастным. Да им уже и помочь было невозможно. Так они, покинутые всеми, без восторженных криков «Хайль!» обожаемому фюреру, заканчивали свое бренное существование…

– Это ли не апофеоз войны?! – воскликнул я, наблюдая однажды движение такой колонны немецких пленных.

Сегодня, когда я думаю о положении, в котором снова оказывается человечество, не могу отделаться от навязчивого вопроса: научатся ли когда-нибудь люди извлекать уроки из своего печального прошлого? Неужели позволят вновь втянуть себя в бессмысленную и еще более ужасную войну, чем та, которая выпала на долю нашего поколения, в жестоких сражениях которой пролито так много человеческой крови? Неужто цивилизация обречена на самоуничтожение?!..

* * *

В степях на Волге вдруг стало непривычно тихо. Смолкли орудийные залпы, прекратились пулеметные и автоматные очереди, перестали рваться авиационные бомбы. Наступившее затишье подарило смертельно уставшим воинам долгожданный, хотя и кратковременный, отдых. Но мне отдохнуть не пришлось – сразу после успешного окончания операции по ликвидации окруженной группировки немцев три экипажа получили от командира дивизии новое и срочное боевое задание.

Звеном мы вылетели в район Курска, чтобы вести разведку аэродромной сети для частей и соединений 16-й Воздушной армии, которая вместе с наземными войсками Донского фронта должна была передислоцироваться на это новое оперативное направление. Сборы наши были недолги. Получив в штабе необходимый запас карт района, проложив маршрут и сделав необходимые навигационные расчеты, в экипаже с не единожды испытанным товарищем Федором Масловым мы повели звено к недавно освобожденному Курску. Я был назначен старшим группы.

Фронт уже переместился далеко на запад и мы, почти как в мирное время, имели возможность спокойно осматривать под собой местность. Здесь недавно прошли бои и их страшные следы виднелись по всему маршруту нашего полета. Сожженные деревни и поселки, разрушенные города, взорванные мосты, развороченные дороги… Повсюду – тысячи разбитых машин, танков, орудий, остатки прочей военной техники. Фантастические свидетельства человеческого безумия!

Первую посадку совершили на аэродроме в Борисоглебске, где из-за непогоды просидели два дня, затем по той же причине несколько дней провели в Ельце и, наконец, прибыли в Курск, который был освобожден совсем недавно, 8 февраля 1943 года, и еще залечивал свои раны.

Здесь, на рубеже Орел – Курск – Белгород – Харьков, войска Воронежского и Юго-Западного фронтов начали сосредоточение и подготовку к новым баталиям. Орел и Белгород еще оставались в руках противника. В этом районе образовался так называемый Орловско-Курский выступ, вклинивавшийся в расположение немецких войск западнее Курска на глубину примерно сто двадцать километров и на двести километров вдоль линии фронта. По конфигурации это был огромный мешок, внутри которого находились наши войска. На западе, у основания выступа, а также на юге и севере над ними нависали войска противника. Не было никаких сомнений, что именно здесь немецкое командование попытается взять реванш за сталинградское поражение.

Когда мы прилетели в Курск, здесь шла напряженнейшая подготовка аэродромов к приему нашей авиации. Поскольку нам особо благоустроенного аэродрома не требовалось, мы подобрали на окраине города небольшую площадку, разместились рядом на частной квартире и, установив связь с прибывшей оперативной группой воздушной армии, приступили к интенсивной разведке.

Наша задача формулировалась примерно так: разведка местности с целью определения возможностей для развертывания аэродромной сети частей и соединений воздушной армии. Летали мы не так интенсивно, как под Сталинградом, но ежедневно совершали три-четыре вылета и тщательно обследовали всю территорию недавно освобожденного района, при необходимости залетая и на территорию, находившуюся еще у немцев.

По данным нашей разведки оперативная группа воздушной армии уточняла на картах будущую аэродромную сеть, размещение других частей и соединений воздушной армии.

Пользуясь отсутствием наших истребителей, немецкая авиация чувствовала себя здесь хозяйкой положения, действовала свободно, почти не встречая сопротивления с нашей стороны. Мы же, чтобы не стать добычей вражеских истребителей, соблюдали осторожность и, хотя полеты на малой высоте серьезно затрудняли нам разведку из-за ограниченности обзора, летали, в основном, на бреющем полете, скрываясь от врага за складками местности. Ничего не поделаешь: и задание нужно выполнить, и рисковать зря не следует. Несмотря на крайнюю осторожность, избежать нежеланной встречи с вражеским истребителем все-таки не удалось. Однажды я увидел мессершмиты, которые снижались, заметив нас, и предвкушали, надо полагать, легкую победу.

– Федя, мессера справа! – передал я пилоту по СПУ и указал рукой в их направлении, а сам привел в готовность пулемет для отражения атаки.

Наша высота – две тысячи метров, мессера выше, но вошли в пике и снижаются очень быстро. Маслов размышлял не более двух-трех секунд и показал все, на что он способен.

– Держись, капитан! – услышал я.

Затем последовало такое количество немыслимых воздушных пируэтов, что удержать пулемет в руках было невозможно. Я еле успел поставить его на стопор. Сказать, какие фигуры высшего пилотажа им были при этом выполнены, я не берусь. Через две-три минуты мы были уже на бреющем и скрывались от немцев за складками местности. Мессершмиты еще некоторое время искали нас, барражируя на небольшой высоте, но затем, не солоно хлебавши, удалились. Мы вернулись к выполнению своего задания.

Как-то мы возвращались с очередного боевого вылета. Я пилотировал самолет, а мой напарник следил за землей и воздухом. Погода была ясная, видимость – отличная, и мы, выполнив намеченное, приближались к Курску.

– Знаешь что, – сказал мой товарищ, – давай сначала сядем на аэродром, заправимся горючим, а затем перелетим к себе на площадку, доложим результаты разведки и пообедаем. Обычно разногласий по таким непринципиальным вопросам у нас с Масловым не возникало, но на сей раз я почему-то возразил и предложил иное:

– Нет, сначала доложим результаты разведки, после чего пообедаем, а уже потом, перед следующим вылетом, отправимся на аэродром и заправимся горючим. При подходе к городу аэродром находился по курсу слева, а наша площадка – справа. Чтобы сесть на аэродром, как хотелось Федору, он из своей кабины кренил влево, а я, наоборот, разворачивал самолет правее. Так шутя и споря, изломанным курсом приближались мы к городу. В какой-то момент я уже было уступил и даже снял ноги с педалей. «Ладно, – решил я, – пусть садится». И вдруг, когда мы оказались на траверсе нашей площадки, будто какая-то сила меня толкнула, я энергично поставил ноги на педали, сделал резкий правый крен. Теперь уже уступил Федор.

– Ну, упрямый! – засмеялся он. – Ладно, уж если ты так решил, садись, только не промажь, а то придется заходить на второй круг.

Он внимательно следит за моими действиями на посадке, изредка вмешиваясь, особенно на выравнивании.

Вскоре, взметая снежную пыль, мы зарулили на стоянку. И тут, еще находясь в самолете, мы увидели, как большая группа вражеских бомбардировщиков «Ю-88» несколькими эшелонами начала массированный удар по аэродрому, на который мы должны были сесть. Если бы мы сделали то, что предлагал Маслов, то оказались бы в самом пекле!.. С нашей площадки было очень хорошо видно все, что там происходило. С волнением наблюдали мы за невеселой картиной, хорошо представляя положение тех, кто оказался под разрывами многочисленных фугасных и фугасно-осколочных бомб.

– Да, – вздохнул мой друг, – под счастливой, видно, звездой мы родились. Не прояви ты настойчивость – лежать бы нам сейчас под разрывами, и вряд ли мы выбрались бы из этого пекла живыми…

Это был один из немногих в том году эффективных ударов немецкой авиации по нашим аэродромам. Погибло много людей, уничтожено несколько транспортных самолетов, пострадала и другая техника. На несколько дней была выведена из строя взлетно-посадочная полоса. Боевых частей и самолетов еще не было – они только готовились к перебазированию из под Сталинграда.

На войне бывало нередко – солдат, много раз ходивший в атаку под свист пуль и разрывы снарядов, оставался цел и невредим, а генерал, наблюдавший за боем с вроде бы безопасной высоты, погибал, сраженный шальной пулей. Впрочем, в той войне генералам не часто удавалось скрывать надолго свои командные пункты. Противник их раскрывал и стремился уничтожить артиллерией и авиацией.

* * *

В конце марта наши полеты под Курском на разведку аэродромной сети закончились. Все, что от нас требовалось, мы выполнили. Авиация воздушной армии перебазировалась, и бесспорное господство в воздухе на новом стратегическом направлении для немцев кончилось. Вместе со всеми прилетели и полки нашей дивизии. И тут мы узнали приятную новость – все летчики и значительная часть инженеров и техников награждены орденами и медалями, а полку присвоено гвардейское звание. Отныне он назывался 45-й гвардейский бомбардировочный авиационный полк. Гвардейские звания получили и два других полка нашей дивизии.

Седмиковка, небольшое село на Курщине, – первый аэродром нашего базирования в районе Орловско-Курского выступа. Противостоящие друг другу стороны затаились, используя полученную передышку для сосредоточения и перегруппировки сил накануне будущих сражений. Чувствовалось, что именно здесь пройдут в скором времени решающие события, и мы это понимали, хотя активность войск была незначительная, или, точнее говоря, скрытая, незаметная. Армии усиленно готовились к новым боям, маскируя это, насколько возможно, от глаз противника. Авиация тоже берегла силы. Только разведчики и мы, ночные бомбардировщики, своей активности не снижали – как и прежде, еженощно, не прекращая, наносили удары по скоплению вражеских войск и непрерывно вели ночную разведку, добывая сведения о происходящем в оперативной и тактической глубине противника.

В Седмиковке перед началом боевых действий нам вручили гвардейское знамя. Накануне объявили, что полку предоставляется выходной день, и будет для нас, гвардейцев, праздник. Ого! Целый выходной день! За все годы войны такие события можно было пересчитать по пальцам!

С утра все пребывали в праздничном настроении. Приводили себя в порядок, убирали территорию, помещения и вот, начищенные, тщательно отутюженные и выбритые, мы выстроились перед штабом в ожидании начальства.

Гвардейское знамя привез и вручил перед строем знакомый еще со Сталинграда начальник политуправления отныне уже не Донского, а Центрального фронта генераллейтенант Галаджев. После вручения знамени в столовой был организован праздничный банкет.

Мы радовались и веселились не только потому, что по случаю приятного события выпили и каждый был вправе считать себя на этом празднике виновником торжества, но и потому, что явно чувствовали: война вступила в свою завершающую стадию, и была уже ясно видна победа, в которую, впрочем, верили всегда.

Празднично накрыты столы. Тосты за гвардию, за летный состав, за инженеров и техников, за грядущую победу и, конечно же, неизменные тосты за родину и «за великого, мудрого и единственного вождя, друга и учителя, любимого Сталина»!

– Ну-ка, Овсищер, – просит командир, – спойте что-нибудь под баян.

– Запевай, Лев, мы подтянем, – поддерживают его несколько голосов.

Капитан Ширяев берет в руки баян, я запеваю, сидящие за столом чуть хмельные товарищи подтягивают, и дружная, пусть и не очень слаженная песня заполняет зал:

Кто придумал, что грубеют на войне сердца?
Только здесь хранить умеют дружбу до конца.
В битве за друга всю душу смело положат друзья,
и ни разбить, ни нарушить дружбы военной нельзя.

Спели одну песню, потом другую, потом еще одну.

– Ну-ка, друзья, нальем еще по рюмочке, – прошу я, беру бокал, встаю, даю знак Ширяеву и…

Встанем, товарищи, грянем застольную!
Выше бокалы с вином!
Выпьем за родину нашу привольную,
Выпьем и снова нальем!
Выпьем за родину, выпьем за Сталина!
Выпьем и снова нальем!

Поют все, даже начальство подпевает, и мужской хор звучит под сводами зала.

После песни меня подзывает к себе генерал Галаджев.

– Я думал, – говорит он, – что вы только воюете хорошо, а вы и отдыхаете здорово, молодцы! Да, кстати, чем вас наградили после Сталинградской операции?

– За Сталинградскую операцию я награжден не был.

– Как это – не награжден? – удивляется он.

– Не может быть! Командованию полка и дивизии было дано указание командующего фронтом ваш экипаж отметить особо.

– Может быть, в этом и есть особенность – не награждать вовсе, – отшучиваюсь я.

Генерал явно смущен. Об этом указании командующего фронтом он объявлял нам лично и повторял всякий раз, когда от военнопленных офицеров и генералов поступали подтверждения эффективности действий воздушного парламентера.

После двух неудавшихся наземных парламентских миссий нашим полетам придавалось особое значение, только поэтому ежедневно задачу нам ставил сам начальник политуправления фронта в присутствии высоких офицеров штаба, а иногда и представителей немецкой коммунистической партии, в частности, сына Вильгельма Пика и других лидеров компартии Германии. То и дело в штабе нас радовали сообщения об успехе нашей миссии, а когда сам фельдмаршал подтвердил, что наши передачи слушают во всех частях и соединениях, Рокоссовский, случайно оказавшийся рядом, когда мы получали задачу, в нашем присутствии приказал:

– За успешное выполнение особого задания командования и проявленное при этом мужество экипаж, выполнявший парламентскую миссию, отметить особо. Не забудьте, генерал!

– Никак нет! Не забыл. Приказание ваше передано, – ответил тогда Галаджев.

Именно поэтому на банкете он в гневе подзывает к себе полковое и дивизионное начальство и задает им недоуменный вопрос: почему?

Я прошу разрешения уйти и возвращаюсь к друзьям.

Сегодня уже известно, как трудно давали награды евреям. Галаджев не мог не знать о таком указании свыше, но его искреннее недоумение было, думаю, вызвано тем, что он не признал во мне еврея – в то время такое бывало нередко.

Сама по себе награда в те дни меня не тревожила. На получение звания Героя я не надеялся, но в высокой награде был уверен. Вскоре в полк нагрянули корреспонденты центральных газет и Всесоюзного радио. Меня фотографировали, брали интервью. «Вашей парламентской миссии, – в один голос утверждали они, – командование придает очень важное значение. Вы об этом очень скоро услышите по радио и прочтете в газетах».

В те грозные годы я не задумывался над этим, да и предположить не мог, что в советской стране могло быть различие людей по национальному признаку в их праве на смерть и на подвиг. Я же был правоверным и, как и многие, одураченным коммунистом. Но все-таки понять было трудно: ведь почти все летчики, участвовавшие в операции под Сталинградом, были награждены, а меня по непонятным причинам забыли. Сегодня эти причины мне ясны. Это мы, евреи, были преданы родине, а родина нам взаимностью не отвечала.

* * *

Весной 1943 года по решению Ставки Верховного Главнокомандования институт заместителей командиров по политической части в подразделениях был упразднен. Нам предоставлялось право самим выбрать дальнейшее место службы. Я очень надеялся, что, наконец, настало время для осуществления моего давнего желания – попасть в летный центр на переучивание и получить звание пилота. Но, к сожалению, это не удалось. Командование меня отпускать из полка не желало, предлагая ряд должностей у себя. Пользуясь правом выбора, я, тем не менее, настоял на своем, но когда прибыл в отдел кадров воздушной армии, меня отправили обратно в распоряжение командира дивизии.

– А, капитан Овсищер! – обратился ко мне кадровик. – Ваш вопрос давно решен. По просьбе ваших командиров вы направляетесь обратно в дивизию.

И я был назначен на должность начальника оперативноразведывательной части своего же полка и продолжал выполнять боевые задания в качестве штурмана.

С аэродрома Седмиковка мне довелось сделать немало вылетов. Большинство из них – в экипаже с Борисом Обещенко, о котором я уже рассказывал и с которым мы стали не только друзьями, но и хорошо слетавшейся парой.

Хорошо запомнилась мне ночь с 5-го на 6-е мая 1943 года. Агентурная разведка сообщила, что на небольшой железнодорожной станции Чигинок, западнее города Севска, разгружаются воинские эшелоны противника с войсками и техникой. Полку было приказано нанести по ним бомбардировочный удар. Для этого мы перелетели к городу Дмитриев-Льговский, расположенному вблизи линии фронта. Район этот со стратегической точки зрения был очень важен для обеих противостоящих сторон. Сложившаяся конфигурация линии фронта предоставляла немцам на редкость удобную возможность для проведения наступательной операции, которая при благоприятном для них развитии событий неминуемо привела бы к окружению большой группировки советских войск, сосредоточенных в выступе. Повторяю уже мною сказанное: Гитлер и его генеральный штаб не могли, естественно, не попытаться здесь, под Курском, взять реванш за сокрушительное поражение под Сталинградом.

Командующему Центральным фронтом Рокоссовскому вновь, как и под Сталинградом, приходилось выступать сначала в роли обороняющейся стороны, а затем – наступающей.

Аэродром Дмитриев-Льговский, куда мы сели для боевых действий в ту ночь, как и всякий полевой аэродром в годы войны, был подготовлен наспех и для успешной работы авиации, даже такой неприхотливой, как наша, на нем многого не доставало. Но мы были опытны и привычны к подобного рода недостаткам. При постановке задачи нас обеспокоило другое – отсутствие точных данных о погоде, в том числе о силе и направлении ветра на маршруте и в районе цели, столь необходимых для выполнения навигационных расчетов. Флагштурману полка Василию Гуторову не оставалось ничего иного, как определить эти данные по сносу самолета у земли во время перелета на аэродром. По этим, оказавшимся впоследствии абсолютно неточными, данным мы и произвели все необходимые расчеты для полета на маршруте и для бомбометания по цели. Предполагалось, что нас будет сносить по курсу к цели влево, на юг, а фактически сносило вправо, на север. Это значило, что вносимая нами в курс поправка на ветер не только не исправляла ошибку, но, более того, усугубляла ее. К сожалению, все это мы узнали уже после вылета.

Итак, проложив на карте маршрут, произведя необходимые вычисления и, насколько позволяли условия, оценив общую обстановку, летный состав занимает места в кабинах самолетов и перед наступлением темноты по сигналу командира, с интервалом в одну-две минуты, вылетает и берет курс на запад, к намеченной цели.

Уже вскоре после набора высоты стало ясно, что ночь предстоит не только трудная (таких бывало немало), а особенно сложная – из-за чрезвычайно густой дымки, сводившей видимость почти до нуля. Ох, эта дымка, она за годы войны столько нам насолила, что я до сих пор сохраняю к ней неприязнь: на земле вроде все хорошо, а на высоте видимость нулевая.

К счастью, лучи заходящего солнца освещали текущие здесь в западном направлении реки, и это в некоторой мере помогало ориентироваться. Полет был долгим. Мы несколько раз сбивались с курса, но, наконец, вышли на цель и, опознав ее с помощью уже повешенного кем-то из наших САБа, сбросили свой груз на железнодорожный эшелон, разгружавшийся на станции. С земли противник отвечал активным огнем своих «эрликонов».

После разворота от цели видимость стала еще хуже – впереди стояла, как говорится, кромешная тьма, и на земле невозможно было различить ни одного ориентира. И тут я допустил непростительную для штурмана с моим боевым опытом ошибку. Как уже было сказано, наши навигационные расчеты оказались ошибочными, и их следовало исправить не только по дороге к цели, но и на обратном пути. Я же, надеясь, что выход на аэродром, как обычно, обеспечит приводной прожектор, этого не сделал. Это была непростительная небрежность, и она чуть было не стоила нам жизни.

Мы с напряжением и нарастающим беспокойством искали на земле знакомые ориентиры, но увидеть их не удавалось. Даже огненные языки пожаров, хорошо заметные на пути к цели, сейчас скрывала от нас густая дымка. Ветер на высоте был сильным и нас, естественно, снесло далеко на север. Вместо того, чтобы резко изменить курс, мы его исправили незначительно, надеясь увидеть спасительный сигнал приводного прожектора. Но его не было. Как мы узнали уже потом, прожектор не работал. Немецкий разведчик попытался вывести его из строя и сбросил несколько бомб, но они разорвались далеко – прожектор и никто из расчета не пострадали. На радостях команда напилась какой-то дряни и спала мертвецким сном. Поэтому все наши попытки увидеть прожектор ничего не давали. Кругом была непроглядная темнота. На таком самолете, как наш, с его маломощным навигационным оборудованием, при столь скверной видимости сориентироваться было почти невозможно. Время шло неумолимо, горючее расходовалось впустую, а мы продолжали метаться неведомо где, определить свое местоположение не могли и как выйти на аэродром – не знали. Очередной замер показал, что горючего в баке совсем немного. Оставался один выход – садиться.

Мы сбросили имевшийся у меня САБ-311, который, как известно, после взрыва зависает в воздухе на парашюте и ярко освещает под собой землю. Плавно виражируя, осмотрели пространство и установили, что неровностей, опасных для посадки, нет. При свете еще горящего САБа снизились, зашли на посадку и вскоре, включив самолетный прожектор и подсветив двумя белыми ракетами, благополучно приземлились на каком-то поле.

Вылезли, осмотрелись, вернее, попытались осмотреться. Темень – ни зги не видать. Что же дальше?

Важнее всего – определить, где сели. А как? Единственный выход – спросить у местных жителей. Это надежно, но в нашем положении могло оказаться весьма опасным. Если мы находимся, не дай Бог, на территории, занятой немцами, этот полет станет для нас последним. Мы оба это понимали, но все-таки надеялись, что сели на своей территории.

– Знаешь что, – сказал я Борису, – ты оставайся у самолета, а я попытаюсь выйти к той деревне, откуда слышен лай собак. Может быть, удастся что-то узнать. Жди.

И вот в полной темноте, почти ничего не видя, иду на лай собак. Вскоре оказываюсь у какого-то глубокого оврага. Собаки лают уже совсем рядом. Минут пять спустя слышу говор. Но кто говорит и что – определить невозможно.

Я сел на холодную землю, свесив ноги с обрыва, и задумался: в овраге – деревня, это ясно, но с какой стороны лучше и незаметнее к ней подойти?.. Вдруг где-то на северо-востоке яркими лучами расчертили небо зенитные прожекторы, их щупальца шарили в высоте. Сердце у меня дрогнуло, до того эти лучи показались знакомыми. «Это же орловская система зенитной обороны немцев!» – мелькнуло у меня в голове. Отвратительный холодок заполз в душу, и тревога всерьез овладела мной. Неужели сели у немцев?! Как же мы смогли оказаться так далеко на севере? Впрочем, ведь ветер сносил нас не на юг, как мы рассчитывали перед вылетом, а в противоположном направлении. При полете к цели я же вносил в курс поправку, а на обратном пути, надеясь на приводной прожектор, этого не сделал. Как можно было допустить такую небрежность?! Вот почему мы не пересекли линию фронта в районе Севска, как надеялись, а оказались примерно в районе Орла, на территории, занятой противником… Да, это может нам дорого обойтись! Я ругал себя нещадно. Правы авиаторы, повторяющие, что в авиации нет мелочей…

Надо было возвращаться к Борису и вместе обдумать, что предпринять. Продолжая ругать себя последними словами, бреду обратно к самолету.

– Ты видел прожекторы? – помолчав с минуту, спрашиваю его.

– Конечно, видел. Ну и что?

– Как что? Это же Орел!
Некоторое время Борис не отвечает, а затем говорит:

– А ты не подумал, что эти прожекторы – наши, прикрывающие Курск? Ведь там система ПВО схожа с орловской. Только над Орлом мы бывали не раз, а Курск всегда обходили стороной. Такое предположение было небезосновательным, но мне, несмотря на настойчивость Бориса, оно показалось маловероятным. Во всяком случае, все следует проверить до наступления рассвета, иначе будет поздно. И мы снова, но на сей раз вдвоем, отправились в деревню. Перед выходом на всякий случай сделали кое-какие приготовления – залили в цилиндры мотора смесь, зажгли освещение в кабинах и засветили аэронавигационные огни, чтобы легче было самолет обнаружить в темноте, взяли с собой ракетницу с запасом белых ракет, дослали патроны в патронники пистолетов и отправились в путь.

– Надо же случиться такой ночи! – негодовали мы на погоду.

– Ну и тьма! В двух метрах ничего не различить!.. Мы еще и предположить не могли, что эта тьма вскоре будет нашей спасительницей. И вот мы у оврага. Присели, я достал из кармана комбинезона выданную врачом перед вылетом плитку шоколада «Кола», разделил ее пополам, и мы несколько приободрились.

– Если мы действительно у немцев – буду отстреливаться сколько хватит патронов, а последнюю пулю – себе. Живым меня немцы не возьмут, – впервые я произнес вслух мысль, которая была со мной всю войну. Борис положил мне на плечо руку и, чуть помедлив, ответил:

– Я сделаю то же самое. И мне, как понимаешь, не резон у них в плену быть. Числиться в изменниках родины я не намерен.

В тот час мы были друг другу самыми близкими людьми на всем белом свете. Общая опасность сближает, а сознание, что ты не одинок, роднит необычайно, и это поддерживало нас обоих. Еврей Овсищер и украинец Обещенко были в ту ночь больше, чем братьями.

Всю свою сознательную жизнь я готовил себя к тому, чтобы в минуту опасности найти в себе мужество и вести себя достойно, а если возникнет необходимость, то и достойно умереть. За годы войны с этой мыслью свыкся, хотя в близкую смерть свою не верил. Всего-то мне было двадцать три года.

– Может быть, зря мы готовимся к смерти, – заметил Борис, – сидим, возможно, не у немцев, а в расположении своих! Вот над нами посмеются, когда расскажем в полку, что собирались стреляться, сидя возле деревни под Курском!..

Не знаю, что меня в тот миг побудило поднять руку и выстрелить из ракетницы, которую я сжимал в руке. Это произошло неосознанно. На первый взгляд, поступок выглядел опрометчиво. Однако, в конечном счете, он оказался весьма к месту и ко времени. Горящая ракета осветила деревню, раздался громкий лай собак и где-то совсем недалеко послышался тревожный немецкий говор. Немцы себя обнаружили, а нам только это и нужно было. Уже не надо было, рискуя жизнью, идти в деревню. Все сомнения исчезли: мы были на территории противника, и спасение только в одном – как можно быстрее добежать до самолета и попытаться взлететь. Сейчас уже более или менее ясно, где мы, а значит – проще определить дорогу к своим. Главное – найти самолет в этой непроглядной темени.

Немцы же, похоже, после устроенного нами при посадке фейерверка решили, что поблизости высадился советский десант или партизаны операцию проводят. Когда же я подал ракету, облава, высланная за нами, была уже рядом. По лаю собак и резким командам четко обозначилось, что их две группы.

Темнота, которую мы до этого проклинали, стала нашим союзником. Мы не видели немцев, но слышали их, они же нас не видели и не слышали, но их собаки нас чуяли. Не за горами рассвет. Что тогда? Здесь на много километров вокруг нет ни лесов, ни рек, одни поля да овраги. Лесные массивы начинаются где-то далеко, под Брянском. Укрыться негде, и собак со следа не сбить. А то, что преследователи шли по нашему следу, было ясно по характерному собачьему лаю. Мы лихорадочно вглядываемся в темноту, ища спасительные огни нашего самолета.

Где же наша «уточка»? Немцы нас настигают, мы мечемся в темноте по неровному полю, а самолета нет. Одна группа совсем рядом, вот-вот догонит. Мы ускоряем шаг, натыкаемся на кочки, падаем, поднимаемся и снова спешим, стараясь уйти подальше. Куда подевался самолет?!

Если раньше мы придерживались какого-то определенного направления, то сейчас, стремясь держаться подальше от собак, просто мечемся по полю то в одну сторону, то в другую, а спасительных зелено-красных огоньков не видно. И чем дальше мы уходим, тем меньше надежд на спасение…

Так продолжалось долго, всю ночь, до самого рассвета. Вот уже непроглядная чернота ночи сменяется тусклым маревом, и уже кое-что можно увидеть. Стали различимы очертания кустов, контуры оврагов, да и земля видна под ногами. Только самолета все нет и нет.

Сохранявшаяся у нас всю ночь надежда на спасение постепенно сменяется чувством обреченности. В запасе, казалось, оставался последний выход – как можно дороже продать свою жизнь.

– Как только дойдем до следующего оврага, спустимся в него. Пойдем по лощине, там можно будет залечь за каким-нибудь кустом – будет удобнее отстреливаться, – сказал Борис.

– Зачем спускаться в лощину? А самолет? Мы же его не увидим!

– А ты что, еще надеешься найти самолет? Да он уже Бог знает где остался, брось о нем думать. Соображать надо, как без него самим спастись.

– Как это мы проскочили и не увидели огней?

– Да что тут удивляться! Столько кружили по этому треклятому полю в такой темени! Можно было рядом пройти и не заметить! А рассвет приближался, вот и горизонт засветлел. Быстрее бы до какого-нибудь оврага добраться, может, там спасение. Какое-никакое, а укрытие. Отстреливаться будет сподручнее. Вот уж поистине, утопающий хватается за соломинку. Можно себе представить, каковы были наши шансы – два пистолета против двух групп автоматчиков с немецкими овчарками в придачу.

И вот, когда мы уже потеряли последнюю надежду на благополучный исход, Борис неожиданно вскрикнул, ударил меня по плечу и помчался в обратную от оврага сторону. Я оглянулся, и… о чудо! В ста-ста пятидесяти метрах от нас стояла наша «уточка», приветливо светила нам своими огнями, словно говоря: где вы шатаетесь, бедолаги, где вас носит целую ночь?!

Силы наши удесятерились, усталость как рукой сняло. Борис впереди, а я за ним, запыхавшись, подбегаем к самолету. В это время Борис первым увидел искаженную туманом и увеличенную до неестественно громадных размеров овчарку. Он вскинул пистолет и выстрелил в ее ощеренную пасть. Овчарка взвизгнула и свалилась. Я перескочил через ее труп и подбежал к самолету.

– Как это он нас нашел, не иначе сам за нами рулил по полю! – засмеялся мой друг, залезая в кабину. Я провернул для запуска винт. К нашему счастью, мотор без капризов запустился с первого оборота.

Это было еще одним чудом в ту злосчастную ночь, это было нашим спасением, так как немцы нас уже увидели. Борис дал газ и тронулся с места, а я на ходу, едва успев, вскочил на плоскость крыла и ввалился в кабину.

Нам вдогонку понеслись автоматные очереди.

– Держи курс сто восемьдесят, – передал я Борису, – так ближе к своей территории. На развороте мы снова попали под обстрел наших преследователей.

– Нате вам, сволочи, попробуйте наших пуль! – и я скорее с радостью, чем со злостью, застрочил из своего пулемета.

Но радоваться нам было еще рано. Хватит ли горючего пересечь линию фронта? Его в баке почти нет, стрелка бензиномера у нуля.

Мы шли на бреющем. Под нами проносились кусты, овраги, незасеянное поле, промелькнуло шоссе, а мы в предельном напряжении ждем, когда появятся траншеи. Обидно было бы упасть где-нибудь на переднем крае у противника!

Дрожащей рукой оттягиваю на себя рычаг бензиномера – стрелка прибора почти неподвижна.

– Горючее на исходе, садиться надо, а то врежемся куданибудь! – передаю я Борису нерадостную весть по переговорному устройству.

А вот, наконец, и траншеи. Еще бы чуть-чуть – и мы у своих.

– А ЛБС12 перетянули? – спрашивает Борис.

Вглядываясь в пробегающие под нами окопы, я не совсем уверенно отвечаю:

– Думаю, что да. Видишь, впереди по курсу – кустарник за деревушкой? Площадка подходящая, возле него и садись. В случае чего – небольшое, но укрытие.

Сделав левый крен, заходим на посадку на небольшом поле у кустарника. На самом развороте остановился винт – горючее кончилось.

Сейчас самолет почти неуправляем, его не подтянешь, можно только спланировать.

Сели. Кругом – тишина. Никого не видно. Где мы сейчас – у своих или, не дай Бог, опять у немцев?

Вылезли из кабин, снова достали пистолеты, огляделись по сторонам и медленно, крадучись, подошли к стоящей на краю деревни избе. Прислушались. Молча подождали несколько минут. Войска той и другой стороны только просыпались, и утренняя тишина как-то успокаивала.

Вдруг хлопнула дверь, и из избы вышел небрежного вида солдат: пилотка натянута на самые уши, в руках – немецкая винтовка.

– Ты кто? – спросил я, наставив на него пистолет.

– Кто-кто? Свой я – русский! – с недоумением глядя на неведомо откуда появившихся летчиков, отвечает не пришедший еще в себя после сна солдат.

– Где линия фронта? Какая часть здесь стоит? – продолжал я задавать вопросы.

Борис, не дожидаясь ответов, обнял и приподнял меня.

– Свои!!! – закричал он радостно. – Я думал – конец, все – пожили, ан нет, еще поживем и повоюем!

И он, радостно смеясь, закружил меня вокруг себя. «Что за чудаки!» – видимо, изумлялся солдат, глядя на нас, и, еще не поняв, в чем дело, смеялся вместе с нами.

Вскоре он отвел нас к своему командиру. С помощью солдат мы замаскировали самолет под каким-то навесом, чтобы немцы его не обнаружили и не накрыли огнем артиллерии.

После завтрака, которым нас накормил командир здешнего батальона, Борис лег отдыхать, а я отправился на аэродром за горючим. Добрался туда только к утру третьего дня. Со стороны огородов подошел к общежитию летного состава. Полк только что закончил ночные боевые вылеты, и летчики, позавтракав, курили последние перед сном папиросы.

Выйдя из-за дома, я услышал разговор в курилке.

– Ну что ты говоришь, были бы живы – давно объявились бы, – возражал кому-то Киреев, – не может быть, чтобы за три дня, находясь на своей территории, не смогли дать о себе знать!

– Думается, если сегодня к концу дня не объявятся, то считай, еще двух летунов помянуть можно, – произнес Вильчевский. Остальные, кажется, соглашались с ним.

– Это не нас ли с Борисом вы хоронить задумали? К чему такая торопливость? – со смехом произношу я, подходя к сидящим в курилке друзьям. Все вначале опешили, затем вскочили, закричали, затормошили меня, засыпали вопросами, стали качать. Крик подняли такой, что из дома выбежали те, кто уже успел заснуть. Я едва успевал отвечать на вопросы.

– Что с вами случилось? А что с Борисом? Живы оба? А самолет разбили?

– Живы, живы, оба живы! И самолет цел. Сидим без горючего у линии фронта. Дайте хоть доложить командиру, задушите, – отбивался я от наседавших товарищей. Обычно строгий и деловой, Меняев тоже улыбался – он был рад моему возвращению. И самолет цел, а главное – летчики живы. Комполка снял телефонную трубку, отдал распоряжение насчет машины с горючим и тут же позвонил комдиву.

– Товарищ генерал, Овсищер явился, – доложил Меняев и коротко сообщил о происшедшем. Комдив Борисенко просит к телефону меня и поздравляет с благополучным возвращением.

Позавтракав, я отправился на машине с горючим к самолету.

К вечеру мы возвратились в полк. Врач на два дня освободил нас от боевых вылетов. Приказал девушкам в столовой получше нас кормить, а офицерам с нами не спорить и ничем не раздражать. Как-никак, а переживаний в ту ночь досталось нам сверх меры.

На следующий день в разговоре с Обещенко я признался в своей штурманской ошибке, которая чуть было не стоила нам жизни.

– Не только ты виноват, и я в не меньшей степени. И не мы одни ошиблись. Кто же мог знать, что прожектор не будет работать! – ответил мой друг. – Спаслись и слава Богу, и давай больше на эту тему не разговаривать.

Я был тронут тактичностью и благородством моего друга, искренне благодарен ему.

Учитывая, что в ту ночь не один наш экипаж оказался в трудном положении, события стали предметом серьезного разбора со всем летным составом. На аэродром не вернулись семь экипажей, хотя посадка на территории противника, как в нашем случае, была единственной.

С тех пор всякий раз, когда командир объявлял новое расположение прожектора, он повторял: «На прожектор надейтесь, но сами не зевайте и работайте, будто его нет. Верно, Овсищер?» «Точно так!» – отвечал я.

* * *

На освобожденной от немцев территории войска повсюду встречались со следами происходивших здесь событий. Гитлеризм нес горе всем народам, включая и немецкий. Но участь евреев была особенно ужасной. Массовое уничтожение с целью ликвидации всего народа выпало только на долю евреев. В те трагические годы меня мучил один и тот же вопрос: почему правительства и народы всего мира так нерешительно выступают в защиту древнейшего народа земли? Неужели этим несчастным, оказавшимся под властью гитлеровцев, ничем нельзя помочь?

Если судить по сообщениям советских средств массовой информации того времени, то может сложиться мнение, что еврейской трагедии во время войны не было, что к евреям фашисты относились так же, как и к другим народам. Но на каждом шагу, в каждом освобожденном от немцев городе, в каждом селе оставались убедительные свидетельства, что дело обстоит совсем не так. Проблема существовала и требовала к себе особого внимания, которого не было.

Однажды к нам в полк прибыл докладчик о международном положении. Я спросил его: «Вы сказали, что Гитлер осуществляет неслыханные злодеяния против еврейского народа, уничтожая людей в печах и в газовых камерах. Почему не предпринимается никаких мер для прекращения этого массового убийства? Мы уверены, что одним вылетом, к примеру, нашего полка печи Освенцима или, скажем, Бухенвальда могут быть разрушены. Или еще проще, налет только одной американской крепости «В-29» и массовое убийство народа в Освенциме прекратится. Что этому мешает?»

Ответ докладчика был маловразумительным и меня не только не успокоил, а еще больше огорчил. Сегодня же, не боясь ошибиться, можно утверждать, что ни Сталин с его присными, ни другие властители мира, как ни странно, спасать евреев не собирались. И все-таки тогда верилось: главное – закончить войну с победой, а за ней придет и решение еврейской проблемы.

В полку и в дивизии у нас служило немало евреев: летчики, штурманы, инженеры, техники, врачи, просто рядовые солдаты. Как правило, все они были в числе лучших воинов. К примеру, штурман Лисянский – спокойный, скромный и дисциплинированный офицер, внешне не очень приметный, но надежный во всем и как воин, и как товарищ. Вначале, после его прибытия в полк, к нему относились несколько иронически, а затем с уважением и доверием. Он совершил в годы войны много сложных боевых вылетов и был награжден орденами и медалями. Обо всех не напишешь, и я такой цели перед собой не ставлю. Вспомню добрым словом еще об одном евреештурмане. Высокий, стройный, красивый Толчинский – во всем достойный человек и специалист самого высокого класса. Не зря каждый в полку был доволен, если с ним в экипаже был штурман Толчинский. За его плечами несколько сот сложных боевых вылетов, и грудь его по достоинству украшена орденами высокого ранга – все за мужество, проявленное при выполнении боевых заданий.

Или инженер полка по вооружению капитан Кильшток, невысокий и внешне незаметный брюнет, обаятельный своей неприхотливостью, простотой, честностью и самозабвенной преданностью своему делу. Еще со времени его службы в Чугуевском летном училище за ним шла слава, что, благодаря своей везучести, он благополучно выходит из любого, даже самого трудного, положения.

Там, в летном училище, с ним произошел действительно необычайный даже для авиации случай. Вылетел он однажды с группой курсантов на тяжелом бомбардировщике ТБ-3 для выполнения учебного бомбометания. На маршруте, сидя внутри фюзеляжа, он задремал, и его неведомо каким образом вытянуло из люка. Очнулся он уже в воздухе за бортом самолета.

Когда произвели посадку, обнаружили, что инженера нет. Никто не знал, когда и каким образом он исчез из самолета. На борту был – все видели, и вдруг – не стало. Организовали срочные поиски, послали по маршруту специальный самолет, потом еще один, но ничего обнаружить не удалось – нет человека. Не сорвался ли он каким-то непостижимым образом вместе с бомбой на полигоне? Искали и там, но и это ничего не дало – инженера нигде не было. Полеты, естественно, прекратили и весь оставшийся день занимались поисками пропавшего.

С болью уже решили сообщить страшную весть семье и писать донесение о случившемся начальству, как вдруг вечером является на аэродром Кильшток с парашютом за плечами. Целый и невредимый. Он рассказал, что когда уже за бортом очнулся от сна и сообразил, что вывалился из самолета и летит вниз, то дернул кольцо, к счастью, оказавшегося на нем парашюта и благополучно приземлился в степи. Когда над ним, в связи с этим случаем, дружески смеялись и спрашивали, как это ему удалось остаться живым и без единой царапины вернуться, он отвечал: «Таково уж мое еврейское счастье!»

На фронте он неизменно был полон забот и тревог о состоянии доверенного ему вооружения, о наличии в нужном количестве боеприпасов, о знании личным составом вооружения. Его постоянно можно было видеть на аэродроме возле самолетов, на складе боеприпасов, в штабе. Он при необходимости мог провести без сна несколько суток и ни разу не пожаловаться на усталость. Однажды во время налета вражеской авиации на аэродром Кильшток находился на бомбоскладе, и когда там взорвалась зажигательная бомба, он бросился к ней и быстро обезвредил. Несмотря на строгие требования инструкции, он не уходил со склада до тех пор, пока не прекратился налет, обезвредив за это время несколько зажигательных бомб.

На состоявшемся после налета разборе командир полка строго спросил его:

– Вы почему нарушили инструкцию и не ушли в укрытие?

Кильшток улыбнулся, прищурился и с чувством правоты ответил:

– А если бы, товарищ командир, не было бомб на очередной вылет, какую бы я тогда инструкцию нарушил? Сработай даже одна из сброшенных зажигалок, весь наш склад был бы уничтожен. Да и нам бы досталось.

В полку после этого шутили и спрашивали его:

– Ну, как ты сумел уцелеть в таком аду под бомбами?
И, как обычно, отшучиваясь, он отвечал:

– Еврейское счастье!..

Мужественный и во всем достойный человек!.. Но, боюсь, когда после войны он со своей типичной еврейской внешностью оказывался среди незнакомых людей, ему приходилось нелегко. Вряд ли кто-нибудь в эдакой компании поверит его рассказу о том, как он, фактически один, под разрывами бомб метался по складу с боеприпасами, рискуя жизнью ради спасения оружия и боеприпасов. Представляю себе, как бросают ему в лицо: «Где ты, жид, купил свои ордена?!»

Как сложилась после войны судьба боевого офицера капитана Кильштока? Куда забросило его «еврейское счастье»?..

Еврейское счастье! Как часто ты оказывалось для нас изменчивым и ненадежным! Как много слез и страданий ты приносило и приносишь до сих пор моим соплеменникам! Как часто ты отказывало народу в своем покровительстве и не приходило ему на помощь в минуты страшных испытаний! Существует ли оно – еврейское счастье? И в чем проявляется оно? В этой иронии так много трагичности и сарказма. Не зря же в популярной еврейской песенке вопрошается: «Где взять хоть немного удачи, где взять хоть крупицу счастья?» И в бытующей повсеместно в диаспоре поговорке «Как трудно быть евреем» ответ на иронию еврейского счастья.

Тем не менее, когда я уже в пожилом возрасте понял, что значит быть евреем, и почувствовал, как это тяжело, я могу сказать, что не хочу быть никем другим – ни русским, ни французом, ни англичанином, никем!

Я счастлив сознанием, что принадлежу к древнейшему народу земли, и сегодня, как никогда до этого, с гордостью и во весь голос произношу: «Да, я еврей!» И горжусь этим. Потому что пережить такие немыслимые потрясения, какие выпали на долю евреев, и сохранить себя, возродить собственное государство и отстоять его в борьбе с превосходящими во сто крат по численности врагами может только народ, наделенный своим удивительным и особым счастьем, которое называют еврейским.

Вот главное, почему евреям нужен Израиль, – без него катастрофа может повториться. Кто даст гарантию, что Гитлер или Сталин в какой-нибудь из стран Европы не объявится вновь? Ислам нынче претендует на мировое господство, и процесс этот уже начался. Пусть не тешат себя иллюзиями в Европе, это бесспорно!

* * *

Начатое 5 июля 1943 года немецкое наступление на Курск одновременно с севера и юга, несмотря на все усилия, активную массированную поддержку с воздуха и ввод всех имевшихся у немцев резервов, ожидаемого ими результата не принесло.

Наступление захлебнулось. Противник понес огромные потери в живой силе и технике, и уже 12 июля советские войска перешли в контрнаступление, которое привело к освобождению городов Орла и Белгорода с последующим развитием наступления на широком фронте.

С этого времени инициатива уже до самого конца войны перешла к советскому командованию. Как участник тех памятных сражений полагаю, что не ошибусь, если скажу, что Орловско-Курская битва оказала решающее влияние на исход Второй мировой войны в целом.

Центральный фронт, которым командовал генерал Рокоссовский и на котором действовала наша 9 гвардейская Сталинградско-Речицкая авиационная бомбардировочная дивизия, наступал в направлении Рыльск – Глухов – Шостка. Погода влияет на действия всех родов войск, а на действия авиации особенно. От нее зависит не только возможность выполнять полеты, но и качество выполнения поставленной боевой задачи, а также безопасность авиации. В военное время, как я уже писал, когда метеоданные с запада поступали ограниченно, погода преподносила нам немало горьких сюрпризов.

В одну из ночей полку была поставлена задача: уничтожить скопления войск на железнодорожной станции вблизи города Чернигова.

Метеорологи предсказали погоду, благоприятную для выполнения задания, но на самом деле, как это бывало не раз, все оказалось иначе. Уже через десять-пятнадцать минут после взлета экипажи один за другим стали возвращаться обратно из-за нулевой видимости.

– Что у вас происходит? – возмущался командир дивизии Меняев. – Почему при ясной погоде экипажи возвращаются, не выполнив задания?

– Как обычно, густая дымка и с высоты пятьсот-восемьсот метров не видно земных ориентиров. Пилотировать сложно, и выход на цель невозможен.

– Но все метеостанции сообщают, что видимость нормальная, а у вас – «видимости нет»! Вышлите немедленно еще один опытный экипаж для выяснения условий выполнения задания и действительной погоды на маршруте. После его возвращения пусть доложат лично мне по телефону. Я на своем КП.

Разведку приказали выполнить мне в экипаже с опытным командиром звена Киреевым.

Уточняем данные маршрута, производим навигационные расчеты, идем к самолету, надеваем парашюты и… взлетаем. Сперва казалось, что погода не очень сложная, но по мере набора высоты видимость ухудшалась. На высоте пятьсот метров стало совсем плохо, а еще через сто метров мы погрузились в белую пелену, сквозь которую ничего на земле нельзя было различить. Даже горизонт был закрыт густой мглой, а это крайне затрудняло пилотирование. Через несколько минут, мы окончательно убедились, что при такой, почти нулевой, видимости ни выйти на цель, ни выполнить по ней прицельное бомбометание невозможно.

На земле доложили обстановку командиру полка, а затем по телефону командиру дивизии.

– Вот ветродуи! – так иронически называли у нас метеорологов. – Что же они в один голос твердят, что видимость нормальная? – ругается комдив. – Их понять можно. Они же видимость определяют на земле, – ответил я, – и мы взлетали при нормальной видимости, а на высоте все иначе. Дымка-то начинается с высоты пятьсот метров.

– Товарищ генерал, – взял трубку Меняев, – через час-полтора взойдет луна, после этого возобновим полеты. Я думаю, при луне станет лучше.

Комдив с таким решением командира полка соглашается. И с появлением луны мы взлетаем снова. Густая туманная дымка, как и прежде, висела над землей. Луна на нее не повлияла, видимость улучшилась, но ненамного.

Летчик занят трудным при такой погоде пилотированием, а я сосредоточен и внимателен до предела, стараюсь не упустить ничего, что могло бы помочь ориентироваться. На самолете никаких вспомогательных приборов для штурмана не было. Единственным способом было сличение карты с местностью. Не дай Бог отклониться от маршрута, потеряв ориентировку, – ни выйти на цель, ни вернуться на аэродром будет невозможно. Это ясно нам обоим, а мне особенно.

Дважды мне удалось отметить на карте свое ДМ (действительное место). Первый раз – над характерным пересечением дорог над лесным массивом и второй раз – над мостом через реку Днестр. Это позволило внести поправки в навигационные расчеты и внушило уверенность, что задание мы выполним. Эту уверенность пытаюсь передать летчику, но ему в тумане пилотировать очень трудно, и он упорно настаивает на возвращении.

Я возражаю и требую продолжить полет. Киреев с большой неохотой соглашается. Какое-никакое, но я для него начальство. И это дает мне возможность навязать летчику свое решение, с которым он явно не согласен.

Полет под Орлом остался в моей памяти на всю жизнь, и тех небрежностей я больше не допускал никогда. На этот раз я ни на что не надеялся, да и приводного прожектора в эту ночь на аэродроме не было. Рассчитывал только на себя и на свои навигационные перерасчеты, которые приходилось производить после каждого излома курса. Предельно внимательно слежу за земными ориентирами, при каждой возможности сверяю их с картой и немедля вношу нужные изменения в курс и в расчетное время. У меня крепнет уверенность, что задание выполнить удастся.

На высоте ветер изменился и по силе, и по направлению. Он был сильным и встречным, это значительно увеличило время полета, и пилот, не чувствуя своего местоположения, ворчал на меня за то, что я настоял на продолжении полета при такой дурной погоде, в который раз предлагая вернуться.

Киреев был хорошим и опытным летчиком, но по характеру – прямая противоположность Обещенко или Маслову. Если Борис или Федор были сдержаны при любых, даже самых неприятных, обстоятельствах, то Киреев часто нервничал и порой без особых причин выражал свое недовольство.

– Сколько времени нам еще тяпать до цели? Мы уже черт знает сколько в полете, а ее все нет и нет, – возмущался он и напомнил о моем неудачном полете под Орлом.

А я на этот раз спокоен. Удачно определив еще раз свое ДМ, подбадриваю его:

– До цели еще десять минут, приготовься, дружище!

И, действительно, в рассчитанное мною время нужная станция оказалась под нами. Чтобы убедиться в этом, я сбросил САБ, мы развернулись, встали на боевой курс и точно сбросили свой смертоносный груз по стоявшему на станции эшелону. С земли немцы ответили очередью из «эрликона».

На обратном пути несколько изломов курса и на каждом из них – новые навигационные перерасчеты, которые я, естественно, сообщаю пилоту. Это запутывает его окончательно, и он приходит к выводу, что мы неведомо где находимся, притом далеко на территории противника, поскольку, перелетая линию фронта, ничего характерного сквозь густую дымку не заметили. Мой бодрый голос его не убеждает.

– Знаю я ваши штурманские расчеты, – ворчит он, – уже не раз подводили, Что мы с ними, с твоими расчетами, будем делать, если сядем у немцев?.. Где-то вдали, на востоке, в воздухе вспыхнули красные ракеты – условный сигнал нашего полка: какой-то экипаж не может найти аэродром и просит его обозначить.

– Вон видишь, где наши, – отреагировал Киреев и сразу же свернул с курса, направив самолет в ту сторону.

Я решительно вмешался в управление, из своей кабины довернул на прежний курс, затем поставил ноги на педали, сжал ручку и менять направление не позволил.

В который раз в этом полете мы обменялись ругательствами, но я своего добился – шли рассчитанным мною курсом. Более того, я подал зеленую ракету, приглашая другие экипажи следовать за нами.

И вот, наконец, трудный полет подошел к концу, Я уже опознал огни стартового «Т», но пилот уверен, что аэродром не наш.

– Видишь – аэродром, заходи на посадку и садись, – спокойно подсказываю я летчику.

– Да ты что, не понимаешь, что это аэродром не наш? Здесь «Т» выложено в другом направлении! Если тебе хочется попасть к немцам, то сделай это в другой раз, без меня. Я садиться не буду, – снова ругается Киреев и решительно сворачивает на восток. Вот ситуация! Прибыли на свой аэродром – для меня это уже очевидно, – а пилот садиться отказывается! Он так зачумлен длительным пилотированием в слепую, что ничего не узнает.

– Чудак ты! – прокричал я. – Ведь я рискую намного больше тебя. Если сядем к немцам, то мне крышка, а ты как-нибудь спасешься, во всяком случае, останешься жив, мне на это надеяться нечего. У них, у немцев, почему-то ко мне особые счеты.

– А «Т» как выложено? – опять повторяет Киреев.

– Послушай, Киреев, – возмущаюсь я, – что с тобой сегодня, первый раз в полете, что ли? Ветер постоянно меняет направление. Я же говорил тебе всякий раз, когда производил перерасчеты на маршруте, а на земле то же самое, поэтому и старт сменили. Взлетали в одном направлении, а садимся в обратном. Садись, не бойся, раз я не боюсь.

Мы, наконец, спланировали и зашли на посадку. В конце пробега летчик разворачивается, заруливает, но на всякий случай мотора не выключает. А вдруг немцы?!

– Выключай и выходи смелее, сейчас будем ужинать! – ия выбираюсь из кабины. Подбежал механик и просигналил фонариком, показывая, куда поставить самолет. Мы, глядя друг на друга, рассмеялись и пошли докладывать на командный пункт.

– Ну и ну! Никогда ничего подобного со мной не бывало! Я же до последней минуты не верил, что садимся к своим! – повторял Киреев по пути на КП. – Но ты молодец, что настоял, а то бы мы сейчас залетели… Он крепко обнимает меня.

– Да, сегодня тебя было не узнать. Ничего удивительного, в такую дурную погоду все могло произойти. Тьма кромешная, хоть глаз выколи…

На КП зашел экипаж Ширяева и Кислякова. «Кто нас вывел своими ракетами на аэродром? Признавайтесь!» – спрашивает Ширяев. Киреев указывает пальцем на меня. «Ну, спасибо тебе, Петрович, а то мы уже собирались садиться в поле». В ту ночь было несколько вынужденных посадок вне аэродрома и в нашем полку, и в других полках дивизии. Экипажи собирались к месту базирования несколько дней.

Таковы были фронтовые будни наших гвардейских полков.

* * *

Слава Богу, у меня установилась переписка почти со всеми родственниками, оставшимися в живых. Мать и сестры жили в городе Звенигове Марийской АССР. Зимой работали на городских предприятиях, а летом – в местном колхозе. Судя по письмам, жили скудно, кое-как сводя концы с концами, но ни на что не жаловались, кроме как на задержку писем с фронтов – от отца, меня и брата. Я знал, и они об этом писали, что значительной поддержкой в их бюджете был мой аттестат, по которому они ежемесячно получали в военкомате тысячу рублей и переводы на пять тысяч, которые я высылал всякий раз, когда получал денежную премию за успешные боевые вылеты. Отец тоже был на фронте – связистом. Брат, как и прежде, воевал в своем полку, вначале обороняя Ленинград, а затем на других фронтах, командуя артиллерийской батареей. К ранению, полученному в войне с Финляндией, добавились еще два и оба тяжелых, но всякий раз после госпиталя он возвращался в свой полк и продолжал командовать своей батареей. Однажды, уже после войны, мне довелось услышать от его однополчанина: «Ваш брат был артиллеристом, а ранения получил в пехотном бою. Один раз, когда вывел батарею и прямой наводкой расстреливал немецкие танки, а второй раз, когда по просьбе командира полка поднимал в атаку залегшую в окопах пехоту. И такое бывало не раз. Когда это случалось, командир полка звонил к нам на батарею и просил Семена Петровича: "Выручай, Семен, у Смирнова батальон залег, никак не поднимем его в атаку". Овсищер оставлял батарею, проходил по окопам и кричал: "Держитесь братцы, сейчас мы им покажем, что значит русский воин в атаке! Я первым поднимусь, а вы все за мной!" Его как старого ветерана знали в полку все и обычно говорили: "Семен пришел, сейчас всех поднимет!" Семен Петрович с криком "У-р-ра!" поднимался первым, а за ним и все остальные. В одной из таких пехотных атак он и получил второе тяжелое ранение. Мы уже в батарее боялись, что на этот раз он к нам не вернется. Уж больно тяжелое ранение было – ему все мужские органы оборвало и ноги поранило. Мы думали, ампутируют, а он через несколько месяцев лечения вернулся и командовал батареей до конца войны».

Эти подробности я впервые услышал не от брата, а от его подчиненного, артиллериста, с которым случайно встретился. Сам он об этом не писал в своих письмах из госпиталя. Вообще, был немногословен.

Получил я из госпиталя и письмо от отца. В нем фотография – он в больничном халате. Сообщал, что попал под бомбежку, но отделался контузией, выздоравливает и надеется вернуться на фронт. «Береги себя, сынок, надо дожить до победы». И тут же: «Бейте, их проклятых фашистов, пусть у них земля под ногами горит, не давайте им пощады!»

И еще было последнее письмо от двоюродного брата Фимы, больного туберкулезом. Вскоре после этого письма мне сообщили, что он умер.

Его брат Виктор погиб на Калининском фронте.

Из моих близких родственников – мужчин призывного возраста – никто не оставался в тылу. Все были на фронте, в действующей армии. Только двоюродный брат Айзик стал исключением. Он работал на авиационном заводе, и ему не удалось добиться призыва в армию из-за брони, хотя он и пытался это сделать.

Наша семья – типичная семья советских евреев того времени.

* * *

К нам в Отдельный батальон аэродромно-технического обеспечения (ОБАТО) прислали нового начальника продовольственной службы (начпрода) Рабиновича. Он сменил на этой должности старшего лейтенанта Фадеева, снятого за пьянки, распущенность и нерадивое отношение к делу.

Фадеев был личностью колоритной. Добродушен, беззаботен, внешне прост и удивительно беспечен – полное отсутствие чувства ответственности за порученное дело. Война проходила для него весело и пьяно. В столовую он приходил не только, чтобы поесть, но и договориться о свидании с какой-нибудь податливой работницей вверенного ему пищеблока. Беспокоился он лишь из-за разносов, которые ему учиняло начальство за постоянные упущения по службе и нерадивость. Попытки повлиять на него и образумить результатов не давали, и в конце концов на него махнули рукой, сняли с занимаемой должности и прислали вместо него Рабиновича, человека, прямо противоположного Фадееву: старательного, заботливого, добросовестного в работе до педантичности. После забулдыги Фадеева Рабинович был находкой, и это понимали все. И вскоре фадеевские безобразия забылись, к новым порядкам привыкли, и к Рабиновичу стали относиться с большими требованиями.

Фадеев обычно приходил в столовую вместе с летчиками, садился с ними за один стол и питался по летной норме. Рабинович себе такого не позволял. И все-таки по его адресу можно было нередко услышать нелицеприятные выражения, вроде такого: «Ишь, разъелся за наш счет!»

Однажды в разговоре со мной начпрод пожаловался, что как бы он ни старался, им недовольны. Никаких, даже самых незначительных упущений по службе не прощают.

– В нашей семье честность воспитывалась отцом и матерью с детства. У нас не допускалось ни малейшей лжи, не говоря уж о том, чтобы взять чужое, а на этой проклятой должности начпрода меня вечно подозревают, – сетовал он. – Я не пользуюсь даже теми благами, что полагаются мне по службе, и тем не менее меня упрекают в нечестности. У людей словно в мозгу сидит: раз на должности начпрода Рабинович, значит, он – вор! Как-то я сказал ему:

– Бросьте вы эту неблагодарную службу и добивайтесь перевода в строевые офицеры! Напишите рапорт и настаивайте на отправке в боевую часть.

– Я такие рапорты писал не единожды, но мне категорически отказывают, говорят, что нет замены.

– На этой должности я бы и дня не прослужил, все бы сделал, чтобы воевать, а не заниматься продовольствием, – убеждал его я, хотя и понимал, что осуществить такой перевод очень непросто. – Пусть в тыловых частях служит кто угодно, только не мы. Евреи должны быть на передовой, должны воевать!

Мне казалось тогда, что из устоявшегося отношения к нам вытекало именно такое решение вопроса. Ведь если мы все будем воевать, то не будет и причин плохо к нам относиться… Жизнь доказала, как наивен был я тогда…

Лично я не могу пожаловаться на то, что люди, с которыми я общался, относились ко мне плохо, но до того, как меня узнавали ближе, я чувствовал некоторую настороженность, недоверие. Чтобы такое отношение изменилось, нередко требовались серьезные аргументы, из которых делался классический вывод: «Он хоть и еврей, но хороший».

В конце лета 1943 года, возвращаясь на аэродром из штаба дивизии с боевым приказом, я в воздухе под Киевом потерял секретный пакет. Это грозило серьезными неприятностями, вплоть до суда. Однако командир дивизии генерал Борисенко, когда об этом зашел разговор на военном совете армии, решительно заявил:

– Моего согласия судить Овсищера не будет! Нельзя такого офицера отдавать под суд, тем более, что утерянный документ уже потерял свое значение.

И Борисенко добился у командующего армией разрешения наказать меня своей властью. Многие в дивизии считали, что, если бы пакет потерял другой офицер, суда бы ему не миновать.

* * *

Эти воспоминания – отнюдь не воспоминания о войне. Война здесь присутствует потому, что ее не обойти стороной, когда говоришь или пишешь о жизни, в которую она врезана навсегда. Много десятилетий прошло с тех памятных грозных, наполненных героическими событиями лет, но я и по сей день с чувством глубокого уважения вспоминаю многих своих боевых друзей, людей разных национальностей.

В марте 1943 года при выполнении боевого задания погиб один из моих верных друзей – Борис Обещенко.

Агентурная разведка донесла, что на Бобруйском аэродроме, по сути, впервые на советско-германском фронте, появились ночные истребители. Это необходимо было выяснить, а для этого выполнить сложную боевую задачу – сфотографировать аэродром ночью. Город Бобруйск и аэродром немцы прикрывали мощной системой зенитной обороны. До двух десятков зенитных прожекторов, зенитные орудия среднего калибра, крупнокалиберные пулеметы «эрликон» представляли серьезную преграду на пути наших самолетов. Наши экипажи наталкивались на мощное сопротивление уже на подходе к цели, срывались съемка за съемкой, попытка за попыткой.

В ту памятную ночь на выполнение этого задания вылетели лучшие мастера фоторазведки в полку, экипаж Обещенко-Зотов.

Их самолет, загруженный фотобомбами, легко набрал высоту и по рассчитанному на земле курсу устремился на запад.

Главное было каким-то образом перехитрить противовоздушную оборону объекта. С этой целью решено было набрать максимальную высоту, а затем с убранным до максимума газом спланировать на цель и произвести фотографирование.

Время набора высоты и выхода на цель прошло незаметно – летчик занят пилотированием, штурман уточняет расчеты и вносит поправки в курс. Маршрут знаком и изучен до мелочей. Вот уже и белизна реки Березина, а за ней город Бобруйск, южнее которого искомый аэродром – цель, которую необходимо сфотографировать. Всего лишь сфотографировать. Ночью снимки должны быть у командования. Возможно, утром, исходя из этих данных, будет нанесен удар штурмовиков или истребителей.

Высота две пятьсот, и летчик, как решили на земле, убирает обороты мотора, уменьшая его шум до минимально возможного. Но противовоздушная оборона немцев начеку. Включив все прожекторы, противник обрушил на одиночный самолет всю мощь своих зениток. В этом вылете необходимо не просто сбросить груз бомб и уйти из зоны обстрела, а зайти так, чтобы во время вспышки фотобомбы объектив фотоаппарата не был засвечен прожектором. Первый, второй и третий заходы результатов не дали. И тогда пришло неожиданное решение – вовсе уйти от цели, но уйти не на восток, на свою территорию, а на запад – на территорию врага. Скрыться, а затем зайти со стороны, откуда уши вражеских звукоуловителей тебя не ждут. Цель надо отснять до того, как враг опомнится, и засветят лучи прожекторов. Маневр удался, и вспышки фотобомб следуют одна за другой. Наконец, нужные снимки сделаны. Враг спохватился и все, что у него имелось, обрушил против одного самолета.

– Снимки сделаны, Борис, уходим!

Летчик молчит – осколком зенитного снаряда его смертельно ранило. Тело его обмякло, руки выпустили штурвал, ноги, державшие педали рулей поворота, ослабли.

– Борис, Боря! Что с тобой? Ответа не было. Обещенко, верный товарищ Зотова по многим боевым вылетам, молчал. Самолет падал.

Немецкие зенитчики, радуясь своему успеху, сопровождали лучами прожекторов падающий самолет. Торжествуя, они ждали, когда сбитый ими самолет рухнет на землю и взорвется. Зотов лихорадочно пытался найти выход из, казалось бы, безвыходного положения. Тело друга, навалившись на ручку, не позволяло ему взять управление на себя. И вдруг, почти у земли, когда Обещенко на какое-то мгновение привалился к задней стенке кабины и ручка оказалась свободной, штурман воспользовался этим, овладел машиной и вывел ее в горизонтальное положение.

Уверенный в своей победе противник снова открывает шквальный огонь. Огненные трассы крупнокалиберных пулеметов проносятся с разных сторон, а Зотов, один в бескрайнем небе, собрав в комок всю свою волю, пытается вывести самолет из зоны обстрела, самолет с тяжело раненным другом и бесценным грузом – кассетами, которые так ждало командование. И боевая техника подчинилась человеческой воле.

Вот и огни стартового «Т». Весь маршрут до аэродрома и особенно при заходе на посадку пилотировать приходилось так, чтобы, не дай Бог, тело Обещенко снова не навалилось на ручку управления, тогда непоправимое может произойти у самой земли. Первый заход явно неудачен – вышел под углом к старту. Если так садиться, то неизбежно столкнешься с самолетами и другой техникой, стоящей справа от полосы. В обычном полете летчик быстро исправляет это маневром, но на сей раз, маневрировать нельзя и Николай это хорошо понимает. Вторая попытка, и снова неудача.

Почему-то, как никогда до этого, вдруг начали дрожать ноги на педалях рулей поворота, а руки напряжены до боли в суставах.

Надо, ох, как надо собраться, мобилизовать все силы, иначе не избежать беды в последний момент…

Только с третьего захода самолет коснулся взлетнопосадочной полосы и после небольшого пробега остановился в конце аэродрома, куда рванулась санитарная машина. Из кабины вытащили Бориса. Пульс еле прослушивался. Со следами крови друга на бледном лице Николай некоторое время молча сидел в кабине, будучи не в состоянии отвечать ни на какие вопросы. Только успокоившись, он смог рассказать историю этого полета.

Через несколько часов, так и не придя в сознание, Борис Обещенко скончался. На белорусской земле, в деревне Щитня, под городом Жлобином, появилась новая могила – еще одна из тех, какие жестокая война разбросала по полям сражений в великом множестве.

Похоронами одного из славных сынов Украины закончился еще один будничный день большой войны.

Николай Зотов за этот подвиг был награжден орденом Боевого Красного Знамени и приказом Главкома ВВС Главного маршала авиации Новикова направлен в летный центр на усовершенствование. Впоследствии он стал отличным летчикомистребителем, а уже после войны был удостоен звания Заслуженного летчика СССР.

* * *

Во второй половине 1944 года меня перевели в другой полк нашей дивизии. Командовал этим полком инженер-полковник Васильев, в прошлом – старший инженер нашей же дивизии. Это был летчик-инженер, человек доброго нрава, и служить под его началом было легко и приятно, хотя по опыту и командирским навыкам он несколько уступал Меняеву.

К тому времени наши войска уже подошли к предместьям Варшавы. В польской столице против оккупантов восстали жители города. Как нам сообщали тогда представители штаба фронта, двести тысяч варшавян, не щадя себя, сражались против гитлеровцев.

Эта акция поляков с советским руководством согласована не была. Так в то время объясняли нам причины нестыковки в действиях советских войск и восставших варшавян. Руководители восстания очень рассчитывали на помощь со стороны наступающих советских войск, вплотную приблизившихся к предместью польской столицы. Но наступление войск Белорусского фронта захлебнулось как раз тогда, когда его больше всего ждали и крайне в нем нуждались восставшие. Так они фактически оказались в одиночестве.

Нельзя сказать, что восставшим вообще не помогали. Американское командование, например, высылало к Варшаве свои «крепости», которые с большой высоты сбрасывали всевозможные грузы, чаще всего попадавшие не к восставшим, ав расположение немецких войск, занимавших большую часть города, или – за пределы города, в расположение советских войск. Самолеты нашей авиации, в том числе и 44-й Гвардейский Донской бомбардировочный полк, в котором я служил, тоже летали на Варшаву и сбрасывали варшавянам грузы. Нам было приказано выполнять задание не просто с малой высоты, а с высоты, предельно позволявшей раскрыться парашюту. В руках у каждого штурмана был крупномасштабный план города, дававший возможность с малой высоты вести детальную ориентировку и сбрасывать грузы в строго указанное место: площадь, улица, и даже номер дома. Мы доставляли медикаменты и продовольствие, оружие и боеприпасы, сумели сбросить на парашютах даже несколько пушек 76-миллиметрового калибра...

Однажды я в экипаже с летчиком Сухановым подлетал к Варшаве на высоте всего лишь двухсот метров, откуда мы и начали снижение. Лучи мощных прожекторов, ослеплявших нас до боли в глазах, разрывы снарядов и трассы крупнокалиберных пулеметов встретили нас еще на подходе к городу. В руках у меня был план города с обведенной красным карандашом площадью.

Пробившись через смертельный фейерверк зенитных пулеметов, мы вышли на НБП13 , самый ответственный участок полета, где никакой маневр невозможен. Летчик подчиняется только командам штурмана.

– Молодец, капитан! – слышу я голос Суханова, когда груз на парашюте точно приземляется на указанную площадь. – Ставлю тебе пятерку, точно сбросил!

– Ты не отвлекайся, а маневрируй, смотри, какой огонь на нас обрушили, того и гляди, сами к немцам угодим, будет тогда нам обоим пятерка, даже с плюсом.

– Ничего, выберемся! – только и успел ответить летчик, и вдруг нас тряхнуло, мотор зачихал. Стало ясно, что в него угодила пуля.

– Вот тебе и «ничего, выберемся». Кажись, они нас всетаки достали!

Летчик некоторое время молчал, а затем, вслушавшись в работу мотора, с тревогой произнес:

– Тяга уменьшилась, но мотор пока вроде работает, может, дотянем до своих. Медленно и все еще под огнем мы уходили от цели.

– Ну что, Васильич, дотянем до аэродрома или нет?

– Не до жиру, быть бы живу, хотя бы за линию фронта перетянуть. Мотор поврежден, один, а то, может, и два цилиндра не работают. Еле-еле тянет. А на свою территорию вышли?

– Тут опасаться нечего, Висла-то позади, а линия боевого соприкосновения почти везде на рубеже реки.

Вскоре мы осветили место САБом, подсветили ракетами и, казалось нам, выбрали ровное поле. Но попробуй ночью, с воздуха, даже при хорошем освещении определить, есть ли здесь препятствия для посадки, а ведь каждая кочка может оказаться роковой!.. И уже после приземления, на пробеге, наш самолет зацепился за какую-то неровность и скапотировал, а нас при толчке выбросило из кабин.

Что было после этого, я не помню – на время потерял сознание. Очнулся уже в госпитале с нестерпимой болью в плечевых суставах и с гудением в голове. Сестре, склонившейся надо мной, проговорил: «Руки мои, руки не действуют!»

Врач после короткого осмотра определил, что руки вывернуты при ударе. Меня отнесли в операционную и вначале пытались вправить суставы на место без наркоза, но не смогли, и меня ненадолго усыпили. Когда я очнулся, боль в плечевых суставах утихла, но главное – руки стали подвижными.

На второй или третий день за нами приехал врач полка и увез на аэродром. Ничего серьезного, слава Богу, у нас не было, и помощь врачей аэродромного лазарета оказалась достаточной, чтобы мы стали здоровы. Суханов отделался легче, только лицо и руки его были исцарапаны, и он неделю ходил перевязанный.

Врачи поговаривали, что не мешало бы нам некоторое время в госпитале подлечиться, а заодно и врачебно-летную комиссию пройти. Командир полка Васильев отказывал им, усматривая в этом врачебную перестраховку. Кроме того, он опасался, что после авиационного госпиталя, как это бывало не раз, в полк обратно мы не вернемся, а будем отправлены в другие части. Суханов был очень опытным, ценным летчиком и уже тогда был Героем Советского Союза. Ко мне же Васильев относился с большим уважением и, как не раз говорил об этом, очень ценил меня. Да и мы с Сухановым не хотели этого, опасаясь, как бы врачебно-летная комиссия не записала для нас каких-нибудь ограничений в полетах… От этой аварии и легкой контузии у меня на всю жизнь остался ставший привычным вывих в плечевых суставах обеих рук, что я, пока служил в авиации, всячески скрывал от врачебного персонала.

Несколько соображений, касающихся помощи восставшим варшавянам. Того, что мы и особенно американцы делали, было явно недостаточно. Не на такую помощь рассчитывали те, кто поднимал восстание.

Восстание началось, когда советские войска стремительно продвигались к Варшаве и овладели предместьем польской столицы, Прагой.

Уже не было сомнений в том, что немцы город оставят и тогда восставшие, овладев городом, объявят миру о создании в столице своего правительства.

Советские средства массовой информации того времени, как и советская историография, объясняли ситуацию несогласованностью действий восставших с планами советского командования. Утверждали, что восстание началось якобы тогда, когда наступательные возможности войск фронта иссякли, а для подготовки нового наступления, как известно, требуется время. Это, может быть, и имело место, но все объяснялось, очевидно, гораздо проще: восстание в Варшаве началось по указанию польских лидеров, находившихся в Лондоне, а Советский Союз поддерживал, как известно, других лидеров, которыми уже было создано польское правительство в Люблине. Нет сомнения, что поляки в этой политической борьбе за влияние и лидерство были обмануты и за свои надежды расплатились большой кровью.

* * *

Несколько запомнившихся событий из того уже далекого военного времени, которые вспоминаются с волнением и теплотой.

Нашему экипажу было приказано вылететь на один из аэродромов где-то под Варшавой для ведения разведки в интересах штурмовой дивизии. Прибыв на место, мы доложились начальству, стали на довольствие, устроились с жильем и даже получили задание на следующие день и ночь. А вечером, как обычно в свободное время, пошли в местный клуб. Там был вечер танцев. Мы сели в сторонке.

Кружились увешанные боевыми наградами летчики, техники, офицеры, сержанты, солдаты. Девушки были в военной форме и кирзовых сапогах, скрывавших соблазнительность их ножек, но, как казалось мне тогда, и в кирзе они были не менее прекрасны. На всех мужчин дам не хватало, и нередко парни танцевали друг с другом. Что поделаешь! Война, какникак дело мужское, и фронт есть фронт!

Кончился вальс, заиграли фокстрот, потом танго, потом – снова вальс. Завтра многим из танцующих с утра в полет, и кто знает, не последний ли это вальс в их жизни… Удивительно, подумал я, мужчины танцуют друг с другом, а вот одна молодая и красивая девушка сидит, и никто ее танцевать не приглашает. Странно. Почему? Не иначе, она – любовница ревнивого начальника, и местные офицеры держатся от нее подальше. Но мне-то чего бояться? Я здесь свое отлетаю, и привет! И как только зазвучал новый танец, я подошел к девушке, поклонился и протянул руку, приглашая на вальс.

Она как-то странно посмотрела на меня и коротко сказала: «Я не танцую». Я вернулся на свое место и задумался: «Не может быть. Здесь что-то не так». И тут же спросил у одного из местных офицеров:

– Послушай, дружище, почему с этой красоткой никто не танцует?

– Это с Валей Репиной, что ли? Ты ее не трожь. Пусть сидит.

– А что, она кусается? Или больно гордая?

– Да не то.

И он рассказал вкратце странную историю, начав с момента, когда девушка прибыла на фронт, в часть аэродромного обслуживания, радисткой на метеостанцию.

Валя сразу обратила на себя внимание, и поклонников у нее было много. Серьезно стал за ней ухаживать один летчик истребитель, командир звена, но встречи оказались недолгими. Его вскоре сбили в воздушном бою. Свято место пусто не бывает, особенно на фронте, возле красивой девушки. Появился новый поклонник, тоже летчик, и вскоре его постигла та же участь. Третий парень, техник звена, погиб при налете вражеской авиации вскоре после того, как однажды после танцев проводил ее домой. Один за другим несколько трагических случаев, в той или иной мере связанных с ней. Постепенно, не сразу, но стали Репину избегать, а летчики – просто бояться. Жизнь на войне – копейка, а авиаторы – народ суеверный.

– Так что, милый друг, если хочешь летать, с ней не связывайся. Рок на ней, на Вале,

– закончил рассказ капитан. Эта история удивила, взволновала, а еще больше – возмутила меня. То ли от того, что не верил я тогда ни в черта, ни в дьявола, то ли глаза ее чем-то слишком меня задели, то ли потому, что капитан, как показалось, не досказал чего-то. В нашей дивизии ни в одном из полков нет такой Вали, а сколько летчиков погибло! Глупость это, чтобы из-за милой дивчины гибли люди! Абсурд, да и все! И вот, как только снова заиграл баян, я подошел к ней и присел рядом.

– Вашу историю мне уже рассказали, и могу вам сказать, что все это – случайное совпадение, не более. Как это в наше время можно подумать, что в большой войне, которую мы ведем, в одном полку из-за вас гибнут люди!?

Она молча слушала, потом вдруг вскинула на меня свои удивительные глаза, пристально посмотрела и спросила:

– Вы летчик?

– Да какое это имеет отношение к танцам? Допустим, что летчик, и что с того?

– Я уже вам сказала – я не танцую, – с какой-то особой интонацией отрезала она. Поднялась и пересела на другое место, давая понять, что разговаривать нам больше не о чем.

Можно было бы на этом и угомониться. Но я проявил настойчивость и, скорее всего, не оттого, что в танце мне отказали, а оттого, что мои, казалось мне, убедительные доказательства, ею не были восприняты. Девушку в тот вечер я видел впервые в жизни, а вот глаза ее взволновали меня больше, чем ее поступок, какой-то, показалось мне, знакомой печалью. Не было в них злости, не было кокетства, не было упрека, а была печаль, печаль не сиюминутная, а давняя. «Нет, не отстану, пока своего не добьюсь, и не докажу ей и всем остальным, что это – глупость, не имеющая под собой никаких оснований».

Я решительно встал и, улыбаясь, снова направился к ней, уселся рядом.

– Ну, скажите, Валя, чем же я вам так не понравился, что даже посидеть со мной не хотите, поговорить отказываетесь? Я же не собираюсь вас обижать. Неужели вы и впрямь верите, что вас преследует какой-то рок, что вы приносите людям несчастье? Неужели вы, комсомолка, получившая образование в советской школе, верите в рок, в какое-то колдовство? Но если вы, да и летчики ваши, вдруг уверовали, что из-за вас они погибают, то чего проще, напишите рапорт и потребуйте, чтобы вас отправили в тыл!.. Может, тогда и немцев быстрее разобьем. Поистине нет предела человеческой глупости! – эмоционально закончил я свой монолог, надеясь, что на сей раз сумел ее убедить.

Она опять вскинула брови, взглянула на меня и чуть слышно проговорила: «Вы можете оставить меня в покое?» Решительно поднялась и уселась в другом конце зала.

Когда танцы закончились и молодежь стала расходиться, Валя пошла домой с двумя подругами, а я пристроился рядом. Она тут же отошла в сторону. Я шутил, как мог, развлекал девушек, смеялся сам, подруги ее смеялись, и только Валя молчала. Когда подошли к домику, где Репина квартировала с подругой, она, не проронив ни слова и даже не сказав «до свидания», скрылась за калиткой.

– Вы ее не тревожьте, ей и так нелегко, – попросила меня ее подруга. – Все здесь считают, что она приносит несчастье. Подряд несколько случаев, а когда под бомбами погиб техник звена, она поклялась, что пока идет война, ни с кем из мужчин не будет встречаться.

– И вы, молодые комсомольцы, во все это верите?..

Возвращаясь к себе, я думал о Вале. Чем она меня так заинтересовала? Неужели – необычностью ситуации, связанной с гибелью летчиков, которые пытались за ней ухаживать? Нет! Не только это. Но кого напоминают мне ее глаза? И я вспомнил: да это же глаза моей сестренки Брони! Так неужели Репина – еврейка? Но фамилия – русская, да и внешне никак на еврейку не похожа, однако, глаза…

На следующий день перед вылетом, как обычно, я пришел на метеостанцию за прогнозом погоды и за метеобюллетенем с данными о направлении и силе ветра.

– Здравствуйте, Валюша, – обратился я к ней. – Как самочувствие? Как вам спалось? Она помолчала, потом, вскинув свои бровки, словно пронзила меня словами:

– Я из-за вас всю ночь уснуть не могла. Вы что, сейчас вылетаете? Не хватало еще, чтобы с вами что-нибудь случилось. Весь гарнизон уже треплется, что вы меня вчера провожали и теперь станете моей очередной жертвой. Если с вами, не дай Бог, что-нибудь случится, мне тогда – только в петлю. На сколько времени рассчитан ваш полет?

– Во-первых, не волнуйтесь, мы народ опытный и задания такие выполняли не раз. Ничего не случится. А во-вторых, предлагаю союз: давайте вместе докажем дуракам, что никакого рока здесь нет и что вы – такой же человек, как и все остальные. Только красивее, но это же не беда ваша, как я понимаю, и тем более не вина. Выше голову, Валюша, а нашего возвращения ждите примерно через два часа. Договорились?

Она промолчала.

Это был первый шаг к победе, первые проблески надежды!

Вчера она вообще со мной не разговаривала, а сегодня высказала свою тревогу, пожаловалась на жизнь…

Полет наш продолжался не два часа, как мы рассчитывали, а больше, почти два с половиной. Вернувшись, мы узнали, что не только Репина, но и многие на аэродроме интересовались нашим полетом, и когда прошли два расчетных часа, решили, что мы стали очередной жертвой страшного рока, заключенного в этой милой девушке. Когда после полета я появился на метеостанции, она была бледна и на мое приветствие не ответила. Улучив минутку, я начал ее успокаивать, объяснил, что это нормальное явление, что не всегда полет продолжается столько, сколько планируешь на земле.

– Когда вас не было, здесь уже вовсю говорили, что, мол, хана этому капитану, хотя его и предупреждали вчера.

– Валюша, милая, выбросьте вы, эту дребедень из головы, успокойтесь и смотрите на все философски. Уверяю вас, все будет хорошо.

С тех пор каждый наш полет был предметом всеобщего внимания, и особенно волновалась за нас Валя. Подруга Вали, когда я вновь получал бюллетень погоды, еще раз просила оставить девушку в покое. «В столовой, – сообщила она, – во время обеда только и разговоров о Репиной, которая вскоре еще одного летчика погубит».

Ну и идиоты! Это же надо дойти до такой глупости! Во времена не столь отдаленные разъяренная толпа в бездумной ярости причисляла подобных красавиц к колдуньям и забрасывала их камнями!.. Толпа – это страшно! Удержать толпу от бессмысленной ярости очень трудно.

На третий или четвертый день я пришел к ней домой. Она сидела мрачная, но не прогнала меня, чего я опасался, а в который раз стала умолять оставить ее в покое, ибо, не дай Бог, если со мной что-нибудь случится, она себе этого никогда не простит.

– Знаете что, если я от вас и отстану, а со мной что-нибудь случится, все равно для тех, кто в эту глупость верит, вы будете виноваты, так что, мне думается, наши встречи следует продолжить, чтобы доказать дуракам, насколько они глупы!

Вечер этот впервые мы провели вместе. Как мог, я шутил, издевался над человеческой глупостью, что-то рассказывал о себе, пытался вызвать и ее на откровенность, но она молчала и никак не позволяла к себе даже приблизиться. Прошло еще несколько дней и ночей, мы летали не столь напряженно, как в своем полку, но все-таки задания были нелегкими. Валя постепенно смягчалась, и в свободное время мы с ней встречались, хотя она не прекращала каяться, что нарушила свою клятву ни с кем из мужчин не встречаться до конца войны.

Тем не менее, за каждым нашим вылетом следила не только Валя, а многие в гарнизоне.

Как-то, возвратившись с вылета, мы встретили группу местных летчиков.

– Ты все летаешь? – обратился ко мне один из них. – Ну, дай тебе Бог, да смотри не долетайся! – и раздался общий смех.

– Конечно, летаю, назло немцам и дуракам, которые считают, что гибнут из-за слабой женщины. Эх, вы! До чего докатились! Просто летать надо лучше и не сваливать свои слабости на женщину!

Однажды, когда из-за погоды полеты были прекращены и в клубе готовились к танцам, я зашел и пригласил ее. Валя в испуге подняла на меня глаза и проговорила:

– Нет, нет, только не это! Я не могу!
И тут я неожиданно спросил:

– Скажите, Валя, кто вы по национальности?

– Я – еврейка.

И тут для меня многое прояснилось, исчезла загадка ее печальных глаз и я, наконец, понял, что недоговаривали местные доброжелатели.

– Валечка, милая, неужели вы не поняли, что за всем этим кроется? Извечное недоверие не к вам лично, а ко всему нашему народу, хотя открыто и стесняются об этом говорить. Абсолютно убежден, что если бы вы не были еврейкой, такая молва не появилась бы. Она смотрела на меня удивленными глазами, будто я только что сделал великое открытие.

– Мне и в голову не приходило такое. Раньше ведь ко мне относились хорошо. За мной ухаживали, искали моего расположения, объяснялись в любви, и я ничего не чувствовала…

– Все верно. Но достаточно было какой-то завистнице бросить эту нелепую мысль, как ее подхватили, в нее поверили, стали смаковать. Валя помолчала, обдумывая услышанное.

– Вот ужас! – прошептала она. – Неужели такое возможно?.. А завидовали мне многие, в том числе и самые, казалось бы, близкие подруги.

– Короче, я снова предлагаю тебе союз, чтобы развеять эти дурацкие предрассудки!

И тут я впервые увидел в ее глазах не печаль и покорность, а гнев. Я был счастлив и обнял ее. Она доверчиво прижалась ко мне, и наши губы впервые слились в поцелуе. Со мной была женщина, готовая к борьбе.

В клубе, как только заиграл баян и поплыла мелодия любимого вальса «Голубой Дунай», я поклонился Вале. Она, смущенная и взволнованная, приняла приглашение, и мы, все смелее и смелее, закружились в вихре неувядаемого вальса. Я не очень хороший танцор, но этот вальс был лучшим, который мне когда-либо привелось танцевать. Минуты три или больше мы кружились одни, а остальные молча смотрели, удивляясь происходящему. Валя волновалась, и я чувствовал, как дрожат ее руки. Я шепнул: «Улыбаться надо, Валечка, больше радости! Пусть завидуют!»

За весь вечер мы не пропустили ни одного танца, а потом вместе вышли из клуба. Мы ничего не боялись, ибо любовь всесильна, и над ней, как известно, не властны ни Бог, ни люди.

Много о нас говорили в гарнизоне. И на следующий день, когда наш экипаж явился в штаб за получением боевой задачи, командир дивизии смерил меня пристальным взглядом и сказал: «Молодец, капитан, молодец! Хорошо летаете, и, вообще, хвалю за доблесть и мужество».

Наш экипаж пробыл на этом аэродроме около месяца, и когда пришло распоряжение вернуться в полк, мы с Валей были печальны.

Расставание было грустным. Валюша плакала, обнимая меня, и, не переставая, шептала: «Да сохранит тебя Бог!» Мы обещали писать друг другу и, если останемся живы, встретиться после войны.

– Я ничего не требую от тебя, кроме одного – писать, – просила она, – я должна знать и быть уверена, что ты жив, что летаешь, и что с тобой ничего не случилось. Поклянись, что исполнишь эту мою просьбу!

Я обещал и слово сдержал. Вначале часто, а затем реже сообщал о себе и своем самочувствии, о полетах. Она писала, что многие интересуются моей судьбой, что письма мои передают из рук в руки.

9 мая 1945 года я поздравил ее с победой и сообщил, что жив, здоров и надеюсь на встречу. От нее тоже пришло поздравление… Вскоре меня отправили на учебу в академию, а их часть была расформирована. На посланные несколько писем ответа не было, и наши судьбы разошлись, очевидно, навсегда.

Сейчас, спустя много лет, я вспоминаю ее молодой, красивой и печальной, поверившей, что она действительно в чем-то виновата. Вижу ее и другой, когда, сбросив с себя груз этой придуманной вины, она повеселела и еще больше расцвела.

Где ты сейчас, Валюша, Валечка, как сложилась твоя судьба? А может, и хорошо, что не довелось нам встретиться в наши уже не молодые годы, потому что при встрече, может, и не узнали бы мы друг друга, ибо старость никого не щадит. А так стоишь ты перед моими глазами как олицетворение нашего народа в изгнании, который веками несет на себе бремя какой-то вины и не может избавиться от гнетущего комплекса неполноценности. Вижу тебя и иной – молодой и прекрасной, сбросившей с себя груз придуманной вины и тогда ты – олицетворение Израиля, преодолевшего трагизм своей истории и через тысячи лет, как сказочная птица Феникс, возродившегося на древней земле своих предков.

* * *

На одном из фронтовых аэродромов восточнее Варшавы, когда полк был построен перед ночными боевыми действиями, я вышел перед строем, чтобы доложить летному составу последние данные об обстановке в районе предстоящих полетов, и был потрясен увиденным. «Что это такое?!» – вскрикнул я, глядя в небо на западе. Командир полка, стоявший рядом, удивился так, что вслух произнес матерное ругательство. Весь строй повернулся лицом на запад. Высоко в небе севернее Варшавы висел какой-то объект, который никому из нас до этого встречать не приходилось, хотя повидали мы разное. Объект ярко светился и был неподвижен. Он на протяжении десяти, может быть, пятнадцати минут привлекал всеобщее внимание. Затем, как падающая звезда, скрылся из вида. Вот только падающая звезда, приближаясь к земле, сгорает в атмосфере, а этот объект тоже скрылся, но только с огромной скоростью взмыв вверх.

Для всех наблюдавших это было загадкой, которая остается неразгаданной до сих пор. Что же это было? Нынче подобный объект был бы отнесен к разряду НЛО, но в то время ни о чем подобном нам слышать не приводилось, и мы просто гадали и строили всякого рода предположения, но сколько-нибудь разумного объяснения этому явлению так и не нашли.

В памяти моей эта история хранится по сей день. Приходит на ум всякий раз, когда появляется новая информация о неразгаданном феномене НЛО.

В послевоенное время, вот уже более шестидесяти лет, чтото поистине невообразимое творится в небесах над нами, да и не только в небесах, но и на самой планете. Люди с нарастающим любопытством и тревогой наблюдают за становящимися регулярными появлениями НЛО. Феномен этот будоражит воображение, порождает немало самых невероятных предположений и домыслов, но завеса тайны, как и в те военные годы, продолжает скрывать от нас истину.

* * *

1945 год мы встречали на подступах к Варшаве, базируясь в польском поместье Вонжичин, где в свое время творил Сенкевич. После общего полкового ужина небольшой компанией собрались на встречу нового года у замполита полка.

Командир нашего полка Васильев, делясь своими думами о предстоящих действиях наших войск, к удивлению всех присутствовавших вдруг произнес:

– А знаете, ведь я в этом году погибну… – и на глазах этого сильного мужественного человека выступили слезы. В радости и оптимизме новогодней ночи эти слова прозвучали диссонансом. Васильев выпивал часто, но я никогда до этого не видел, чтобы водка вызывала у него такую реакцию.

– Ну что вы такое говорите?! – раздалось несколько голосов. – Скоро вот возьмем Варшаву, а там и до Берлина рукой подать, и войне конец!

Когда после этой ночи мы возвращались с ним на свои квартиры, он снова повторил: «Ты не думай, что сказал это по пьянке, я точно знаю, что в этом году погибну».

Он говорил твердо, убедительно, но я этим словам снова значения не придал. Мало ли что взбредет в голову изрядно выпившему человеку! Сейчас весьма сожалею, что уклонился тогда от разговора на эту тему. Интересно было бы знать, что же его побудило столь категорично утверждать подобное.

9 мая 1945 года, когда мы праздновали День Победы, я, вспомнив, заметил:

– Вот и война закончилась, мы живы, и я рад лично вас поздравить с победой и выпить за ваше здоровье. А что вы утверждали под Новый год, помните? Погибну!..

Васильев сразу как-то изменился, помрачнел, в глазах появилась печаль.

– Да, действительно, война закончилась, я еще жив. Но то, что говорил тогда, повторяю и сейчас: в этом году я погибну. «Блажь какая-то, не иначе, – подумал я, – вбил себе человек в голову навязчивую мысль и повторяет ее всякий раз под пьяную лавочку, пугая себя и удивляя других».

Однако в августе того знаменательного победного года он действительно погиб. При взлете с одного из подмосковных аэродромов на его самолете отказал мотор, и он, опытный пилот, допустив элементарную для летчика ошибку, сразу после отрыва попытался развернуться на аэродром, потерял скорость и врезался в землю.

Предчувствие Васильева сбылось с удивительной точностью. Но почему задолго до гибели он так уверенно говорил о ней?

* * *

Впервые о восстании евреев в Варшавском гетто мне довелось услышать во время войны от поляков, с которыми я беседовал в небольшом городе Мендзыжец, под Седлецом. Узнав, что я еврей, они рассказали мне все, что слышали об этом от своих варшавских родственников.

– Евреи были одни, имели мало оружия, а воевали крепко, – желая, очевидно, угодить советскому офицеру-еврею, с восхищением рассказывали они. – Немцы долго не могли с ними ничего поделать, но силы были неравными.

– А почему им не помогли поляки?

– Не знаем, – пожимали они плечами.

Представляю себе стену равнодушия, а может, и вражды, которой были окружены восставшие, когда почти без оружия и поддержки сражались они против регулярных гитлеровских войск.

Действительно, почему? Почему им не помогли польские коммунисты, кричавшие о своем интернационализме? Куда девалась пресловутая пролетарская солидарность? Почему народы мира оставались равнодушными? Почему не помогла восставшим хорошо вооруженная сто пятидесятитысячная подпольная армия поляков? И, наконец, почему так робко и нерешительно слышался протест американских евреев в защиту своих братьев в Европе?

Мы, советские евреи, – обманутое большевиками поколение. А что, евреи Америки и других стран тоже были обмануты?

Сейчас возникает много «почему», но в то время об этом думалось иначе. Каюсь, но, повторяя известные догмы марксистских идеологов и одурманивающую советскую пропаганду, я верил, что после разгрома фашизма еврейский вопрос разрешится благоприятно.

Жизнь внесла в мое мировоззрение серьезные коррективы. Поколение наше, к сожалению, прозревало медленно, и понадобились серьезные уроки, чтобы понять истину и надлежащим образом усвоить. Что говорить о нас, лишенных всякой информации, кроме той, которую в изобилии преподносила нам советская пропаганда. Многие выдающиеся умы на западе были также обмануты. Они-то не были лишены правдивой информации.

* * *

Варшавская или, вернее, Висло-Одерская наступательная операция Белорусского фронта началась 12 января 1945 года.

17 января советская армия освободила Варшаву, и этим открыла путь к самому сердцу фашистской Германии – Берлину. Войска стремительно продвигались вперед в направлении Познань – Ландсберг – Кюстрин – Берлин. Вначале шли тяжелые бои за плацдарм на западном берегу Одера, а затем была проведена труднейшая заключительная операция по овладению Берлином.

На границе Германии обращал на себя внимание огромный плакат с фигурой советского воина указывающего рукой на такие слова призыва:

«ВОИН! ВОТ ОНА, ФАШИСТСКАЯ ГЕРМАНИЯ. МСТИ!» Этот призыв приходил мне на ум всякий раз, когда приходилось сталкиваться с бесчинствами советских солдат и офицеров в отношении немецких женщин. Кстати, такими призывами была полна и советская пресса того времени.

Первый аэродром нашего базирования на немецкой территории был подобран западнее Ландсберга, у самого шоссе на Берлин. Перед прилетом полка мне, как обычно, пришлось проверить его готовность к приему самолетов. В сопровождении начальника комендатуры, пилота, с которым я прилетел, и еще двух чинов обслуживающей нас части я осмотрел аэродром и обнаружил на взлетно-посадочной полосе множество посторонних предметов, которые могли привести к тяжелым происшествиям. Заявив, что аэродром к работе не готов, я потребовал убрать с полосы все постороннее.

– Я не могу этого сделать. У меня ограниченное количество солдат, и они загружены работой с утра до ночи, – сказал начальник комендатуры.

– Я видел, у тебя в большом здании живут немецкие женщины, что же ты их не используешь? Их там, очевидно, десятка два или более. Построй их в шеренгу, и они за один заход все уберут.

– Да я уже пытался, но они забаррикадировались и никого к себе не пускают. Боятся насильников.

– Что же ты своих солдат так распустил? Это же ЧП.

– Наши солдаты такого себе не позволят, а вот проходящие колонны – на них управы нет.

– Все-таки попробуем. Пойдем вместе, может, уговорим, ведь как-никак я буду разговаривать на их языке, а не размахивать руками.

Дверь была заперта, и разговор был долгий. Женщины не соглашались, но я пообещал охрану, и мне удалось убедить их. На аэродром вышло более двадцати немецких женщин средних лет. Я объяснил, что им предстоит сделать, и они в сопровождении самого капитана начали очищать полосу. Вдруг, к нашему несчастью, остановилась проходящая колонна «Студебеккеров», и все водители, завидев в поле немецких женщин, как с цепи сорвавшись, бросились за этими несчастными.

Те – бежать кто куда. Я, капитан из комендатуры и наш солдат с винтовкой, открыли стрельбу в воздух, требуя прекратить безобразие. Самым неожиданным для нас оказалось то, что среди нападавших был и начальник колонны, пехотный капитан. Нам удалось его схватить, я взял его за грудки и пригрозил доложить о нем высшему начальству. Кстати, к тому времени в частях фронта уже был объявлен приказ командующего фронтом Жукова, требующий прекратить насилие над местными женщинами. Общими усилиями, уже вместе с пехотным капитаном, пытавшимся себя реабилитировать, нам удалось остановить безобразие. Колонна потенциальных насильников убыла, а нам пришлось убеждать женщин заново. На шоссе во избежание новых инцидентов выставили патруль, который проходящим колоннам останавливаться возле нашего аэродрома не позволял.

Однажды я был вызван в штаб дивизии и ехал на пикапе по шоссе, заполненном движущейся на запад военной техникой. Образовалась пробка, и мы подолгу простаивали. По обочине мимо нас тащились со своим скудным скарбом немецкие старики, женщины и дети. Мое внимание привлекла красивая немка, толкавшая коляску с ребенком. Когда она поравнялась с нашим пикапом, я вышел из кабины, чтобы размяться. Женщина страшно испугалась меня. «Варум ангст ду?» – спросил я. Обливаясь слезами, она стала просить пощадить ее и не трогать.

Из слов этой несчастной нетрудно было понять, что доблестное советское воинство не раз подвергало ее насилию, и меня, естественно, она приняла за очередного насильника. Она просто сбежала из населенного пункта, где расквартировалась советская воинская часть. Все это я услышал из уст немки, обливавшейся слезами.

Оказалось, что она ищет пристанища, и сама не знает, где его найдет. Неизменный порядок, который поддерживался в местах дислокации наших полков и штаба дивизии, был мне известен, и я решил этой женщине помочь. Предложил ей поехать со мной. Она, опасаясь обмана, вначале отказывалась, а затем все-таки мне поверила. Водитель помог мне установить коляску с ребенком в кузов пикапа, туда же посадили и женщину.

– Куда мы ее везем? – спросил водитель.

– В городке, где дислоцируется штаб нашей дивизии, несколько домов на окраине занимают немецкие женщины, там мы ее и высадим. Пока стоит в городке наша дивизия, немкам опасаться нечего. Через час мы были на месте и остановились у домов, где проживали немецкие старики, женщины и дети.

– Здесь живут немецкие женщины. Не бойся, здесь тебя никто не обидит, – сказал я ей, снимая коляску и помогая сойти. Она схватила мою руку и прижалась к ней щекой. «Их бин ойх филь данкбар»14, – проговорила она.

Таких или им подобных фактов вначале вступления советских войск на территорию Германии было много, но затем с этим безобразием стали бороться. Вспоминая этот случай, я неизменно думаю о женщинах моего народа, оказавшихся во власти гитлеровцев.

В завершающих сражениях на подступах к германской столице, а затем и в ее штурме полки нашей дивизии принимали непосредственное и активное участие. По приказу командующего воздушной армией генерала Руденко мы, первыми из фронтовой авиации, нанесли бомбардировочные удары по фашистскому логову, по тому самому Берлину, добраться до которого мечтали еще под Москвой и Сталинградом. В те тяжелые годы мечта эта казалась далекой и труднодостижимой.

Город лежал в дыму, кругом полыхали пожары, языки пламени плясали на стенах разрушенных зданий. Мы разместились восточнее Берлина, на аэродроме Вейзендаль, и вылетали на выполнение боевых заданий вплоть до последних дней апреля. Боевое напряжение для авиаторов явно шло на убыль. Нередко ночами уже не все экипажи выводились на аэродром для выполнения боевых вылетов, а только некоторые – для выполнения специальных заданий. Накануне штурма Берлина мы забрасывали в тыл к немецким корпусам и армиям особых «парламентеров». Чаще всего это были плененные офицеры, и направляли их в те соединения, в которых они до этого служили. Они имели с собой предложения советского командования о прекращении бессмысленного кровопролития и сопротивления. Кроме того, мы вели воздушную разведку войск противника, оборонявших германскую столицу.

Неужели наступит конец этому многолетнему аду, когда народы двух стран, схватившись в смертельной схватке, неистово уничтожали друг друга? Трудно было поверить в это. В наиболее тяжелые периоды войны, особенно в зимнее время, казалось, что война будет продолжаться всегда, вечно.

И все-таки долгожданный мир наступил.

Бесноватый фюрер с бандой головорезов, вопреки здравому смыслу, наперекор сложившимся реалиям, предпринимал отчаянные попытки удержаться, жертвуя новыми тысячами солдат, но все напрасно. Судьба Третьего рейха была предрешена.

Как известно, рядовым советским воинам в годы войны сообщалась только та информация, которая была проверена строгой цензурой, но, когда мы оказались на немецкой земле и почти каждому, кто этого желал, достался трофейный радиоприемник, общая информированность войск расширилась. Стали слушать «Би-би-си» и «Голос Америки». Вот, к примеру, до этого маршал Жуков слыл в войсках «мясником», но это воспринималось как необходимость. Лозунг партии «Все для победы!» его оправдывал. Однажды мы услышали по иностранному радио ответ командующего союзными войсками генерала Эйзенхауэра на вопрос корреспондента «Как вы оцениваете победу Жукова в Висло-Одерской операции?» Прежде чем ответить Эйзенхауэр спросил: «А каковы потери советских войск в этой операции?» Когда ему назвали потери, он произнес: «Меня бы за такую победу отдали под суд». Мы были потрясены этим ответом.

Маршал Жуков, боясь, что взятие Берлина достанется не ему, а маршалу Коневу, поистине устелил десятками тысяч трупов Зееловские высоты на подступах к Берлину. Это он решил послать пехоту впереди танков для разминирования минных полей. Об этом мы тоже услышали из передач западных радиостанций. Да и так слухи доходили.

2 мая 1945 года полк получил информацию штаба воздушной армии о падении Берлинского гарнизона.

У-Р-РА!!! Над Берлином реет знамя Победы!

Полк получил разрешение на посещение Берлина, и 8 мая командир полка поручил мне с группой офицеров и солдат выехать на экскурсию в поверженную столицу Германии. Слово «экскурсия» прозвучало тогда для нас непривычно, как знакомая, но давно забытая мелодия. Впервые за несколько лет на нас повеяло миром, зазвучали нотки житейских будней.

Мы осматривали город, фотографировались у рейхстага и Бранденбургских ворот. В общем, бегло познакомились с немецкой столицей. Встретились с друзьями из братского полка, в котором я служил прежде. С ними я прошел большую часть долгих и трудных военных дорог. Обнимались, радовались, поздравляли друг друга с победой, делились последними новостями. Настроение у всех было приподнятое, хотя нас не покидало чувство некоего удивления – неужели это тот самый Берлин? Неужели и впрямь конец войне, с которой за долгие годы как бы сжились?!

Были и печальные новости, омрачавшие общее настроение, – сообщения о гибели нескольких опытных летчиков и штурманов, ветеранов того и другого полка, воевавших до последних дней войны.

Среди погибших – отличный летчик, командир звена капитан Старостин и его штурман, кажется Левшин, прости Господи, что забыл фамилию. Старостин был прекрасным человеком, опытным и смелым летчиком из тех, кто всегда готов на подвиг. В ходе войны он получил серьезное ранение, но, вернувшись из госпиталя с перебитой ногой, приступил, как он сам шутил, к «интенсивному лечению» полетами и очень скоро сел за штурвал самолета, хотя ещё хромал и волочил ногу. Летал на боевые задания до самого конца войны и за несколько дней до победы был сбит зенитным снарядом над Берлином. Вечная слава герою!

Берлин нам тогда не понравился. Город казался мрачным, каким-то зловещим. Впрочем, в то время вся Германия казалась нам зловещей. Всюду были развалины, грязь. Интересно было бы увидеть ее после восстановления! Стоя у рейхстага с друзьями, мы решили приехать в Берлин через десять лет – 8 мая 1955 года. Тогда нам все казалось возможным. Соберемся и приедем. Кто нам помешает, победителям? Разве мы этого не заслужили? В шутку или всерьез, но протянули друг другу руки и, смеясь, заключили соглашение…

Я вспомнил об этом в 1953 году, когда при отправке полка, где я занимал должность первого заместителя командира и начальника штаба, в ГДР меня и других евреев, служивших в дивизии, не допустили. Тогда, после войны, я снова с болью почувствовал свое неравенство, был оскорблен, чувствовал себя униженным и переживал это тяжело. Вот вам и победители! Такое неоправданное, ничем не мотивированное исключение евреев из числа тех, кому оказывается доверие, послужило поводом для долгих и серьезных размышлений. Думая об этом сейчас, я прихожу к выводу, что кое-кто уже тогда, сам не ведая того, что делает, готовил из преданных советской родине людей потенциальных репатриантов в Израиль. «Ожесточу я сердце фараона…» – сказано в Торе.

После завершения экскурсии мы тронулись в обратный путь. Веселые и довольные, следовали к своему временному дому. По дороге нас встретило нечто необычное: везде строчили автоматы, взлетали в воздух ракеты, то и дело слышалась артиллерийская стрельба. Что происходит? – недоумевали мы. Вроде бы противника поблизости нет, или откуда-то из тыла прорвались недобитые немецкие части?

Подъехав к своему городку, у штаба мы узнали долгожданную и радостную весть: Би-Би-Си сообщило о полной и безоговорочной капитуляции Германии. В честь такого праздника и мы стали салютовать, кто как мог – пистолетами, винтовками, автоматами и даже из зенитной пушки дали залп. Кто-то из наших летчиков забрался в немецкую кирху и бил во все колокола.

Праздновали все. Пришла долгожданная и завоеванная большой кровью ПОБЕДА!!!

* * *

Некоторое время в войсках царило давно забытое блаженство: безмятежность и никаких забот!

Закончились непрерывные боевые вылеты, никому не нужными стали боеприпасы – бомбы, снаряды, патроны. Весь этот недавно ценный и столь необходимый груз превратился в груду никчемного металла. Воины отдыхали от долгого физического и нервного напряжения.

Предельно были загружены только штабы. Они подводили итоги. Собирались и подсчитывались самые удивительные и самые странные данные: сколько произвели боевых вылетов, сколько налетали часов, сколько и каких сбросили бомб, по каким целям, сколько расстреляли патронов, какие цели уничтожены, сколько и чего разрушили, сколько сожгли, сколько «живой силы» (людей) уничтожили и т. д. ит. п. При этом подсчет велся не только для всего полка, но и на каждого летчика и штурмана отдельно.

И самое удивительное в этой бухгалтерии – чем больше было «уничтожений», «убийств», «разрушений», «пожаров», тем лучше. Это ли не трагическое свидетельство человеческого безумия?!

9 мая мы отпраздновали День Победы. Праздник большой, что и говорить. Все были счастливы. Каждый был вправе чувствовать себя победителем. Ведь это мы одержали победу над сильным и коварным врагом, стоявшим у стен Москвы, Ленинграда, Сталинграда, овладевшим большей частью европейской территории родины. На этом празднике по всей стране отсутствовали миллионы погибших и миллионы плененных, а оставшиеся в живых радовались, что дожили до этого праздника, что, наконец, после долгой разлуки, смогут увидеть своих родных и близких, если и им посчастливилось дожить до этого дня. Война-то была не только на фронте, но и втылу.

Перед банкетом, как обычно, – официальная часть: доклад о победе, о героизме летчиков, о самоотверженном труде инженеров и техников, офицеров, сержантов, солдат, о боевых заслугах полка, дивизии, всей Советской армии, приказы о новых награждениях, о присвоении очередных званий.

На празднично накрытых столах в летной столовой – угощение. Даже начальство не слишком придиралось к любителям выпить. Непрерывно произносились тосты: за победу, за боевых друзей, за всех вместе и за многих в отдельности. И как всегда неизменный на всех застольях тост – за партию и любимого вождя и учителя товарища Сталина.

Если бы, не дай Бог, каждая здравица, произносившаяся в честь этого тирана, прибавляла ему даже пять минут жизни, быть бы нам и по сей день его беспрекословными рабами.

Во время банкета меня подозвал к себе командир полка Васильев и, предложив с ним выпить, стал объясняться в чувствах. Он был сильный мужчина, но во хмелю такое с ним бывало. Я знал, что Васильев ценит меня, он выражал это и в трезвом состоянии, но на сей раз явно расчувствовался и наговорил мне много лестных слов. Я, естественно, не оставался в долгу и отвечал, что его в полку любят все, а я в особенности. Мы обнялись.

– Может, ты на меня в обиде? – продолжал Васильев. – Может, думаешь, что не представил на тебя наградной материал? Я сделал все, но не пойму: кто там наверху против тебя настроен? Разговаривал с комдивом Рассказовым, он тоже удивляется, а мер никаких не принимает. Был бы Борисенко – прежний комдив, – он бы такого не допустил. Я же знаю, как он к тебе относился. Не иначе начальник кадров Казаков мутит воду.

– А много еще таких казаковых, к нашей беде, среди большого начальства водится? Как вы думаете? – усмехнувшись, спросил я. Командир на мгновение задумался, и я перевел разговор на другую тему. Мне всегда было неприятно говорить о себе. Почему я сейчас, по прошествии стольких лет, пишу об этом? Да только потому, что вопрос антисемитизма – это глобальный вопрос человечества, касающийся всего древнего народа Израиля и не только в Советской армии, и не только в бывшем Советском Союзе. Утверждения, что в годы войны в армии царило всеобщее равенство и дружба народов, неверны. Дело солдата – заслужить награду, а отметить заслуженное – долг начальника и только его. Притом отметить невзирая на то, кто ты – еврей, негр или узбек. Но в тот радостный день окончания войны я об этом не думал и был счастлив, как и все мои друзья и товарищи.

– Знаете, – смеясь, сказал я своему командиру, – все мы, кто сегодня празднует победу, счастливее тех, кого нет среди нас. Любой из нас награжден сегодня больше, чем они, отдавшие жизнь за святое дело и не дожившие до этого дня, поэтому прошу внимания.

– Друзья! – обратился я к присутствующим. – Прошу наполнить бокалы и почтить минутой молчания память тех, кто по праву должен был бы занять на этом празднике самые почетные места.

Все встали, минуту в зале висела тишина, а затем каждый опустошил свой бокал, вспоминая погибших. Ох, как много их было!

* * *

Вскоре после окончания войны в войска прибыла директива Верховного, в соответствии с которой бывшим студентам вузов, предоставлялось право на первоочередное увольнение в запас. Я немедля связался с институтом и, получив от них приглашение, подал рапорт командованию с просьбой о демобилизации в связи с желанием продолжить прерванное войной образование.

В июне 1945 года наш полк получил приказ вылететь в Москву для участия в воздушном параде победы в Тушино, намечавшемся к ежегодному празднику СССР – Дню воздушного флота страны 18 августа.

Подобраны экипажи, составлены списки летного и инженерно-технического состава, проложены маршруты, проведена другая необходимая подготовка к перелету, и мы в приподнятом настроении вылетели на родину. Еще перед вылетом нам приказали отрабатывать слетанность групп. Предстояла серьезная тренировка летного состава, и для этой цели нас посадили на один из подмосковных аэродромов.

Встреча с родиной и Москвой после многолетней разлуки была радостной, и дни, проведенные в столице, запомнились на всю жизнь. Эйфория патриотизма переполняла каждого из нас, а содеянное в годы войны ради отечества наполняло гордостью. Побывали с друзьями на Красной площади, поклонились, как было принято в нашей среде, Кремлю и мавзолею Ленина. Я, в душе, как бы отчитывался перед Отечеством за прошедшие годы. Моя совесть перед советской родиной была чиста, и я был готов к новым подвигам ради нее и ее светлых идеалов. Таких, каким был в то время я, было много – наивных и верующих советских патриотов.

8 августа 1945 года Советский союз объявил войну Японии. Намечавшийся воздушный парад Победы отменили, а нам было приказано вылететь обратно к месту дислокации в Германию.

Трудно было понять тогда, а сейчас тем более, чем была вызвана такая поспешность. Нас собрали по тревоге и без особой подготовки приказали вылетать. Дело не в том, что полет был сложным, никакой сложности для летного состава он не представлял, дело в самой готовности летного состава. Накануне был свободный день, люди расслабились, многие, в том числе и командир полка, выпили, и торопиться не было необходимости. На совещании руководящего состава полков я резко выступил против назначенного вылета и просил командира дивизии просить командование ВВС отложить вылет до следующего утра, но его не послушали и приказали – вылетать немедленно. При взлете, как я уже писал, погиб наш командир полка Васильев. Весь полк был уже в воздухе, и нам его хоронить не пришлось. Только посадив самолеты в Ржеве, мы узнали печальную весть.

В октябре того же победного года двадцать экипажей летного и технического состава полка были отправлены в тыл страны за самолетами. Я был в этой группе лидером и выполнял обязанности начальника штаба группы. На обратном пути, в декабре, состоялась долгожданная встреча с Надей, которая вскоре стала моей женой и была мне верной спутницей на протяжении тридцати семи лет совместной жизни. По причинам, от нас независящим, мы пробыли в Москве почти месяц и были этому рады. Вместе с Надей встретили новый, 1946 год и фактически договорились о будущей совместной жизни. Она в то время была примадонной Московской областной оперетты. Я надеялся уволиться из армии и приехать в Москву, чтобы возобновить учебу в институте и тогда уж оформить наш брак.

Когда я доложил командиру дивизии Рассказову об успешном, без происшествий, выполнении задания после перелета из Союза, он поблагодарил и, пожимая мне руку, сказал:

– Овсищер, ваш рапорт с просьбой об увольнении в запас не удовлетворяется. Есть распоряжение командующего воздушной армии направить вас на учебу, но не в институт, как вы просили, а в академию. Об увольнении в запас забудьте. Сдавайте дела, рассчитывайтесь со службами и, не откладывая сборы надолго, выезжайте на учебу в Военно-воздушную академию в Монино, под Москвой.

Вскоре после войны в нашей дивизии проводилось командно-штабное учение, на котором мне из-за отсутствия начальника штаба полка довелось исполнять его обязанности. На этом учении, к моему удивлению, я получил самую высокую оценку, и тогда наш командующий, генерал-лейтенант Руденко, сказал командиру дивизии: «Этого капитана обязательно надо послать учиться!»

Об этом своем решении командующий не забыл, и, когда я с группой в двадцать самолетов вернулся, приказ о моем направлении в академию был подписан. Поворот событий был для меня неожиданным, но приказ есть приказ, и ничего не оставалось делать, как подчиниться ему. Через несколько дней, распрощавшись с друзьями, я выехал из Берлина в Москву.

Так началась моя учеба в академии и служба в СА в мирное время.


4 Шпитальный, Комарницкий – авиационный скоростной пулемет.

5 САБ – светящаяся авиабомба.

6 АНО – аэронавигационные огни на плоскостях и хвостовом оперении самолета.

7 Самолетное переговорное устройство.

8 Внимание! Внимание! К окруженным в районе Сталинграда немецким офицерам и солдатам! (Нем.)

9 Не стреляйте, иначе буду бомбы бросать! (Нем.)

10 Прекращайте войну! Сдавайтесь в плен! (Нем.)

11 САБ-3 – трехкилограммовая светящаяся авиабомба.

12 ЛБС – линия боевого соприкосновения с противником.

13 НБП – начало боевого пути.

14 Премного вам благодарна. (Нем.)


СОДЕРЖАНИЕ

Натан Щаранский. Предисловие | От автора | Детство и юность | Война | Прозрение | Исход | Послесловие | Фотографии