МАХАНАИМ - еврейский культурно-религиозный центр

---

К оглавлению "Страна и история"

Лев Овсищер. ВОЗВРАЩЕНИЕ

ПРОЗРЕНИЕ

Евреями пользуются до тех пор, пока хотят чего-нибудь достигнуть, но когда приходят к цели, то еврея, который сделал свое дело, отпускают на все четыре стороны. Происходит пробуждение от грез, которое еще предстоит еврейским социал-демократам.
Т. Герцель. «Еврейство». Доклад, прочитанный в Вене 7 декабря 1896 г.

И так, я в Москве. Восторженный, хожу по ее улицам и площадям, посещаю театры, музеи. Пытаюсь наверстать упущенное за годы войны. Снова с трепетом любуюсь шедеврами Третьяковки, которые последний раз видел за год до войны. Хочется проведать родственников, навестить старых знакомых, ближе узнать новых и обо всех все разузнать. После войны что ни семья, то потери – из моих родных домой не вернулись многие. Кто «пал смертью храбрых в боях за родину», кто «пропал без вести», кто «зверски убит фашистскими извергами» – небольшое разнообразие страшных текстов похоронок.

Свадьбу с Надей мы не справляли – денег на нее не было, но брак оформили в соответствии с тогдашним советским ритуалом. Как можем, устраиваем свое житье-бытье. Квартиры, как водится, нет, мебели нет, одежды тоже. Легче перечислить то, что есть.

Живем скромно и, хотя оба работаем, концы с концами сводим кое-как. К началу супружеской жизни ни у нас, молодоженов, ни у наших родителей от прежней жизни – никаких запасов и сбережений. Все, как говорится, начинаем, с нуля. С жильем устроились, сняв комнату в коммунальной квартире у супружеской пары, уезжавшей по контракту на Сахалин. На уплату за три года вперед ушло все, что осталось у меня от сбережений за годы войны.

В этой комнате на улице Мархлевского прожили мы все годы моей учебы в академии. В комнате – небольшой туалетный столик, раскладушка, три стула, на полу – старая ковровая дорожка, подаренная родителями Нади. Одежду развесили на стене. Через год купили в комиссионном магазине тахту, которая стала нашей главной мебелью. Вот, пожалуй, и все – типичная обстановка начинающей семьи того уже забытого послевоенного времени.

Приходится заботится и о моих родителях. Возвратившись из эвакуации, они оказались у разбитого корыта. Имущество, оставшееся на захваченной немцами территории, разграбили фашисты и кое-кто из соседей. Барахлишко, с которым жили в эвакуации, при переезде отправили багажом, и оно по дороге пропало.

Родные считают нас людьми обеспеченными, а как же иначе! Заслуженный боевой летчик, слушатель Военно-Воздушной академии, да к тому же жена – актриса, примадонна театра оперетты! Но, к сожалению, все, что мы могли себе позволить, – это высылать родителям ежемесячно небольшую сумму денег из наших более чем скромных доходов.

Всю неделю я проводил в академии, там в общежитии и жил, а вечером в субботу на выходной день приезжал в Москву, где меня ждала Надя, если у нее в этот вечер не было спектакля. Если же был спектакль, я обычно отправлялся в театр и встречал ее после представления.

Отступаю от хронологии своих воспоминаний, чтобы рассказать о верном друге и жене, русской женщине Надежде, с которой прожита большая и сложная жизнь. Впервые мы с ней встретились в 1937 году в Москве, на вечере в Театрально-музыкальном училище им. Глазунова, где она в то время училась. Если до этой встречи я не испытал чувства серьезной влюбленности и, тем более, не верил в возможность любви с первого взгляда, то после нашего знакомства в «Глазуновке» все изменилось. Я был впервые влюблен и, как показало время, влюблен всерьез. Как она была хороша! Это было не только мое мнение влюбленного, так считало все ее окружение, все, кто был с ней знаком.

В любом общественном месте, где бы она ни появлялась, она становилась предметом всеобщего внимания. Я же, пытаясь в ее глазах выглядеть и умным, и разбитным, в ее присутствии смущался и порой не знал, как себя вести, чем понравиться предмету своего обожания… Я злился на себя за свою неловкость, за застенчивость, за то, что краснею, теряюсь и выгляжу несобранным и несмелым по сравнению с другими окружавшими ее поклонниками. Правда, впоследствии оказалось, что именно эти мои застенчивость и неловкость больше всего и привлекли Надю ко мне, а также понравились ее матери, выделявшей меня из всех остальных почитателей. Но обо всем этом я узнал значительно позже, когда мы стали друг другу близки. Свидания наши были нечасты из-за отсутствия свободного времени. Она училась, я учился и работал, а к своим обязанностям оба относились серьезно, так что времени на развлечения и отдых оставалось мало. Но каждое из тех свиданий сохранилось в нашей памяти как светлое и чистое событие.

Когда нагрянула война, мне казалось, что она разлучила нас навсегда. На фронте в минуты тоски по ней я даже сочинил такое четверостишие:

Воспоминанья о встречах с тобою
Вечно останутся жить,
Больно до слез, что, быть может, их в жизни
Больше уж не повторить.

И все-таки судьба распорядилась иначе. Надя узнала мой фронтовой адрес у моего двоюродного брата Фимы Зильберборда15 , и написала мне. Установилась регулярная переписка. В одном из писем я впервые признался ей в своих чувствах, и она ответила мне дружеским и нежным письмом.

Когда после войны я, как писал ранее, вернулся в Москву, чтобы учиться в академии, наши встречи возобновились… Да, наш брак был счастливым, за исключением одного обстоятельства, память о котором преследует меня и по сей день.

После академии меня ждала одна дорога – куда-нибудь на периферию, в авиационную часть, а ей нужна была столица или хотя бы просто большой город, где была бы театральная жизнь. Она обладала редким по красоте и тембру голосом, как об этом говорили сведущие в вокале люди, и ей прочили большое будущее.

Еще студенткой она стала лауреатом Всесоюзного конкурса мастеров эстрады, на нее обратили внимание, стали приглашать на самые престижные концерты столицы. Председатель конкурса народная артистка СССР Блюменталь-Тамарина, вручая ей диплом лауреата, сказала: «У этой девочки большое будущее в искусстве». Здесь, на конкурсе молодых дарований, она познакомилась с молодым, тогда только начинающим свой блистательный путь Аркадием Райкиным, ставшим поклонником ее таланта. Заняв прочное место в мире искусства и создав свой всемирно известный театр, Аркадий Исаакович несколько лет приглашал ее к себе, писал короткие письма, уговаривал прийти к нему в театр, чтобы, как он писал, «выйти на большую сцену, которой вы достойны».

Перед войной, после одного из удачных выступлений на концерте в Колонном зале Дома Союзов, о ней писали в центральной прессе, а однажды по училищу разнесся слух. «Надьку, – передавали друг другу ошеломляющую новость студенты, – вызывают в Комитет по делам искусств, к самому председателю!»

Директор «Глазуновки», получив столь редкое приказание начальства, серьезно наставляла ее, как себя держать, чтобы и своего достоинства не уронить, и училище не подвести.

С трепетом ожидала Надя в приемной и затем робко вошла в кабинет. За столом в большом кожаном кресле восседал сам председатель.

– Был я на концерте в Колонном зале Дома Союзов, слушал вас. «Вечерняя Москва» не ошиблась, написав, что вы – будущее нашей эстрады и даже оперы. Мы должны, как учат нас партия и товарищ Сталин, проявлять заботу о молодых дарованиях, и поэтому я и пригласил вас к себе. Расскажите, как живете, в чем нуждаетесь, какие у вас условия для творческого роста, кто ваш концертмейстер?

Надя пыталась было отвечать, но вскоре поняла, что ее почти не слушают. В основном, председатель изощрялся в красноречии сам, притом говорил штампованными газетными фразами.

– Исправим! Обязательно все исправим, я дам указания, чтобы вам во всем помогли! Он встал, прошелся по кабинету.

– Я лично буду следить за развитием вашего таланта и надеюсь, что мы достигнем успеха. Вы, надеюсь, не будете возражать?..

Подойдя к Наде, он взял ее за руку, заглянул в глаза. Она смущенно убирает руку, он берет ее снова. Так повторилось несколько раз… Наконец, молодая и неискушенная в жизни девушка начала понимать истинный смысл происходящего, и когда руководитель советского искусства попытался ее обнять, она, еле сдерживаясь от гнева, произнесла: «Это что, входит в ваши служебные обязанности?»

Босс, надо полагать, такого не ожидал. Через его кабинет, видимо, прошла не одна актриса, заинтересованная в творческом росте и карьере, но чтобы вот так повела себя молодая и начинающая…

– Конечно, ваш успех будет зависеть не только от нас, – он снова уселся в кресло, – прежде всего это – ваш труд, ваша настойчивость, а мы поможем.

Уверенное «я» сменилось незначительным «мы», и после еще нескольких малозначимых реплик свидание закончилось.

Этим фактически и ограничилась забота партии и правительства о подготовке и творческом росте молодого дарования. Больше Надя этого деятеля не видела, и никто к вопросу о помощи ей не возвращался. Но истинные ценители искусства относились к ней с уважением и любили ее.

Она по-прежнему пользовалась неизменным успехом у зрителей. К ее таланту заботливо относился известный композитор Соловьев-Седой. Он несколько раз аккомпанировал ей в концертах. Во время войны Народный артист СССР Чулаки взял ее во фронтовую концертную бригаду, и ее выступления на фронте проходили с огромным успехом.

Когда я после войны прибыл в Москву, она была примадонной Московской областной оперетты.

В 1950 году Аркадий Райкин со своим театром прибыл на гастроли в Москву. Надежда тут же получила приглашение на его концерт в саду «Эрмитаж». В антракте мы с ним встретились.

– Аркадий Исаакович, познакомьтесь, это мой муж.

Мы обменялись рукопожатиями, и после кратких расспросов о жизни, здоровье, успехах Райкин, бросив взгляд на мои майорские погоны, посмотрел мне в глаза и промолвил: «Жаль, очень жаль, Надежда Семеновна, что для искусства вы потеряны. Ах, как жаль! Думалось мне, что ваш выход на большую сцену будет и для меня творческим успехом. Но что поделаешь! Жаль!»

Я пытался возражать, что-то промолвил насчет того, что буду ей помогать и всячески способствовать в ее работе. Райкин иронически и, как мне помнится, с грустью улыбнулся: «А что вы сможете сделать? В какой мере ее творчество будет зависеть от вас? Вы ей ничем не поможете».

Как он был прав! Мои возможности были ничтожны, и эту проблему мы так и не смогли разрешить. Моя служба и ее верность семье и супружескому долгу загубили ее большой талант. Не приняла она предложение быть примадонной во Львовской опере, директор которой несколько раз специально приезжал в Москву и звал ее. Не смогла она работать на Всесоюзном радио, куда была принята после прослушивания большой комиссией. «Знаете ли вы, Лев Петрович, что значит ваша супруга? – спросила меня педагог по вокалу Всесоюзного радио после прослушивания. – У меня консультируются и берут уроки вокала большинство певиц Союза. Я признаю только двух певиц – Галину Вишневскую и вашу Надежду». Отказалась она поехать сниматься и в музыкальном фильме, где ей предлагали главную роль.

И все из-за меня, из-за моей службы в армии и из-за дочери, которую она не могла оставить. Большой актрисой, как ей прочили, она не стала, но верной женой, надежным другом и любящей матерью оставалась до конца дней. Да, в супружестве мы были счастливы, но грустную улыбку Райкина я помню и по сей день.

Возвращаюсь снова к послевоенным годам нашей жизни.

Наш набор в академию – первый после окончания войны. Собран, можно сказать, весь цвет военно-воздушных сил страны, все заслуженные ветераны, одержавшие победу в войне, – Герои, дважды Герои и даже трижды Герой Иван Кожедуб, а также летчики вроде меня, награжденные многими орденами и медалями. Это они одолели прославленную авиацию вермахта, нанесли ей такие удары, которые во второй половине войны привели к полному господству в воздухе советской авиации. Когда нас, новых слушателей, собрали перед началом занятий в Доме офицеров, начальник академии маршал авиации Фалалеев так и сказал, что именно наиболее отличившимся в ходе войны отдали предпочтение перед другими абитуриентами.

Первые несколько месяцев жили в общежитии все вместе в одной большой казарменного типа комнате, которую в шутку называли «вокзалом».

Среди слушателей были и евреи – Герои Советского Союза, например Левин, Гофман, Баршт, и евреи, кителя которых увешаны орденами и медалями самой высокой пробы. Например, летчик-штурмовик Версес трижды представлявшийся к званию Героя, но так и не получивший его.

В общем, обстановка была вполне хорошая, дружная. Появились у меня новые товарищи. Учеба проходила успешно, и отношения между слушателями, независимо от званий и национальности, казались доброжелательными. Учащиеся оценивались здесь, прежде всего, по их способностям и академическим успехам, хотя фронтовые заслуги не могли не сказываться. На учебу в академии был отобран контингент, который на протяжении долгой войны потом и кровью выковал основы тактики, а порой и оперативного военного искусства того времени.

Все слушатели, если верить словам, – убежденные интернационалисты. А как же иначе?! Вся страна – пример интернационального содружества всех советских народов. Вслух говорить иное не принято, и, вообще, привычные штампы, преподносимые средствами массовой информации, надежнее. Но вот о евреях от некоторых такое порой приходилось слышать, что казалось, человек явился из дремучего леса. Откровенно говоря, сталкиваться с такими высказываниями в стенах академии я никак не рассчитывал.

Вначале это воспринималось как частное проявление невежества и глупости одиночек, на них можно было бы внимания не обращать. Но странным выглядело при этом равнодушие остальных, которые, слушая нелепые, абсурдные и оскорбительные суждения о евреях, возражений не высказывали и как бы молчаливо соглашались с этим.

Вскоре началась общегосударственная кампания борьбы с «безродными космополитами». Она подлила масла в огонь, и страсти вокруг древнего вопроса резко накалились.

Творилось нечто невообразимое. В газетах и журналах, в радиопередачах ежедневно кого-нибудь разоблачали, кого-то бичевали, с кем-то разделывались. Все космополиты оказывались почему-то евреями, скрывшимися за русскими фамилиями. Суть проблемы понять было невозможно. Найти сколько-нибудь разумное объяснение всему происходящему не могли даже такие верноподданные граждане, каким был в то время я. В газетах публиковался набор шаблонных фраз, которые, ничего не объясняя, нещадно ругали «скрывавшихся врагов».

Вопросов было много. Кому и чем навредили? Что пытались извратить и с кем расправиться? Какие цели перед собой ставили? Почему и как стали пособниками мирового империализма? Ничего нельзя было понять. Ясно было только одно: «безродные космополиты» – это евреи.

В нашей академической среде каждый судил об этом, как мог, но основная масса придерживалась газетных фраз, это проверено цензурой, значит, надежнее.

Многие, знаю, были не согласны, но говорить об этом вслух не решались – опасно. Попробуй, скажи – сам в число врагов попадешь.

Однажды в академию прибыл докладчик ЦК КПСС с лекцией на эту злободневную тему: «Классовая и реакционная сущность космополитизма». Это вызвало большой интерес. Стоило послушать. Может быть, из уст ответственного лектора ЦК удастся, наконец, услышать что-нибудь вразумительное. Актовый зал был заполнен до отказа. Преподаватели и слушатели хотели понять суть происходящего.

Слушавшие отнеслись к изложенному в лекции по-разному, хотя, как обычно, выражали свое безусловное согласие с «политикой партии и товарища Сталина». В той обстановке, в которой мы тогда жили, иначе и быть не могло.

Один офицер задал докладчику вопрос: «Почему среди космополитов – одни евреи?»

– Евреи, – последовал ответ, – вследствие своих национальных особенностей, многовекового жизненного уклада, а также исторических условий, в которых они жили, не могут любить нашу родину так, как ее любим мы, русские!

Это уже было нечто новое, и это была откровенная клевета, такого еще открыто не произносили! Только вчера на лекциях теоретики от марксизма утверждали, что мы – единая братская семья народов в едином социалистическом государстве, а сегодня лектор ЦК говорит иное и выражает несогласие со всем тем, что утверждалось до этого. Это же противоречило официальной политике и в корне меняло общеизвестные и привычные для нас понятия. Было чему удивляться и над чем задуматься, хотя основная масса, не мудрствуя лукаво, спокойно проглотила «новинку». Такие, как я, в основном, евреи, переживали услышанное в молчаливом негодовании. Значит, я, провоевавший всю войну и вернувшийся после ранения в строй раньше срока, чтобы защищать родину от врагов, люблю ее меньше какого-нибудь русского, который, спасая свою шкуру, обманным путем отсиделся в тылу? Значит, мой брат, который инвалидом вернулся на фронт после второго тяжелого ранения, любит эту землю меньше тех русских, которые получали липовые освобождения от службы в армии?

Герой Советского Союза, еврей Геннадий Гофман, задал докладчику вопрос: «Где вы были во время войны? В тылу! А я воевал, не щадя жизни, до последнего дня войны. Так как же вы можете утверждать, что вы эту землю любите больше меня?»

Лектор ненадолго смутился и ответил, что изложил официальную точку зрения ЦК, а не свою собственную, и потому ничего ни добавить, ни исправить из сказанного не считает возможным.

Поскольку это было мнением ЦК, то для сомнений и споров места не оставалось. После лекции мы расходились с разными мыслями – одни с чувством горечи и недоумения, другие, а их было немало, – довольные, что их взгляды совпали с мнением ЦК, а значит, были верные. Уходя из актового зала, я услышал позади себя сказанную полушепотом реплику: «Ни х.., Петрович, не разобрать – в голове туман, а в сердце горечь».

Я обернулся. Это был прославленный летчик-штурмовик дважды Герой Советского Союза Беда Леонид Игнатьевич, украинец.

– Верно ты сказал, Игнатьич, туману еще больше, чем до лекции.

Откровенно говоря, только такие зачумленные многолетней советской пропагандой, какими в то время были мы, не смогли усмотреть в этом готовившуюся Сталиным расправу над евреями. Вся эта кампания против космополитизма, дело «врачей в белых халатах», вся антисемитская пропаганда, которую ежедневно вели средства массовой информации, были только прелюдией, а главное было еще впереди. Это была лишь подготовка масс к главному погрому.

Сейчас несколько слов об украинце Леониде Игнатьевиче Беде. Если бы тогда нас, молодых, поставили рядом и спросили незнакомых людей, кто из нас двоих еврей, – я убежден, что все бы указали на него. Он был невысок ростом, с типичным еврейским обликом и носом, не вызывавшим сомнений, кто он по происхождению. Тем не менее, лично я не сомневался в то время в его украинской национальности, да меня это и не интересовало. Он же почему-то ко мне был настроен особенно дружески. Но позже, когда я в чине полковника, а он в чине генерала и на должности заместителя командующего воздушной армии служили вместе в Минске, начальник отдела кадров армии бросил мне невзначай:

– Да, Беда, он же по национальности из ваших, еврей.

– Я знаю его еще по академии: в личном деле записано – «украинец».

– То в личном деле, а то в действительности.

Я был удивлен, но выяснять подробности не стал, считая это неудобным. Как-то мне довелось читать книжку воспоминаний об этом человеке под названием «На грозных Илах». Сколько ни пытался найти в его биографии хотя бы намек на его еврейское происхождение, мне это не удалось.

Когда я был в многолетнем отказе, он имел звание генераллейтенанта и командовал воздушной армией в Белорусском Военном Округе.

Тогда у меня состоялась с ним еще одна встреча, о которой расскажу в свое время.

На следующий день после лекции несколько евреев, слушателей академии, отправились в политотдел за разъяснениями. Там нас внимательно выслушали и удивились, объяснив все по-своему:

– Нет, не может быть, вы, очевидно, лектора неверно поняли. Он такое сказать не мог. Да, собственно, чего спорить, если основы нашей национальной политики узаконены Конституцией и четко изложены в трудах товарища Сталина! Что вправе изменить от себя докладчик?

– Да, это верно, Конституцию не меняли, но он сказал, что таково мнение ЦК.

– Быть такого не может. Мы уверены, что вы ошибаетесь.

Так и жил несколько десятилетий советский народ: писалось одно, а в жизни творилось иное. Но кто об этом в то время знал? Сегодня я полагаю, что кампания, развернутая Сталиным против космополитов, была первым пробным шагом в осуществлении плана по выполнению принятой им от Гитлера эстафеты по «окончательному решению еврейского вопроса».

Этим разговором в политотделе академии и закончился наш протест. Уходя из политотдела, мы заявили, что намерены обратиться с письмом к товарищу Сталину, но потом один умный политотделец дал нам совет угомониться, дабы избежать худшего.

На второй или третий день после памятной лекции я пришел в столовую на обед и сел за столик, где три места уже занимали мои однокурсники. Они вели оживленную беседу все о том же – о космополитизме. И вдруг сидевший напротив Герой Советского Союза Василенко, посмотрел на меня злыми глазами и произнес:

– Где они были во время войны, когда мы кровь проливали? А вот сейчас в академии их вон сколько набралось! И кивнул в мою сторону. Я опешил.

– Ты что, меня имеешь в виду? – с дрожью в голосе спросил я.

– Всех вас, – последовал резкий ответ.

Меня будто бичом ударили. От неожиданности и душевной боли несколько мгновений я не мог произнести ни одного слова. Такого мне еще слышать не приходилось. Еле сдерживая себя, я, наконец, сквозь зубы проговорил:

– На фронте я был всю войну, исключая время, когда лежал в госпитале после ранения, воевал не хуже, а может быть, и лучше других, и знаю, что мой вклад в общую победу не меньше твоего, хотя ты и Герой, а я награжден только несколькими орденами. Но я еще знаю и то, что каждый мой орден стоит дороже таких же твоих наград, потому что по вине подобных тебе антисемитов он доставался мне труднее. Жаль, что из прошедшей войны ты ничего не извлек, кроме геббельсовской пропаганды. Это и понятно, она тебе по духу ближе.

Мой оппонент взорвался и понес такое, что слушать его было невыносимо. Поток оскорблений и антисемитских ругательств обрушился на мою голову.

Я смотрел на сидящих рядом товарищей, надеясь, что они вмешаются и как-то урезонят хулигана, но они молчали.

Мое состояние описать трудно, я находился на той грани, за которой человек уже не отвечает за себя. На столе стоял графин с водой, и мне стоило большого труда, чтобы сдержать себя и не ударить Василенко этим графином. К счастью, я опомнился, пришла спасительная мысль – уйти, немедленно уйти, иначе произойдет нечто страшное, трагичное для нас обоих.

Потрясенный оскорблением, я встал и вышел из столовой. Несколько дней не мог прийти в себя и успокоиться. Самым обидным и неприятным было для меня поведение сидевших рядом товарищей. Если они не вмешались, промолчали, значит, солидарны с этим мерзавцем, значит, гитлеровская пропаганда, как и лекция из ЦК, проникли в души не только одиночек – это старая эпидемия, живущая во всем советском обществе. Было над чем поразмыслить. Вот каким образом оборачивается для нас, евреев, наша любовь и преданность социалистической родине, вот чем оплачиваются страшные жертвы, понесенные нашим народом в годы только что минувшей войны! На сей раз подлый упрек был брошен по адресу еврея, который всю войну находился на фронте, совершил несколько сотен боевых и специальных вылетов, неоднократно подвергался смертельной опасности, был ранен. А что скажут человеку, который по независящим от него причинам не смог принять участие в боях?

Горькие и безутешные мысли не покидали в то время меня, как, впрочем, не покидают и сегодня.

На следующий день по моему заявлению состоялось заседание партийного бюро курса. У меня еще была надежда, что этот факт получит правильную принципиальную оценку, но, увы, инцидент объяснили простой ссорой в «которой оба оказались несдержанными». Нам предложили помириться и пожать друг другу руки. Я ничего не ответил и ушел с заседания.

Вспоминая об этом инциденте по истечении многих лет, я считаю, что он стал еще одной вехой на пути моего прозрения, на пути пробуждения моего национального самосознания. Но в то время сделать вывод, что антисемитизм, несмотря на свою алогичность и иррациональность, не случаен, было для меня невозможно. Даже такая антисемитская кампания, как «борьба с космополитизмом», мне и таким, как я, глаза на истину не открыла.

Когда в «Правде» появилась известная статья Эренбурга «По поводу одного письма», осуждавшая антисемитизм, естественно, не в СССР, а в Германии, снова возникли надежды на избавление от антисемитского кошмара, раздутого по всей стране. Лично для меня потребовалось еще несколько серьезных уроков, исторических и личных потрясений, чтобы прозреть окончательно.

Такие евреи, каким был в то время я, оставались верными воинскому долгу и присяге и не имели возможности объяснить, для чего нужна была «мудрейшему» вождю вся эта отвратительная шумиха. Правда была скрыта и для нас недоступна, а коварные планы его тем более.

У китайцев при Мао Цзе-дуне было так же: люди пухли от голода, а правитель не давал покоя своему народу постановкой придуманных проблем.

Страна, в которой мы жили, стонала от незаживающих ран, а «мудрец» вместо хлеба и жилья подсовывал все новые и новые постановления: о журналах «Звезда» и «Ленинград», о композиторах Шостаковиче и Мурадели (1946 г.), о вопросах языкознания (1948 г.), о космополитизме (1949 г.) ит. д.

* * *

Но жизнь продолжалась, учеба в академии шла успешно. Вскоре из общего помещения нас расселили в отдельные комнаты по пять-шесть человек в каждой. В них мы и прожили до окончания академии.

На втором или третьем курсе мне поставили единственную и для меня неожиданную тройку по теории воздушной стрельбы. Как я узнал потом, преподаватель, сам того не желая, был вынужден ее поставить, потому что так ему велели, – я и теперь помню смущение на его лице.

Это было вскоре после того, как поступил приказ Министра Обороны, по которому для окончивших военные академии с отличием, то есть без единой тройки и при семидесяти процентах отличных оценок, вводились особые льготы: вручалась денежная премия в размере двухмесячного оклада, имя отличника заносилось на мемориальную доску почета академии, предоставлялось право выбора места дальнейшей службы.

В личном плане для меня было очень важным такое право получить, прежде всего, потому, что можно было решить проблему с работой для Нади. Друзья и кое-кто из начальства советовали мне предмет пересдать, считая тройку случайной. Я вначале так и собирался поступить, но, узнав, что оценка поставлена мне по указанию свыше и поразмыслив, не сделал этого. Последующие события показали, что я поступил правильно. Почему?

На курсе у нас было несколько евреев, учившихся отлично, но в то время, когда антисемитизм стал откровенной политикой партии и правительства, рассчитывать, что им предоставят льготы (прежде всего, выбор места службы), было нереально. Меня же полученная тройка оградила от беспочвенных надежд, избавила от ненужных разочарований и обеспечила относительное спокойствие вплоть до окончания академии.

А вот самый способный слушатель курса, на редкость талантливый офицер подполковник Михаил Дорфман, умудрился не получить до самых государственных экзаменов не только ни единой тройки, но даже и четверки. Его ответы на экзаменах были настолько блестящи, что экзаменаторы неизменно ставили ему высший балл. Казалось, уж его-то вынуждены будут выпустить с дипломом отличника, но и этому не суждено было сбыться. До государственных экзаменов он, действительно, дошел с одними пятерками, но на экзамене по основам марксизма-ленинизма госкомиссия при великолепном ответе вкатила ему тройку, и все стало на свои места.

Не вызывало сомнений, что в интересах военной науки Дорфман больше любого из слушателей годился для адъюнктуры. Кому, как не ему с его блестящими способностями и пытливым умом исследователя, заниматься научной деятельностью? И все-таки в те послевоенные годы было ясно, что ученым ему не быть.

Интересно проходила защита написанного им диплома. Он не побоялся отойти от укоренившихся в военной науке догм и написал работу, которая серьезно оспаривала сложившиеся в Вооруженных силах принципы и практику влияния командиров на процесс принятия решения. Когда диплом был уже закончен, он дал мне его прочесть.

– Это куда выше рядового диплома и заслуживает, на мой взгляд, самой лучшей оценки, но думаю, что тебе высокого балла не поставят, – высказал я свое мнение.

– Почему? Ты недооцениваешь людей, которые отвечают за уровень знаний нашего выпуска. Мы – поколение военных, на опыте которого будут разрабатываться вопросы тактики и военного искусства будущих войн. Есть вещи, от которых нельзя отмахнуться. Кроме того, я отправил свою дипломную работу в Академию Наук СССР и попросил дать отзыв. Если он будет положительным, моим оппонентам нельзя будет не учесть этого.

– И все-таки, – возразил я, – есть в нашей стране препятствия, которые и большой авторитет не сможет преодолеть. Возражая, я просто не мог себе тогда представить, что есть в стране авторитеты, которые могут не согласиться с положениями устава, утвержденного самим корифеем всех наук – Сталиным. (Речь идет о Полевом уставе 1948 года.)

– Ты замахнулся, – продолжал я, – на признанные в стране положения, а у нас этого не любят. Такое даже в кандидатской диссертации не проходит, а тут – всего лишь диплом выпускника. Нужны не только высшие авторитеты в науке, но и высочайшие авторитеты власти, чтобы признать твои выводы. Я, работая над своим дипломом, перечитал несколько диссертаций написанных в нашей академии, и везде вначале авторы пишут, что по этому поводу говорил товарищ Сталин и, исходя из его взглядов и умозаключений, высказывают свои мысли, не содержащие, по сути, ничего нового.

– Ты, очевидно, не в курсе, что эти самые авторитеты и являются членами комиссии, которым дано право мою работу оценить. Кто в этом выше и авторитетнее нашей Краснознаменной Военно-воздушной академии? – отпарировал Михаил.

Хочу напомнить, что этот разговор происходил в то время, когда в стране не было авторитета выше Сталина, когда многие, в том числе и ученые, обращались к нему с вопросами, на которые он давал ответы, публиковавшиеся во всех средствах массовой информации.

Как и следовало ожидать, дипломная работа Дорфмана наделала много шума. Интересовались ею все: преподаватели, слушатели, просто офицеры, работавшие на кафедрах, на защиту прибыли представители Главного штаба ВВС и Академии Генерального штаба. Споров и суждений было сверх меры. Страсти накалились, желающих послушать оказалось так много, что защиту диплома пришлось перенести из обычной аудитории в актовый зал.

Откровенно говоря, мне впервые в жизни пришлось присутствовать на большом научном споре. Поведение Дорфмана было выше всяких похвал. Он показал глубокое знание предмета, убежденность настоящего исследователя, уверенного в своих выводах, и несомненный талант оратора. Исчерпывающе и лаконично отвечал на многочисленные вопросы, которые ему задавались и теми, кто хотел его понять и теми, кто, несомненно, старался поставить защищавшегося дипломанта в трудное положение. Было очевидно, что значительная группа оппонентов действовала по указанию свыше, преследуя свою цель.

Когда председатель комиссии прочитал вслух превосходный отзыв, присланный из Академии Наук, мне показалось, что я ошибся в своих предположениях и работа будет оценена высоко. Но, несмотря на отзыв, подписанный действительным членом Академии Наук СССР, Дорфману поставили тройку. Тогда вмешался начальник академии маршал авиации Фалалеев и настоял на четверке. Фалалеев не забыл, что сделал Дорфман в критические минуты его жизни. Но об этом я расскажу чуть позже.

После окончания академии Дорфмана в адъюнктуре не оставили, хотя в отзыве Академии Наук СССР настоятельно рекомендовалось дать ему возможность продолжить исследования по теме диплома. Он был назначен начальником штаба бомбардировочной дивизии на Камчатке и, по слухам, прослужил в этой должности почти до самого ухода в отставку.

С тех пор мы больше не встречались, но его сослуживцы по Дальнему Востоку рассказывали: по службе Дорфмана не продвигали, а его способности и организаторский талант командование воздушной армии в критические моменты своеобразным образом использовало. Когда в военно-воздушных силах Дальнего Востока ожидалась проверка высоких комиссий, Дорфмана за месяц до их прибытия временно допускали к исполнению должности начальника оперативного отдела Воздушной армии, а штатного начальника отправляли в отпуск или в командировку. Михаил быстро входил в курс дел, наводил свой порядок и представлял воздушную армию инспекции, неизменно получая высокие оценки. После окончания работы инспектирующих и их отъезда Дорфмана возвращали к выполнению его основной должности – начальника штаба дивизии. Так продолжалось, очевидно, до его ухода в отставку. Это было нелепо и оскорбительно не только для него, но и для командования. Все это видели и с таким положением мирились.

Такая практика никого не удивляла и большую часть общества устраивала. Хваленое равенство советских граждан перед законом попиралось, что приносило всему обществу и советской системе только вред.

Офицер, который рассказывал мне о службе Дорфмана на Дальнем Востоке, выразился так:

– Этот человек не тем родился.

Я спросил:

– Как это понимать – не тем родился?

– Ну, что тут понимать? Был бы он русским, далеко бы пошел. Способностей он выдающихся.

Так вскоре после войны преданные стране евреи оказались на особом положении в связи с введением негласных ограничений и открытыми преследованиями под самыми различными лозунгами. Все об этом знали, все видели, но молчали. Не знали только одного, да и предположить такого в то время не могли, что Сталин охотно принял от Гитлера эстафету по «окончательному решению еврейского вопроса» и был намерен довести дело до конца.

В те годы я стеснялся, именно стеснялся своего… нет, не еврейства, отнюдь нет, а еврейского неравенства, никому об этом не говорил и не признавался в этом даже самым близким людям: матери и отцу, чтобы их не огорчать, сестрам, чтобы не выглядеть в их глазах слабым, жене, чтобы не уронить своего мужского достоинства.

В унизительной роли «молчащих евреев» мы пребывали долгое время.

* * *

В 1948 году мир облетела потрясающая новость: решением Организации Объединенных Наций на Ближнем Востоке создано еврейское национальное государство Израиль. Вначале это казалось чем-то необычным и временным. Крохотная страна, окруженная многочисленными и непримиримыми врагами, не сможет быть долговечной, не сможет удержаться на карте мира. Выстоять в таких трудных условиях невозможно! Ограниченность территории не даст возможности обеспечить безопасность граждан, удовлетворить всех жильем и работой.

Так думали и утверждали многие, в том числе и я. Но на глазах у всего мира совершалось чудо, именно чудо, которое, сейчас это можно утверждать, было закономерным итогом всей многовековой и трагической истории древнейшего народа Земли. Истории удивительной, о которой мы, евреи советской страны, фактически ничего не знали.

В среде военных, к которой я в то время принадлежал, создание еврейского государства вызывало противоречивые суждения. Большинство моих коллег отнеслось к этому событию иронически, высказывая твердую убежденность, что под ударами многочисленных арабских армий Израиль продержится недолго. И действительно, как маленькому и бедному государству с населением чуть более полумиллиона устоять перед сотнями миллионов врагов. Но спустя некоторое время ирония сменилась удивлением.

– Надо же, евреи опять побили арабов! Да это случайно, те скоро придут в себя, соберутся с силами и разделают их под орех. Можно в этом не сомневаться. Ну что они могут противопоставить ста миллионам? – с полной уверенностью говорили одни.

– Да они побили арабов, потому что им наши помогли, не иначе, – говорили другие, – без нас им арабов не одолеть.

– Это государство создано по недоразумению. Его скоро ликвидируют, – были категоричны третьи.

– Послать бы туда одну нашу мехдивизию, так от евреев ничего не останется, только лапсердаки будут мелькать, когда они начнут разбегаться, – смеялись четвертые.

Но время шло, а малочисленные и слабые евреи не только не убегали, а снова поражали мир своими победами.

Под впечатлением публикаций и редких высказываний официальных лиц, настроенных вначале более или менее доброжелательно к Израилю, о событиях на Ближнем Востоке стали говорить с большим уважением, хотя и не без обычной иронии.

Каждый день я с волнением раскрывал газеты и искал там новые сообщения. Молча или в кругу близких радовался успехам моих незнакомых и далеких братьев. Не потому, конечно, что тогда уже думал о том, что рано или поздно придется самому туда собираться, нет. Я, как и прежде, был намерен верно служить своей любимой «социалистической родине». Просто было приятно сознавать, что вопреки бытующему в массах мнению наши братья по крови, над которыми зло издеваются антисемиты, показывают миру умение отстаивать свою свободу не хуже, а может быть, и лучше других.

В один субботний день несколько слушателей академии после занятий направлялись, как обычно, к железнодорожной станции Монино, чтобы выехать на воскресенье в Москву. Шел разговор на разные темы, коснулись и злободневного ближневосточного вопроса.

– Закончу академию, поеду в Израиль командовать военновоздушными силами, – шутя проговорил мой однокурсник Герой Советского Союза Гофман, имея ввиду, конечно, что Израиль станет еще одним сателлитом Советского Союза.

– Командовать там тебе вряд ли придется, – возразил я, – но то, что это государство когда-нибудь окажет существенное влияние на судьбы евреев в разных странах, – это начинает мне казаться реальным.

Так, очевидно, казалось уже не мне одному.

* * *

В мае 1950 года состоялся выпуск слушателей академии. На торжественном банкете по этому случаю присутствовало большое начальство военно-воздушных сил страны. Был среди них и начальник нашей академии маршал авиации Фалалеев. В начале войны он командовал воздушной армией, ас 1942 года был начальником Главного штаба ВВС. Этот незаурядный человек запомнился мне на всю жизнь, став примером для подражания. У него были выдающиеся способности, удивительная память, простой и добросердечный характер. Когда мы заканчивали учебу, он из-за болезни уже не работал и фактически сдал свои полномочия, но по-прежнему принимал участие в делах академии, а наш курс опекал до самого выпуска.

Прощаясь в тот вечер с нами, выпускниками академии, он подходил к накрытым столам и каждому из нас, и нашим женам говорил теплые напутственные слова и добрые пожелания на будущее. Я был удивлен, когда, обращаясь к Надежде, он произнес:

– Быть женой офицера почетно, но и непросто, особенно для вас. Кое-чем приходится жертвовать. А мне почти шепотом сказал:

– Все в жизни переменчиво, но будьте готовы ко многим испытаниям. Я воспринял эти слова как намек на антисемитскую кампанию, которая продолжалась в Советском Союзе.

Служившие под его непосредственным началом офицеры рассказывали, что он очень ценил евреев и всячески их поощрял. В академии евреи отплатили ему добром, поддержав в трудное время.

А теперь я вкратце расскажу, как слушатель нашего курса Михаил Дорфман выручил маршала Фалалеева.

Это было время, когда Сталин начал расправу над высшими кадрами ВВС СА. Вначале был арестован как английский шпион заместитель Главкома маршал авиации С. А Худяков, за ним был снят с должности и арестован многолетний командующий военно-воздушными силами страны Главный маршал авиации А. А. Новиков, а Ф. Я. Фалалеев с 1942 года был его бессменным начальником Главного штаба и работал с ним до его ареста. Тогда по состоянию здоровья, так нам объявили, Фалалеев был переведен с должности начальника Главного штаба ВВС на должность начальника академии.

Как нам стало известно впоследствии, в ЦК решили, что этого недостаточно, и попытались с ним расправиться на партийной конференции академии с помощью послушных партийных органов. Надо сказать, что дела в академии с назначением Фалалеева заметно улучшились. Чувствовалась рука твердого и умелого руководителя. С его приходом академия преобразилась, и это признавали все – и преподаватели, и слушатели, и весь остальной персонал, включая личный состав приданного авиаполка. Между тем, в докладе начальника политотдела, как и в предыдущих заранее подготовленных выступлениях, было иное – сплошное шельмование начальника академии. Делегаты удивлялись. Возмущались многие, но возмущались молча. И вот на трибуну поднялся подполковник Дорфман. Он, не стесняясь, раскритиковал весь доклад, не оставив от него, как говорится, камня на камне. Он решительно защищал начальника академии и на примерах показал, как улучшились дела с приходом Фалалеева. Когда регламент его выступления закончился, делегаты почти единогласно проголосовали за то, чтобы добавить ему время для завершения выступления. Гром аплодисментов сопровождал его, когда он сходил с трибуны. После него все выступления были иными – противоположными тем, на которые рассчитывало партийное руководство.

Еще до начала конференции стало известно, что на конференцию прибыли представители ЦК, ГЛАВПУРа и Главного политуправления ВВС. Представитель ЦК серьезно потрудился над текстами доклада и резолюции.

По предложению одного из выступавших была создана комиссия для подготовки новой резолюции, в которой неоднократно подчеркивалась положительная роль маршала Фалалеева в делах академии.

Сегодня можно с уверенностью сказать, что подготовленная политотделом конференция против маршала Фалалеева была устроена не по инициативе местных партократов, а по указанию сверху. Поэтому в зале присутствовали не только представители политуправления ВВС, но и ГЛАВПУРа, ЦК. Они предвкушали расправу еще над одним выдающимся руководителем советских ВВС в годы войны. Следует иметь в виду, что это было поколение, завоевавшее победу в небе и верившее Сталину и мудрости его ЦК. Быть смелым на фронте – это одно, а выступить против решения ЦК – совсем другое, для этого нужна иная смелость. ЦК во времена Сталина был страшнее любого немецкого аса. Видимо, после столь единодушной поддержки не простых членов партии, но Героев и дважды Героев Советского Союза, – а таких выступлений после Дорфмана было много, в том числе и выступление трижды Героя Ивана Кожедуба, – партийным боссам ничего не оставалось, как с ними согласиться.

Из всего сказанного напрашивается вывод, что прославленные во время многолетней войны летчики советских военновоздушных сил и на сей раз не уронили себя и оказались в этой далеко не простой обстановке на высоте.

Что же было дальше? Почему Сталин остановился? Полагаю, причина одна: расправляться нужно было со всем цветом прославленных советских ВВС. А это в сложившейся ситуации было слишком даже для Сталина.

Естественно, я мечтал после академии устроиться так, чтобы Надежда могла работать как певица, а это зависело от места моей службы. Лучшим вариантом представлялись Москва или Ленинград, но, посетив кое-какие штабы, я убедился, что из-за пятой графы, несмотря на отличные аттестации, места для меня в этих городах нет. Абсолютно убежден, что на сей счет в то время были негласные и строго засекреченные указания, которые никто не имел права нарушить. Многие из русских генералов выполняли эти указания неохотно, вынужденно, но немало было и таких, которые радовались им, поскольку они совпадали с их собственными настроениями.

Вспоминается такой случай. Надежда после одного удачного спектакля вернулась в плохом настроении.

– Что-нибудь случилось? – спросил я.

– Сегодня наш спектакль «Сильва» проходил в одном из подмосковных авиационных гарнизонов. Не знаю, в связи с чем, но там присутствовало большое начальство, и после спектакля был устроен банкет, на который пригласили нескольких ведущих артистов. Меня как примадонну усадили рядом с Главным маршалом авиации Вершининым. После нескольких бокалов вина он разговорился и, когда речь зашла о нашем дирижере-еврее, изрек: «Евреи, как всегда, где-нибудь дирижируют, а вот на фронте их не было».

– Как же так не было? – изумилась я. – Мой муж – еврей и летчик, всю войну провоевал, совершил много боевых вылетов, был дважды ранен, а вы что, не в курсе? Я поставила маршала в неловкое положение, но была очень огорчена и вскоре, извинившись, уехала домой.

В управлении кадров ВВС мне предложили место в истребительном полку в Батуми, и, поскольку в этом городе была филармония, я согласился. Так в 1950 году мы с Надеждой уехали в Грузию.

В общей сложности в Закавказском военном округе я прослужил почти одиннадцать лет. Трудился на благо советских Вооруженных сил самоотверженно, с большим старанием, не жалея ради дела ни сил, ни времени. Не случайно в директиве начальника Генерального штаба Советской Армии в 1961 году я был объявлен лучшим офицером советских Военно-воздушных сил. Чтобы еврея в эти годы удостоить такого звания нужны были особые причины, но об этом в свое время скажу отдельно.

В 1954 году приказом Главнокомандующего Военновоздушными силами СССР я был назначен на должность первого заместителя командира – начальника штаба 283-й Краснознаменной и ордена Суворова истребительной авиационной дивизии. Штаб дивизии и два ее полка дислоцировались в городе Миха-Цхакая, которому ныне возвращено его древнее название – Сенаки, третий полк – в районе Тбилиси на аэродроме Вазиани. На вооружении полков были истребители МИГ-17, МИГ-19 и ЯК-25. Вскоре после назначения мне было присвоено звание полковника. Наряду с обычной для авиационных частей задач по учебно-боевой подготовке, полки охраняли государственные границы Советского Союза с воздуха и несли боевое дежурство круглосуточно.

Антисемитизм к этому времени стал неприкрытой политикой партии и правительства, поэтому для антисемитов на бытовом уровне был открыт широкий простор. Армия не была исключением. И если служившему еврею в начальники доставался антисемит, то приходилось туго.

Вспоминается такой случай. Однажды в субботу после напряженного дня я вернулся домой. Над всей Западной Грузией нависла мощная грозовая облачность, а над нашим аэродромом разразилась сильная гроза с проливным дождем. Уходя с командного пункта дивизии, я напомнил ответственному дежурному о необходимости отправить в эфир штормовое предупреждение, надеясь в связи с этим, что субботний вечер, а может, и воскресный день пройдут спокойно и можно будет отдохнуть. Но, когда я прибыл домой, то не успел и переодеться, как раздался звонок и мои надежды рухнули.

– Товарищ полковник, – услышал я голос дежурного, – из района Ван (это в Турции) в нашем направлении следует самолет-нарушитель. Москва приказала поднять перехватчик с нашего аэродрома.

– Вы что, не передали сигнал о штормовом предупреждении? (Этот сигнал означает, что аэродром, пославший его, по тем или иным причинам к полетам не пригоден.)

– Никак нет, товарищ полковник, сигнал отправлен, и Москва знает о нашей грозе.

– Что они там, с ума посходили? Кто там сегодня на главном командном пункте ПВО дежурит?

– возмутился я.

– Генерал Доронин.

– Так я и подумал. На него это похоже.

С этим Дорониным у меня часто случались неприятности. Так и старался он мне чем-нибудь навредить! Никто другой не решился бы в такую погоду, несмотря на штормовое предупреждение, давать команду на подъем истребителя.

– Вот что, майор, мне – срочно машину. Летчиков в готовность номер один, но без меня не поднимать. Свободного сержанта посадите к телефону, чтобы, пока не придет машина, докладывал мне данные о движении цели.

Я быстро оделся и в ожидании машины слушал доклад о движении цели. Цель номер… курс триста двадцать градусов, высота двенадцать тысяч, скорость восемьсот пятьдесят километров в час, до рубежа подъема двести пятьдесят километров…

И так – каждые десять-пятнадцать секунд.

– Товарищ полковник, – услышал я снова взволнованный голос майора, – генерал возмущается, почему нет доклада о взлете, и еще раз требует немедленно поднять перехватчик.

Погода в нашем районе вызывала более чем серьезные опасения за благополучный исход вылета. Шел проливной дождь, предстояло пробивать мощную грозовую облачность, где не только грозовые разряды, но и чрезвычайно сильная турбулентность воздушной массы, в которой так швыряет самолет, что справиться с управлением не всегда удается даже опытному летчику. Тем не менее, приказ есть приказ, и я его обязан выполнить. Но чем это закончится? Катастрофы и аварии в советских ВВС были частым явлением. Нередко причиной летных происшествий были именно безответственные решения командиров. Я это хорошо знал, как знал это – не хуже меня – и генерал Доронин. Мне было не по себе. Когда после тяжелого происшествия велось расследование, чаще всего обвиняли нижестоящего, особенно если при этом участвует такая высокая инстанция, как главный командный пункт страны. Это для меня было ясно. В готовности – истребитель-перехватчик ЯК-25 с двумя летчиками на борту, подполковником Шандаковым и старшим лейтенантом Толочко, которых я хорошо знал и ценил. Их судьба в моих руках, вернее – в моем решении. Если чтонибудь случится с экипажем, отвечать мне, а не генералу, и не только перед судом, но и перед собственной совестью.

Отвлекусь, чтобы вспомнить один случай. Уже более пятидесяти лет прошло с тех пор, как в Черное море упал истребитель с молодым летчиком на борту. Летчик был не нашего полка, но у меня была радиостанция, и я слышал все команды, которые ему подавали. Через некоторое время после трагедии меня осенило, я понял, что случилось с летчиком и как можно было его спасти. Я мог вмешаться и помочь ему. Но мысль пришла, когда было уже поздно, а совесть до сего дня мучает меня из-за гибели этого парня.

Но вернемся к событиям с «нарушителем». К тому времени я уже около десяти лет занимался охраной границы с воздуха. Знал, что так называемые «нарушители» чаще всего границы не нарушают. Они ведут разведку радиолокационных средств и систем нашего управления, а для этого им совсем не нужно пересекать границу. Достаточно к ней просто приблизиться и пролететь вдоль нее, дожидаясь, пока мы задействуем все средства управления и поднимем свои истребители.

Пришла машина, и я сломя голову помчался на КП. Гроза и проливной дождь не прекращались. На командном пункте, бросив взгляд на стол наведения, я убедился, что был прав – граница не нарушена.

Подошел к телефону.

– Почему вы до сих пор не выполнили команду на подъем? – услышал я злой голос Доронина.

– На нашем аэродроме, как вам известно, совершенно нелетная погода, гроза не прекращается по всему району. Я не могу, не имею права рисковать жизнью летчиков, когда в этом нет крайней необходимости.

– Вы что, думаете, мы хуже вас понимаем? Еще раз повторяю: немедленно поднять перехватчик! Взглянув еще раз на стол наведения, я ответил:

– Товарищ генерал, нарушитель развернулся и уходит от границы. Я не стану поднимать самолет.

Генерал был взбешен. Еще бы, какой-то полковник из дивизии осмеливается не выполнить приказа на подъем истребителя, отданный с главного командного пункта ПВО страны!

– Вы слишком много себе позволяете, Овсищер! О вашем злостном невыполнении приказа я доложу главкому и потребую для вас самого строгого наказания.

Так он и сделал. Главкому ПВО мы подчинялись только оперативно, поэтому сам главком меня наказывать права не имел и доложил об этом случае министру обороны маршалу Малиновскому. Вечером следующего дня стало известно, что министр приказал «выслать комиссию, расследовать случай и строго наказать».

Надо мной нависли грозовые тучи. Дело могло кончится военным трибуналом.

Вспоминая эту историю сегодня, я думаю об огромных потерях людей во время войны, когда никто из нижестоящих, в том числе большие генералы и маршалы, не решался возражать полученным приказам, ведшим к ненужным и совершенно неоправданным потерям. Сколько из-за этого людей погубили! Приходит на ум и трагическая гибель корейского пассажирского самолета, сбитого советским истребителем, в результате чего погибло более двухсот ни в чем не повинных людей. Все командные пункты знали, что самолет пассажирский, так же как знал это и летчик, но никто из больших и малых советских командиров не осмелился сказать «нет» нелепому приказу какого-то солдафона с генеральскими, а может, и маршальскими погонами. Была ли вообще необходимость сбивать пассажирский самолет, даже если он нарушил границу? Никакой, потому что угрозы для безопасности страны он не представлял…

А тогда в грустном настроении я обдумывал свои нерадостные перспективы. На следующий день, в понедельник, должна была прибыть комиссия, которой приказано « расследовать и строго наказать». Расследование еще не началось, а уже принято решение о строгом наказании. Надеяться было не на что, и я это прекрасно понимал.

Вдруг вечером в воскресенье в дверь моей квартиры позвонили, и на пороге я увидел целую делегацию. Впереди – Шандаков с женой и двумя детьми, за ним Толочко, тоже с женой и с ребенком на руках.

– Разрешите, товарищ полковник? – спросил Шандаков.

– Да, пожалуйста, входите... Что это вдруг такое посещение? – удивился я.

– Нам стало известно, что прибывает комиссия министра обороны и вам грозит серьезное наказание. Мы понимаем, что для вас проще было выполнить приказ, чем, вопреки ему, не поднимать нас в такую погоду. Нам повезло, что командир дивизии Балакин отсутствовал. Он-то, не задумываясь, поднял бы нас в эту грозу… Не знаю, где бы мы сейчас были.

– Спасибо вам, Лев Петрович, от всех нас огромное спасибо! – Шандакова обняла меня, то же самое сделала и жена Толочко. Я был тронут порывом этих людей, их отношением к моей судьбе, хотя понимал, что на выводах комиссии это никак не скажется. Тем не менее, на душе полегчало.

– Мы тут принесли коньячку, – Шандакова открыла сумку, поставила на стол бутылку, высыпала в вазу мандарины. – Вы не представляете, как мы волновались, сколько выстрадали, пока вы принимали решение. Давайте выпьем за вас и за благополучное окончание расследования. Утром в понедельник, под впечатлением вчерашнего визита, я собрал расчет КП, хотел уяснить, что будут отвечать подчиненные, когда их станут спрашивать члены комиссии. Я решил, что все должно сводиться к моему командирскому приказу, который отдал, выполняя обязанности отсутствующего командира дивизии. Если будут наказывать, то накажут только меня. Подчиненные на мои вопросы отвечали путано – и меня не хотели обидеть, и себя боялись подвести.

– Вы что, первый день меня знаете? Опасаетесь, что я стану искать виновного вместо себя? Слушайте внимательно: весь расчет КП от начальника до солдата работал четко и слаженно, и от лица службы всем без исключения объявляю благодарность. Перехватчик не был поднят по одной единственной причине: я как командир дивизии, оценив обстановку при угрожающей погоде, решил жизнью летчиков не рисковать и в воздух экипаж не поднимать. Если министр сочтет, что я поступил неправильно, накажет меня. Других виновных нет. Все ясно? Вот так, и только так, отвечайте членам комиссии.

Тем не менее, я отлично сознавал, что невыполнение подчиненным приказа начальника – воинское преступление. Но жизнь есть жизнь, и бывают исключения даже из самых жестких правил, когда на одной чаше весов – закон, а на другой – судьба и жизнь человека. И эта чаша для меня – тяжелей.

Комиссия, как и следовало ожидать, «расследовала», чтобы «строго наказать».

Генерал Миронов, возглавлявший комиссию, со мной беседовал после всех. Мои аргументы – что государственная граница не была нарушена, что летчики остались живы, и только так мы можем бороться с тяжелыми летными происшествиями, что я, наконец, как командир дивизии обязан принимать решение в зависимости от конкретной обстановки, что за решение, не повлекшее за собой невыполнения задачи, командира вообще винить нельзя – не произвели на него никакого впечатления. Генерал оставался при своем мнении, а точнее, при мнении министра – «строго наказать». Вывод его был однозначен – я виноват. Открытым оставался только вопрос, буду ли я отдан под суд военного трибунала, или министр накажет без суда.

Ознакомив меня с выводами комиссии, Миронов дал заявку на вылет комиссии утром следующего дня в Москву. Мне же оставалось ждать приказа министра.

Вечером позвонил командующий.

– Где у тебя Миронов?

– Вероятно, в гостинице.

– Разыщи его, и пусть позвонит мне.

Примерно через час дежурный офицер по связи проинформировал меня о якобы случайно подслушанном разговоре командующего Папивина с Мироновым.

– С каких это пор генералы Генерального штаба прибывают в армию и не считают нужным доложить об этом командующему? Может быть, вы там решили и управлять войсками без командующего и его штаба?

Миронов вначале отшучивался, но Папивин дал понять, что он шутить не намерен.

– Прибыл в армию – не доложил. Закончил расследование – вновь не доложил, а уже собрался в Москву.

– Так ведь выводы еще не сделаны, – темнил Миронов.

– Вот что, генерал Миронов, – в голосе командующего появился гнев, – ты меня немного знаешь, поэтому выбирай: или ты завтра прилетишь в Тбилиси и доложишь, что там наворотил с комиссией, или будешь сидеть в Миха-Цхакая. В Москву я тебя не выпущу!

Несколько дней я ничего не знал о происходящем, находясь в положении человека, ожидающего решения своей судьбы. Наконец, позвонил начальник штаба армии генерал Годунов. Кстати, это был человек, представлявший истинных русских интеллигентов в рядах советского офицерства.

– У тебя когда отпуск?

– Виктор Александрович, – ответил я, – поймите меня, яв отпуск не поеду, пока не будет решения министра. Ну, какой отпуск в ожидании трибунала? Путевку я уже сдал.

– А где у тебя семья – жена, дочь?

– Неделя, как в Сочи. Ждут, когда я к ним присоединюсь для отдыха, но я твердо решил в отпуск не ехать, пока не будет приказа министра. Годунов, ничего не объясняя, приказал: «Путевку забери и готовься в отпуск!» На следующий день утром он позвонил снова.

– Отправляю к вам связной самолет. Вышли на аэродром офицера за срочным пакетом.

Через час с небольшим я читал приказ командующего 34-й Воздушной армии. В нем «за нечеткую организацию охраны государственной границы СССР» полковнику Овсищеру объявлялось «предупреждение о неполном служебном соответствии».

И это все?! Если наказал командующий, значит, министр с этим согласен, иначе Папивин не стал бы наказывать. Дважды за одну и ту же провинность по уставу наказывать нельзя. Позвонив Годунову, я, наконец, узнал подробности.

Выводы Миронова командующий не принял и сказал ему, что отдавать меня под суд военного трибунала согласия не даст, более того, он считает, что я заслуживаю не наказания, а поощрения за смелую борьбу с летными происшествиями. Миронов отстаивал свою точку зрения и, ссылаясь на рапорт генерала Доронина, с командующим не соглашался. Тогда Папивин связался с Малиновским, и после недолгого разговора тот дал согласие наказать меня властью командующего. (Папивин мог разговаривать с министром и полуофициально: он и Малиновский были женаты на родных сестрах.)

В отпуске я пробыл более месяца, а когда вернулся, меня ждал новый приказ командующего, в котором взыскание, наложенное предыдущим приказом, снималось, как «сыгравшее свое воспитательное значение».

Мне необычайно повезло. Если бы вместо Папивина был прежний командующий Александров, он бы только радовался случаю на мне отыграться. Сколько раз он меня наказывал за «провинности», к которым я вообще никакого отношения не имел, а тут такая возможность!

Вскоре после моего возвращения из отпуска состоялся военный совет, на котором обсуждались частые аварии в частях ВВС. После доклада и выступлений некоторых членов совета командующий предоставил слово мне, приказав подробно рассказать об этом случае. Когда я закончил, он сказал: «Уверен, что если бы в это время дивизией командовал сам комдив Балакин, произошла бы у нас тяжелая катастрофа с гибелью двух летчиков».

Я же, сходя с трибуны, добавил: «Если бы воздушной армией командовал не Папивин, а Александров, быть бы Овсищеру за такие действия осужденным военным трибуналом».

* * *

Маршал Советского Союза, он же маршал Войска Польского, Константин Рокоссовский после нескольких лет пребывания в Польше на должности министра обороны вернулся в Советский Союз в 1957 году. Сразу по возвращении был назначен первым заместителем министра обороны СССР и вскоре приехал с инспекцией в Закавказский военный округ для проверки быта войск.

Будучи начальником штаба дивизии, я прибыл на аэродром Вазиани, куда нагрянул Рокоссовский с комиссией.

Когда я представился маршалу, он сказал:

– Лицо ваше мне знакомо. Где мы раньше встречались?

– Мы встречались под Сталинградом, во время разгрома войск Шестой армии фельдмаршала Паулюса. Я выполнял задание в качестве воздушного парламентера, передавал с воздуха ваш ультиматум окруженным немецким войскам. Вы лично мне эту задачу поставили.

– Да-да, вспомнил, вы тогда совершили несколько сложных вылетов и успешно справились с этой задачей. Рад, что мы снова свиделись. Приятно вспомнить минувшие дни и битвы.

После осмотра казарм, столовых и других помещений на аэродроме мы поехали в городок, чтобы посмотреть, как живет офицерский состав и их семьи.

Посетили несколько квартир, от командира полка до рядовых летчика и техника самолета. Впечатление у маршала было не из приятных. Офицеры жили бедно, мебель примитивная, удобств – никаких. Выйдя из двухэтажного дома, маршал спросил:

– Послушайте, полковник, а где уборная для жителей этих домов?

Я указал на специальные помещения, построенные примерно в пятидесяти метрах от жилых домов. Он взглянул и сказал:

– Давайте подойдем…
Приблизились, и маршал, обращаясь ко всем сопровождавшим, с укором или, вернее, с гневом в голосе, спросил:

– А когда у человека заболит живот, успевает он добежать до этого заведения?

–Учета такого не ведем, – попытался я пошутить. – Я и сам прожил в этом доме более трех лет. Народ у нас, слава Богу, здоровый, а вот жене моей с ее не совсем здоровым желудком бывало нелегко.

– Поляки, – немного помедлив, произнес Рокоссовский, – из-за одного такого туалета восстание подняли бы. Ну, а наш народ все стерпит.

Верно, непритязателен и многотерпелив русский народ. Во время войны, да и после нее, относил я это к несомненным достоинствам русских, сейчас же думаю иначе – эти достоинства превращаются в свою противоположность, когда терпеливо прощается власть имущим все – от непростительных глупостей в политике до явных государственных не только просчетов, но обманов и преступлений.

* * *

После памятной встречи с Аркадием Райкиным меня не покидало чувство вины за судьбу Надежды как певицы. И по сей день звучат в моей памяти слова великого артиста: «А что вы сможете сделать, чтобы помочь ей как певице?» Как он оказался прав! Все попытки перевестись в какой-нибудь город, где ей можно было бы творчески работать, результатов не приносили. Наконец, удалось перевестись в Минск на должность ниже той, на которую был последний раз аттестован. Пришлось давать подписку, что я с таким переводом согласен. В Минске ей предложили гастроли по Советскому Союзу от которых, из-за маленькой дочери, она отказалась. Но потом она иногда все-таки принимала участие в небольших концертах, исполняя новые вокальные произведения белорусских композиторов.

Итак, в январе 1960 года я оказался в штабе 26-й Воздушной армии Белорусского военного округа. Служба в штабе мне не понравилась. Это не для меня. Мне нужна конкретная и живая работа с войсками, а здесь приходилось, главным образом, заниматься бумагами.

По истечении примерно полугода после моего отъезда из Закавказья в штабе в Минске был оглашен приказ командующего воздушной армии из Тбилиси. В этом приказе речь шла обо мне. Перечислялись мои заслуги и успехи за десять лет службы в ЗакВО, мне объявлялась благодарность командующего, и я награждался ценным подарком.

Приказ меня удивил и озадачил. Я недоумевал – почему сейчас, а не тогда, когда я прощался с дивизией? Странно, почему вдруг вспомнили? Я терялся в догадках и предположениях, и только по прошествии некоторого времени все прояснилось. На одном из аэродромов Белоруссии я встретился с генерал-инспектором Генерального штаба Степановым, и когда я, представляясь, назвал свою фамилию, он внимательно на меня посмотрел и попросил:

– Еще раз назовите, пожалуйста, свою фамилию.

Я повторил, а он, достав блокнот, открыл его и показал пальцем место, где под вопросительным и восклицательным знаком была записана моя фамилия.

– Товарищ генерал, у меня есть знакомые в Генеральном штабе, но с вами, кажется, мне встречаться не приходилось.

– Я давно надеялся встретить вас. Сейчас освобожусь, и мы поговорим.

Через час состоялась наша беседа, которая прояснила загадку с запоздавшим приказом Папивина.

– Вы служили в ЗакВО в 34-й Воздушной армии?

– Служил.

– Я был в составе инспекции Генерального штаба, проверявшей дивизию, в которой до этого вы были начальником штаба. При инспектировании мы столкнулись со странным фактом. Дивизия с большими боевыми заслугами, высокими показателями в боевой и оперативно-тактической подготовке за короткий срок превратилась в плохо управляемое воинское соединение. Бардак в частях дивизии был неимоверный. Весь личный состав – от штаба дивизии до командиров и начальников всех частей – твердили, будто сговорившись, одно ито же: «Вот когда был Овсищер, все было по-иному». Столько восторженных отзывов мы о вас выслушали, что были вынуждены отметить это в акте инспекции. Когда об этом доложили начальнику Генштаба, он приказал провести с командирами и руководящим составом всех частей и соединений армии специальный семинар, на котором ваши бывшие подчиненные рассказывали о вас много хорошего и удивительного. Я работаю в инспекции уже много лет, знаком с частями и соединениями ВВС всего Союза – от запада до Дальнего Востока, но других таких примеров не встречал. Вот тогда-то я и записал вашу фамилию в свой блокнот, надеясь когда-нибудь вас встретить.

– Благодарю вас, товарищ генерал, за добрые слова. Откровенно скажу – жаль дивизию. Была высоких показателей, но, как известно, разрушать – не строить. Годы тяжелых и упорных трудов всех командиров и начальников требуются, чтобы обеспечить в соединении высокую боевую выучку и дисциплину, а чтобы все разрушить, и месяца достаточно. – А чем вы сейчас занимаетесь?

– Официально числюсь заместителем помощника командующего по боевой подготовке армии, но чувствую, что это не по мне. Мне претит соревноваться со штабными офицерами в угождении желаниям начальства.

– Вам известно, что в директиве начальника Генерального штаба вы названы лучшим офицером советских военновоздушных сил?

– Нет. Слышу об этом впервые.

– Неужели вам об этом не объявили? Трудно в такое поверить, директива, насколько я помню, была разослана всем штабам до армии включительно. А от главного виновника сохранили в тайне? Невероятно!

– Повторяю – впервые услышал об этом сегодня от вас. Через семь месяцев после моего ухода из дивизии поступил приказ командующего из Тбилиси, в котором мне за хорошую службу в частях и соединениях 34-й Воздушной армии объявлена благодарность, но ни слова не было сказано о директиве начальника Генштаба. Меня этот приказ, откровенно скажу, озадачил – почему через семь месяцев, а не тогда, когда я уходил из армии? Никак не мог понять, в чем дело и что произошло. Содержание всей беседы, длившейся более часа, я приводить не буду. Мы оба были откровенны и высказали немало тревог за судьбу армии, в которой служили.

– Очень жаль, что в нашей армии не ценят настоящие офицерские кадры, – сказал на прощанье генерал-инспектор.

* * *

В сентябре 1961 года, приложив немало усилий, по собственному ходатайству я уволился в запас, имея с учетом льготной службы двадцать семь лет выслуги. Так в сорокадвухлетнем возрасте, получив двести рублей пенсии, я стал гражданским человеком и с тех пор никакого отношения к военной службе не имел.

После увольнения я поступил на вечернее отделение института народного хозяйства и, закончив его по специальности «экономика промышленности», стал работать в научноисследовательских учреждениях Белоруссии.

* * *

Когда пишешь о жизни и о событиях, определявших ее, связанных между собой во времени, перебросивших мосты через десятилетия, трудно соблюдать идеальную последовательность изложения. Да и нужно ли?.. И поэтому я, совершив скачок через годы, снова позволю себе вернуться назад, в пятидесятые.

Антисемитизм в СССР после второй мировой войны получил широкое и негласно узаконенное распространение. Было очевидно, что эта кампания санкционирована сверху, управляется из ЦК партии и рассчитана надолго как официальная государственная политика.

Вскоре после войны в Минске был убит известный еврейский актер и общественный деятель Соломон Михоэлс. Последним спектаклем, в котором – помимо своей воли – он участвовал, были устроенные ему пышные всенародные похороны. За его убийством последовало закрытие еврейского театра и физическое уничтожение ряда выдающихся деятелей еврейской культуры.

Темп событий нарастал. Вслед за шумной кампанией против космополитов мир узнал о новом навете против евреев, сфабрикованном приспешниками Берии по прямому указанию Сталина, – деле «врачей-отравителей». Эта акция была куда страшнее, откровеннее и агрессивнее предшествующих. Она была, как стало известно впоследствии, предвестником еще более страшных антисемитских акций. Началась поистине страшная травля евреев по всей стране. Не проходило ни одного дня, чтобы советская печать и другие средства массовой информации не выдавали очередной порции клеветы о евреях, которые в это время самоотверженно трудились в различных областях жизнедеятельности общества. Особенно доставалось в то время врачам. Еврея-врача кто угодно мог обвинить в самых страшных и нелепых преступлениях. Была во всей кампании и новинка – на местах проводились митинги трудящихся, которыми руководили секретари райкомов и обкомов партии.

Тучи сгущались, обстановка становилась зловещей, и все мы были в тревоге. Но если бы мы тогда знали, что «мудрейший и гуманнейший» Сталин задумал выселить евреев в подготовленные где-то на Дальнем Востоке бараки и что депортация должна была сопровождаться организованными КГБ погромами, то наше состояние было бы еще более тяжелым.

Страдали не только евреи, угодившие под огонь клеветы, но весь народ, в том числе и сами клеветавшие. Евреи жили в страхе, а остальные, молчаливо соглашавшиеся с подобной реальностью, нравственно разлагались. Сегодняшняя краснокоричневая часть России – логическое следствие той же сталинской политики.

Тоталитарные системы, прежде всего, уродуют человеческие души, превращая людей в беспринципные и безвольные создания. Стремление выжить, уцелеть, добиться каких-то материальных благ становилось главным в жизни многих людей. Оно заменяет все – убеждения, чувство справедливости, честь, гуманизм. Ради мнимых благ не только друзья и товарищи, но и родные идут на сделку с совестью. Во времена сталинских репрессий дети отказывались от родителей, родители – от детей, жены – от мужей, а мужья – от любимых жен. Все приносилось в жертву самосохранению, благополучию и карьере. Как мог жить Каганович, не возразивший против ареста своего брата? И каково было Молотову, согласившемуся с арестом своей жены? Что может быть ужаснее этого?!

Мой отец, работая на заводе, как и прежде, добросовестно трудился, отдавая себя без остатка делу, за которое он отвечал. Его трудолюбие ценилось. Его портрет как лучшего директора завода в системе пищевой промышленности СССР висел несколько лет в министерстве в Москве. Его уважали рабочие и руководство завода и треста. Казалось, что у него немало настоящих друзей.

Но вот появилось сообщение о «героическом разоблачении» Лидией Тимашук «преступлений еврейских врачей», и отношение к нему сразу же изменилось. Казалось бы, что может связывать человека с незнакомыми ему врачами, даже если бы они и совершили эти немыслимые преступления? Однако, и это было очевидно, удар был направлен не только против «преступных врачей», но против целого народа.

В январе 1953 года мы с женой возвращались из отпуска. Это было вскоре после сообщения ТАСС о «преступлениях врачей», посягнувших на драгоценные жизни любимых народных вождей.

На станции Орша, через которую мы проезжали, нас встретил мой отец. Он выглядел осунувшимся и подавленным.

– Что случилось? – спросил я.

– Сынок, – взволнованно проговорил он, – ты не представляешь, что здесь творится! Скоро еврею нельзя будет выйти на улицу, настолько люди к нам враждебны. Вот-вот могут вспыхнуть погромы, и тогда нам не избежать кровавой расправы. Поезд стоял на станции недолго, и отец, торопясь, рассказал нам о митинге, состоявшемся на заводе в связи с «преступлениями» врачей.

– Неужели на заводе, который ты с братьями построил, где много лет самоотверженно трудился, тебе не дали выступить? Ты тут при чем? Они что, этого не понимают?

– На митинге говорили не только о преступлениях врачей, но вообще о евреях, которые, дескать, все одинаковы. Даже мои друзья не решились сказать ни одного слова в мою защиту. Когда в зале кто-то крикнул: «Всех их, жидов, гнать от нас!» – никто не возразил, более того, все единодушно аплодировали, одобряя меры «любимой» партии и правительства.

Отец рассказал, что митинг проводил сам секретарь райкома, и он задал тон. Те самые рабочие, которые только вчера уверяли отца в своем уважении и дружбе, сегодня без малейшего повода выдворили его с собрания лишь за то, что он еврей. Так выглядели на деле пресловутые интернационализм и солидарность трудящихся в первом в мире государстве рабочих и крестьян. На прощание отец произнес: «Страна готова к массовым погромам». Сталин добивался своей цели.

В моем социалистическом сознании появлялось все больше и больше брешей. Обилие фальши и лицемерия все убедительнее крушили мои убеждения и веру.

Как мог я тогда утешить отца? И все-таки надо было как-то отреагировать, ибо я и сам своим членством в КПСС в какойто мере был причастен к этим бесчинствам.

Я пообещал отцу, что зайду в Москве в ЦК или в редакцию одной из центральных газет. В памяти была жива статья в «Правде» И. Эренбурга «По поводу одного письма», и она в то время была той соломинкой, за которую цепляется утопающий.

– Ничего, на этого секретаря управа найдется. Этот черносотенный митинг ему просто так не пройдет.

Верил ли я сам в то, что обещал отцу? Конечно же, нет, хотя по наивности оставлял себе толику надежды. Было очевидно, что такой антисемитский митинг – не личная инициатива секретаря райкома. В Советском Союзе ни один партийный руководитель не брал на себя подобную ответственность без указания свыше. Но человек уж так устроен, что ему свойственно противиться несправедливости и сохранять надежду до последнего часа. Я считал, что необходимо что-то предпринять. Перед глазами стоял оставленный на перроне печальный отец, и я обязан был действовать, хотя не представлял, как именно. Настроение все более ухудшалось от сознания собственного бессилия. Мерно стучали колеса, пассажиры спали, а мне было не до сна. Грустные, мучительные мысли не покидали меня до самой Москвы.

В чем дело? Кто виноват во всем этом? Не мог я тогда понять, почему казавшиеся мне непримиримыми идейными врагами фашисты и коммунисты относятся к евреям одинаково враждебно. Ведь по логике моего мышления в то время, ненависть к нам фашистов должна была вызвать прямо противоположное отношение коммунистов. К кому обратиться, с кем посоветоваться, что предпринять?

Выполняя данное отцу обещание, я побывал в приемной газеты «Правда». Визит оказался бесполезным и неприятным. Я изложил какому-то сотруднику суть дела. Весьма эмоционально рассказал об антисемитском митинге, проведенном секретарем райкома партии, но мой собеседник не проявил ни малейшего интереса и был безразличен к моему рассказу и к моей жалобе. Я был обескуражен. Было чувство, что напрасно, из-за пустяков, побеспокоил солидную газету и занятого человека. Уходя, досадовал на себя, что не смог достаточно убедительно рассказать о происшедшем.

Вечером того же дня пришла мысль: «А что, если встретиться с Эренбургом?» Уж он-то меня поймет! Вот ему и следует рассказать об этом митинге и просить опубликовать статью в одной из центральных газет. Выступление маститого писателя и всемирно известного борца за мир не может остаться незамеченным!

Узнал его домашний телефон и адрес и много раз звонил, рассчитывая получить приглашение на встречу. Но писатель к телефону не подходил, а секретарь неизменно отвечала, что Ильи Григорьевича в городе нет. Все попытки повидать его оказались безуспешными. Сейчас я думаю, что в те тревожные дни к Эренбургу обращались многие, но он был так же бессилен, как и мы, простые смертные.

В Москве в это время снимали с работы многих евреев, уволили и мою двоюродную сестру Иру, вдову погибшего на фронте офицера. Отец ее Абрам Либкин вначале воевал в ополчении, затем оказался в регулярных войсках знаменитой армии генерала Ефремова, где и погиб. Последнее письмо его, переданное вывезенным раненым, было оттуда. С малолетней дочерью на руках Ира осталась без средств к существованию. Пришлось заняться ее делом.

– Вы можете мне объяснить, за какие грехи уволили с работы вдову погибшего на фронте офицера, оставив ее с маленьким ребенком без куска хлеба? Что вы ей посоветуете делать? Просить милостыню? – задавал я вопросы должностным лицам.

Ни начальник учреждения, ни председатель местного комитета, с которыми я разговаривал, ничего по существу вопроса сказать не могли. Чувствовалось, что и сами они подневольны, выполняют указание свыше. После длительного и настойчивого разговора все-таки пообещали что-нибудь для нее сделать. Обещание свое, к их чести, они выполнили.

Отпуск мой подходил к концу, а слово, данное отцу, я сдержать не смог. С тяжелым сердцем возвращался я домой. Газеты по-прежнему пестрели антисемитскими публикациями. В «Правде», как и в других газетах, помещались «отклики трудящихся» на героический поступок Лидии Тимашук. Читатели со всех уголков страны, возмущенные и разгневанные «злодеяниями» евреев-врачей, благодарили «героиню» за ее патриотический поступок. Она была награждена орденом Ленина. Сегодня уже всему миру известно, что сама Тимашук ко всей этой мерзости никакого отношения не имела. Она как врач просто была не согласна с диагнозом, который установили одному руководителю, и изложила это в своей докладной. Ничего более. Остальное было делом рук спецслужб.

Как меня встретят в полку? Не ждут ли меня самого неприятности в соответствии с обстановкой царящей в стране? Я вполне допускал, что так и произойдет, и был готов ко всему. Но, как ни странно, мои опасения оказались напрасными. Время, очевидно, для этого еще не настало. Мне были рады в полку и в дивизии, и я под впечатлением дружеских объятий приободрился и приступил к исполнению своих служебных обязанностей.

Может быть, все и не так страшно, как это казалось в Москве и особенно – после встречи с отцом на вокзале в Орше? Может, все образуется? Боль и тревога постепенно проходили. Много ли человеку надо?

Благодаря повседневным служебным заботам, доброму отношению друзей и начальства я стал понемногу приходить в себя от потрясений, с которыми я вернулся из отпуска. Все пройдет, утешал я себя, и в таком тоне написал письмо отцу и матери, пытаясь передать им свой оптимизм.

Сегодня можно с уверенностью сказать, что этот оптимизм не был оправданным. Сталин готовил для еврейского народа новые, еще более серьезные испытания. Но…

* * *

В марте 1953 года мир облетела печальная весть: умер «великий гений всех времен и друг всех народов» Иосиф Сталин. Большинство советских людей восприняли его смерть как тяжелую непоправимую утрату, как личное горе каждого. Евреи, в большинстве своем, не были исключением, более того, многие выражали опасения: как бы не стало хуже, Сталин все-таки следил за соблюдением социалистической законности и сдерживал антисемитизм!

Поразительно, как умел этот дьявол во плоти на протяжении нескольких десятилетий создавать и поддерживать о себе ложные представления. Мало кто знал, что все злодеяния происходили по его личному указанию, а он, уже после того, как они совершались, неизменно вмешивался и «исправлял» то, что сам приказывал делать. Коварству этого человека не было границ. На его совести миллионы загубленных людей, искалеченных человеческих судеб.

Подумайте только! На Парижском кладбище Пер-Лашез расстреляны тысяча шестьсот коммунаров, и расстрелявший их вошел в историю как «Кровавый Тьер». В годы диктатуры Гитлера репрессированы двести тысяч немцев, виновник известен как «бесноватый фюрер». Сталин уничтожил в тюрьмах и лагерях, уморил голодом более пятидесяти миллионов жизней и до сих пор значительная часть россиян и грузин считают его величайшим человеком мира и спасителем России. «Не было бы Сталина, не было бы победы», – утверждает лидер коммунистов России Геннадий Зюганов. Истина же совершенно иная: не было бы Сталина – не было бы войны или жертв в войне было бы во много раз меньше.

И даже его смерть повлекла за собой не одну тысячу невинных жертв.

Моя жена Надежда оказалась в дни траура в Москве, в гостях у своего отца и стала свидетельницей страшных событий. Вместе со множеством москвичей и гостей столицы она попыталась пройти в Колонный зал Дома Союзов, где был установлен гроб Сталина. Эта попытка едва не стоила ей жизни.

Со всех концов города в центр, к Дому Союзов, стекались люди, чтобы проститься с покойным вождем. Поскольку блюстители порядка такого количества людей не ждали, огромная толпа стала неуправляемой. Когда власти спохватились, было поздно. Сотни тысяч человек оказались зажатыми в ограниченном пространстве. В толчее и неимоверной давке нельзя было сдвинуться с места. Крики и стоны отчаяния раздавались со всех сторон, а попытки выбраться из этого ада или помочь погибавшему оказывались тщетными. Люди топтали трупы, не имея возможности избежать этого. Наде показалось, что спасения нет. Она обессилела, двигаться не могла, сдавленным голосом закричала и потеряла сознание… На ее счастье, рядом с ней оказался сильный мужчина. Впоследствии Надя предполагала, что он вытащил ее из толпы и через головы передал в кузов грузовой машины, стоявшей во дворе на Трубной площади. Там она очнулась. Какие-то люди, склонившись над ней, оказывали ей помощь. Так она была спасена от страшной участи быть раздавленной и растоптанной толпой.

После смерти «великого вождя», когда его образ стал стираться неумолимым временем, в стране произошли события, которые окончательно развеяли созданный вокруг его личности миф. Король оказался голым, а сказки и выдумки о доброте, гениальности, образованности вождя постепенно рассеялись, обнажив неприглядный облик духовного выродка и маньяка. Впрочем, утверждать, что миф развеян окончательно, нельзя. Для многих в России и за ее пределами он все еще остается гениальным руководителем.

Докладом Н. Хрущева о культе личности, выступлениями многих делегатов на ХХ и ХХII съездах партии была, наконец, сброшена завеса, долгие годы скрывавшая от народа правду.

Хрущевское развенчание Сталина было только полумерой. Вся правда не была сказана, хотя Хрущеву и следует воздать должное за реабилитацию миллионов невинных жертв. Тем не менее, система осталась прежней, и для предотвращения возникновения в будущем нового культа личности ничего сделано не было. Более того, вскоре на смену развенчанному вождю стал насаждаться культ самого разоблачителя. Примечателен в этом ХХII съезд, когда на глазах у всего мира, ниспровержение культа Сталина сопровождалось усердным возвеличиванием Хрущева. Подобострастность приближенных к Хрущеву членов Политбюро была настолько очевидной и отталкивающей, что над ними издевались в народе. Но люди, смеясь и иронизируя, все еще надеялись на перемены. Интеллигенция ждала свободы, а простой люд – всего лишь сытой и мало-мальски спокойной жизни. Впрочем, ждут и по сей день. Партия же продолжала привычный обман, утверждая, что возвращает утраченные «ленинские нормы и принципы». Ленин по сей день в мавзолее на Красной площади, и его многие почитают, хотя именно он положил начало всем злодеяниям против народа.

Вскоре был разоблачен ближайший сподвижник Сталина в кровавых делах Лаврентий Берия, а немногим ранее мы с волнением узнали о невиновности врачей. Была официально признана вздорность еще одной клеветы, возведенной на еврейский народ этими двумя палачами и их подручными.

Сообщение о реабилитации врачей многие советские люди, и особенно евреи, встретили с радостью и облегчением. Ведь это освобождало от навета целый народ, избавляло каждого еврея от подозрения. Антисемиты помалкивали. Впрочем, полного удовлетворения мы не почувствовали, как и истинная русская интеллигенция. Партия сказала «а», за которым «б» не последовало. Точной и принципиальной оценки совершенному преступлению дано не было. Не признать много лет разжигаемый в стране антисемитизм, не осудить преступную кампанию преследования евреев – значит, не сказать самого главного. И это настораживало.

Горький в одном из рассказов писал, что евреи в России используются для ряда «государственных надобностей», которые, в основном, преследуют одну цель – отвлечь массы от внутреннего неблагополучия. Только ли в России? Если бы евреев не было, их бы придумали. Для этого особой мудрости не требуется. Не еврей, так человек «кавказской национальности» или человек другого цвета кожи. Разница невелика.

Мой отец, вернувшись после войны в родную Белоруссию, некоторое время жил и работал в Гомеле, а затем переехал в Богушевск, где купил себе домик. Нужно было устраиваться на работу. Когда секретарю Витебского обкома партии (он работал с отцом до войны) доложили, что хотят взять на работу Овсищера, тот нехотя согласился и при этом добавил: «Ладно, Овсищера возьмите, я его знаю, он работник хороший, но вообще, хаимов набирайте поменьше».

Отец утверждал, что этот секретарь обкома был отнюдь не самым плохим человеком и до войны такого с ним не бывало. Все более становилось очевидным, что антисемитизм превращался в государственную политику, прикрывавшуюся вначале «подбором национальных кадров», а затем «борьбой с мировым сионизмом».

Служа в истребительном полку в Батуми, я однажды почувствовал что-то необычное в том, как со мной поздоровался командующий Александров. Обычно он евреев не жаловал и был с нашим братом официален, сух и груб. Руки, как правило, не подавал, ограничиваясь при встрече уставным приложением ладони к головному убору, а тут вдруг сам ко мне подошел, вежливо поздоровался и, улыбаясь, пожал мне руку. «С чего он так любезен, не иначе что-то произошло», – подумал я.

И действительно, примерно через час на совещании, которое он проводил, член военного совета армии объявил, что евреи-врачи обвинялись незаслуженно, что они все реабилитированы, а виновные, создавшие против них это грязное дело, будут привлечены к ответственности и понесут наказание. Мы стали для него на непродолжительное время равными. Не так уж много потребовалось, чтобы умерить пыл некоторых антисемитов, и наш командующий продемонстрировал это весьма убедительно.

Так называемый партийный подбор кадров в Советском Союзе был явно порочен. Нередко на руководящие партийные или армейские посты ставились совершенно непригодные для этого люди. Такая система не могла не породить угодничество, взяточничество и коррумпированность.

Одним из таких примеров был наш командующий генераллейтенант Александров. С подчиненными был груб и бесцеремонен. Оскорбить любого офицера для него ничего не стоило. У меня с ним на протяжении ряда лет, пока его не сменил Папивин, сложились довольно странные отношения. Он не только ни разу не поощрил меня, но и наказывал при любой возможности, по поводу и без всякого повода.

В авиации Александров был человеком явно случайным, поскольку не только сам боялся летать, но и страшно боялся, когда в его присутствии летают подчиненные, так как в случае какого-нибудь происшествия отвечать придется ему. Поэтому, заявившись на аэродром в летный день, неизменно находил какую-нибудь причину и полеты прикрывал. Мы это хорошо знали и всякий раз, когда нам сообщали, что на аэродром выехал командующий, во избежание неприятностей, придумывали любую причину и полеты прекращали сами.

Однажды на соседнем аэродроме эскадрилья нашего полка тренировалась в облаках по системе слепой посадки (ОСП-50). Внезапно на аэродром прибыл командующий, а эскадрилья, долго дожидавшаяся благоприятной погоды для этих полетов, продолжала летать. Генерал был возмущен, придрался к какому-то пустяку, полеты прекратил, командиру эскадрильи объявил строгое взыскание. Через час в штабе дивизии в Батуми собрал совещание руководящего состава и учинил разнос всем без исключения. Оскорбления сыпались как из рога изобилия. Все были напряжены, а я, чувствуя, что приближается очередь нашего полка, главного виновника всего совещания, сидел взволнованный, будучи уверен, что на мне он отыграется больше всего.

Удивляли меня не столько бесцеремонность солдафонакомандующего, сколько выдержка и терпение оскорбляемых офицеров. «Неужели никто не осмелится ему возразить? Неужели мы все так трусливы?» – эти вопросы вертелись в моей голове на том совещании.

А ведь в старой русской армии известен случай, когда в ответ на нелестное замечание императора поручик ответил: «Ваше величество, при мне шпага!» И император извинился. А тут какой-то малообразованный солдафон из деревни, не выбирая выражений, унижает всех подряд от капитана до полковника, и не найдется ни одного офицера, чтобы с достоинством ему ответить. Зная его антисемитизм и отношение ко мне лично, я решил, что, если он позволит себе надо мной издеваться и, тем более, заденет мои национальные чувства, я ему этого не прощу и отвечу должным образом: «Вы постоянно нарушаете устав, обращаетесь с офицерами по-хамски, я не намерен выслушивать ваши оскорбления!» И демонстративно выйду из кабинета. Так я решил поступить. Но произошло нечто неожиданное.

– Вы знаете, – с яростью в голосе обратился он ко мне, – что я прекратил полеты вашей эскадрильи в Мерия?

– Знаю, – встав с места, ответил я.

– И что же вы намерены делать? – все еще в прежнем гневе спросил генерал.

– На том аэродроме находятся командир эскадрильи и штурман полка. Если они не справятся, сам туда полечу.

– Правильно. Так и надо поступать. Слетайте туда и наведите порядок, – уже спокойнее заметил командующий. Тон его резко изменился. Через непродолжительное время он объявил перерыв.

В перерыве меня окружили друзья. Все удивлялись, поскольку, как и я, не понимали, что с ним произошло. Все ждали, что уж кому-кому, а мне от него достанется больше всех.

Потом я все понял. Этот человек, трусливый по природе, увидел в моих глазах намерение не позволять себя оскорблять, почувствовал назревавший скандал и испугался этого. Вторая половина совещания проходила спокойно.

* * *

По распоряжению властей примерно в 1958 году в Советском Союзе повсеместно проводилось перезахоронение погибших в войне воинов и жертв фашизма. Я оказался в это время в отпуске в Богушевске и стал свидетелем такой процедуры. Сделать это следовало давно, ведь во время тяжелых и кровопролитных боев, нередко не было времени похоронить героев с должными почестями и в подобающем месте. Часто хоронили там, где их настигала пуля, и поэтому могилы воинов разбросаны по огромной территории. В немецкой армии каждого погибшего хоронили в отдельной могиле, советские солдаты нередко сваливались в одну яму и даже надписей с именами захороненных не оставляли. Что касается евреевжертв фашизма, то их вообще никто не хоронил, а просто зарывали, где попало. Таким образом, решение властей о проведении повсеместного перезахоронения воинов и жертв фашизма было, несомненно, важным и гуманным актом.

Узнав о предстоящем, я надел мундир и отправился на траурный митинг, чтобы отдать должное павшим воинам и жертвам фашизма. Для меня, прошедшего всю войну офицера Советской Армии, память о тех и других в равной степени была дорога.

Из нескольких захоронений вокруг Богушевска и из ближайших сел свезли гробы с останками погибших, и на площади начался траурный митинг. Хоронили одновременно несколько десятков военнослужащих и более ста замученных фашистами местных евреев.

Сейчас трудно ответить, кто и для чего так устроил. То ли по указанию свыше, то ли по скудоумию и бестактности местных руководителей похороны стали наглядным примером отношения властей к евреям вообще и к памяти еврейских жертв в частности.

У братской могилы воинов – массовый митинг трудящихся района, прощальные речи, прерывающиеся звуками траурной мелодии, торжественное открытие памятника.

И тут же, буквально рядом – нечто иное. К вырытой яме, где немцами и местными полицаями были зарыты убитые ими евреи, подвезли четыре грубо сколоченных гроба, и несколько старых и немощных евреев трясущимися руками стали укладывать в них останки своих соплеменников. Ни речей, ни оркестра, ни иных почестей, ни элементарного уважения.

В тот день состоялся у меня с одним местным жителем такой разговор.

– Что это на площади происходит, для чего люди собираются? – Дык як жа, герояу зараз пахаваюць на площы.

– А там что? – показал я на копавшихся в земле старых евреев.

– Дык кажуть и жыдоу, знищанных немцами, перехаваць загадали, вось старые жыдки и капаюцца. В 1941 году местные евреи, не успевшие эвакуироваться, оказались лицом к лицу с гитлеровскими головорезами и местными полицаями. Они были одни, безоружные, беспомощные и обреченные, при молчаливом отношении к их судьбе сограждан-белорусов. Но тогда шла война, и я не возьму на себя смелость обвинять тех местных жителей, которые ничего не сделали, чтобы остановить злодеяние. Да и вряд ли они могли бы чем-то помочь, не рискуя при этом собственной жизнью. Был среди наших знакомых один белорус по фамилии Шмурадко, который спас одну еврейскую девочку и оберегал ее и от немцев, и от полицаев в течение всего периода оккупации. Ее родители были немцами расстреляны. А она осталась жить. Когда впоследствии одна еврейская супружеская пара решила девочку удочерить и пришла за этим к Шмурадко, он ответил:

– Из всех моих пятерых детей, она у меня самая любимая, в школе отличница, в доме помощница, но в таком деликатном вопросе не мне решать, а ей. Как она решит, так и будет.

Когда ей все рассказали, она твердо ответила: «Нет, я останусь с папой». Так она звала спасшего ее человека, хотя очень хорошо знала, кто она.

Такие случаи были, но их было немного. Власти не только не содействовали этому, но всячески препятствовали. Было даже указание в Белоруссии не принимать в партизанские отряды евреев. В годы немецкой оккупации погибло более двух миллионов жителей Белоруссии, более полумиллиона из них – белорусские евреи. Народному поэту Янке Купале, например, все они были дороги. В своей неоконченной предсмертной балладе «Девять осиновых кольев», написанной по факту действительной трагедии, происшедшей в годы войны, он восхищался подвигом тех своих земляков, которые спасали евреев ценой собственной жизни. Но таких примеров было по пальцам перечесть.

«Но почему, – с грустью размышлял я тогда, – евреи сегодня, как и в то трагичное время, снова одиноки, снова не свои? Они здесь родились и выросли, учились и работали, дарили этой земле свои силы, свои способности, наконец, мужественно сражались против ее врагов, но всегда оставались неким инородным телом в общей массе местных жителей. Они искренне любили родину, но родина им взаимностью не отвечала».

…Подогнали раздобытые евреями подводы. Старики коекак установили на них гробы и в сопровождении маленькой процессии оставшихся в живых после войны евреев местечка отвезли их на старое еврейское кладбище и похоронили. Многих из тех, кого предавали в тот день земле, я знал лично. Это были честные и достойные люди, большие труженики.

Шел я тогда в форме полковника Советской Армии за этой процессией и думал: «Почему даже к мертвым евреям такое отношение?» И я вдруг почувствовал себя чужим в милом моему сердцу Богушевске. Мои предки жили на белорусской земле много веков, здесь родился и вырос я сам. Мой отец и его братья Лейба и Эля были первыми среди заселявших и обустраивавших это местечко. Они жили и трудились рядом со своими белорусскими соседями, делили с ними радости и невзгоды. Но они были евреями, а значит – инородцами. Горечь и обида переполняли в тот печальный день мое сердце. Возможно, эти чувства были сродни тем, которые обуревали праотца нашего патриарха Иакова. Он многие годы честно работал на Лавана, но всегда оставался пришельцем, чужим. И вот он воскликнул: «Когда же я буду трудиться для своего дома?» На кладбище возле могил я вдруг ощутил, что мы, отдавая все силы и способности этой земле, так и не стали в родной для нас Белоруссии своими. А ведь где-то – тогда я остро осознал это – есть другая земля, о которой мы не думаем, но она существует и, быть может, ждет нас…

Вот так власти почтили память зверски замученных гитлеровцами граждан-евреев, оскорбив оставшихся в живых. Позже я разговаривал с работником райкома партии, и этот разговор только подтвердил правильность моих раздумий.

– Почему вы, представители местных властей, не считаете погребение евреев-жертв фашизма таким же своим долгом, как и захоронение воинов?

– Как не считаем? – удивился тот. – Мы поручили это члену партии Хаиму Кулику. Разве его там не было?

– Кулик там был, но присутствие этого старого человека мало что изменило. Почему вы, проводя эти два мероприятия одновременно, погибшим воинам отдали должные почести, а евреям-жертвам фашизма – нет? Мы явно друг друга не понимали. Более того, мой собеседник удивился, как это я, полковник Советской Армии, сравниваю несравнимые вещи: одно дело – воины-герои, и совсем другое – простые граждане. Каждому свое, по заслугам и честь, а как же иначе?

– А если бы вместо несчастных евреев хоронили белорусов, вы бы тоже поручили это какому-нибудь одному старому члену партии и этим ограничились, или поступили бы подругому? Мой оппонент немного растерялся и не сразу нашел, что сказать, но помолчав, добавил, что ничего не изменилось бы.

– Вы сами не верите тому, что говорите. Полагаю, что похороны не отличались бы от тех, какие вы организовали воинам. И это было бы правильно! Райкомовец что-то еще пытался доказывать, но, наконец, сказал:

– Если бы нужно было сделать иначе, то мы бы получили на этот счет указания. Как вы не понимаете!

Да, надеяться, что при антисемитском советском режиме ЦК пришлет указание о достойном перезахоронении евреевжертв фашизма, было глупо. Не те власти и не то время! Хорошего не предвиделось.

Когда в Богушевске проводился торжественный митинг, посвященный двадцатилетию победы над фашизмом, мой брат надел ордена и медали и пришел на собрание.

– Семен Петрович, – спросил его инструктор райкома партии, – вы не видели Гарнака? Надо кого-нибудь из участников войны в президиум пригласить, а он у нас с медалью партизана. Помогите его разыскать. И с такой бестактной просьбой – найти обладателя медали – ответственный партработник обратился к человеку, у которого одних только боевых орденов шесть, а уж медалей много больше десяти! Но нужен был «свой», пусть и с одной медалью, но белорус.

А Семен Овсищер, уроженец этого местечка, имеющий много правительственных наград, прошедший всю войну и дважды тяжело раненный, для президиума не годился.

Но он годился для фронта, чтобы идти в атаку, рискуя жизнью. Я уже писал, как однажды мне довелось беседовать с одним фронтовым товарищем моего брата.

– Вы не представляете, что значил для полка Семен Петрович! Он был ветераном еще с финской войны, и в дивизии его знали все. Во время войны с немцами он командовал артиллерийской батареей, но когда нужно было поднять пехоту в атаку, а это в наступлении момент самый важный и самый трудный, командир полка неизменно обращался к вашему брату и просил его пойти в окопы и помочь пехотным командирам поднять людей. При одной такой атаке, он, артиллерист, командир батареи, получил очередное тяжелое ранение в пехотном бою.

* * *

Советская пропаганда из кожи вон лезла, чтобы доказать, что в стране нет еврейской проблемы. Как же иначе, сам Сталин объявил, что национальная проблема в СССР наилучшим образом решена раз и навсегда. Уже после Сталина Хрущев заявил всему миру, что в советских органах нет ни одного заявления от евреев, желающих выехать в Израиль. Фактически же к каждому из нас относились с большим пристрастием, чем к людям других национальностей. Так, профессиональные успехи еврея зависели не столько от его способностей, старания или умения работать, сколько от официальной политики властей, которая оставалась антисемитской. В немалой степени это зависело и от непосредственного начальства, с которым повседневно приходилось иметь дело.

В 1958 году в телеграмме, подписанной командующим армией, мне предложили подать рапорт для поступления в академию Генерального штаба.

Изрядно подумав, решил, что делать этого не следует, так как шансов еврею быть зачисленным в число слушателей не видел, и от предложения отказался. Вскоре в перерыве одного из заседаний Военного совета меня подозвал к себе командующий.

К тому времени прежнего командующего Александрова сменил уже генерал-полковник Папивин. Евреи сразу это почувствовали. Первый был человеком ограниченным и, как свойственно таким людям, антисемит. Второй же был попросту мудр и, соответственно, к каждому человеку относился исходя из его деловых качеств.

Вообще, генерал-полковник авиации Н. Ф. Папивин принадлежал к той категории самобытных русских генералов, которые в годы минувшей войны находили выход из самых трудных положений и приводили войска к успеху. Таких людей было немало, но, к сожалению, многие из них стали жертвами сталинских репрессий и расплатились своими жизнями не в битве с врагом, а в борьбе за правду с советскими карательными органами. Папивин всю жизнь считал себя учеником расстрелянного Сталиным Якова Смушкевича и называл его самым выдающимся из всех главнокомандующих советских ВВС.

Как я уже писал, это был человек умный, смелый и справедливый, его отношение к подчиненному не зависело от его национальности.

– Ты почему не подаешь рапорт о поступлении в академию Генштаба? – спросил генерал.

– Откровенно говоря, особого желания засесть снова за учебники не имею, тем более, что уверен: шансов быть принятым почти нет. Не хочу испытывать судьбу, – ответил я командующему.

– Даю тебе три дня и чтобы твой рапорт лежал у меня на столе! – проговорил Папивин тоном, не допускающим возражений. – Понял?

Характер командующего был мне хорошо известен, он не любил повторять и решений своих не менял. Приказание пришлось выполнить.

На очередной военный совет, утверждавший кандидатов в академию, было представлено вместе со мной четырнадцать рапортов с личными делами офицеров. Среди них я был единственный еврей. Для ясности скажу, что в академию генерального штаба посылались офицеры с должности не ниже командира дивизии или, в крайнем случае, его заместителя и обязательно уже имеющие академическое образование.

Никто из кандидатов на совете не присутствовал, но в ходе обсуждения, оставили только двоих, а когда начальник отдела кадров заявил, что от армии требуется только один кандидат, единогласно утвердили меня. Я не считаю, что уж весь Военный совет так единодушно был за меня, но здесь решающим было мнение самого председателя совета, т. е. командующего – он был за мою кандидатуру. На заседании Главного Военного совета моя кандидатура, как и следовало ожидать, не прошла. Папивина там не было, а для остальных членов совета я был просто еврей. И этого было достаточно.

* * *

Антисемитизм с давних времен и по сей день распространен по всему миру как частица земного зла, и хотя само по себе это явление и алогично, и иррационально, оно существует независимо от того, есть для этого повод или нет.

Вот одна история из моей жизни.

Однажды осенью я навестил в Витебске сестру и после визита к ней поспешил на вокзал, чтобы ехать в Богушевск, предвкушая радость предстоящей встречи с отцом и матерью в их маленьком домике. Места, вдоль которых проходит железная дорога, обычно оживляли в памяти события детства и юности, и час с небольшим в пути проходил в приятных воспоминаниях.

На вокзале я занял место в конце длинной очереди в кассу и решил отлучиться.

– Молодой человек, – обратился я к стоявшему за мной рыжеволосому парню, – я ненадолго отлучусь, в случае чего, скажете, что я стою впереди вас. Парень ничего не ответил, и я ушел. Пока ходил, времени прошло не так уж много. Вернувшись, застал моих соседей по очереди почти возле кассы.

– Хорошо, что успел, – сказал я, занимая свое место, – еще немного – и пришлось бы снова становиться в конец. Рыжий парень промолчал, а позади совершенно неожиданно раздались голоса недовольных: «Чего там без очереди пропускаете?! Нечего примазываться! Только подошел – и уже у кассы!»

– Вы зря возмущаетесь, очередь я занимал и отходил ненадолго. Вот молодой человек может подтвердить, – пытался я успокоить недовольных.

Но тот молчал.

– Ничего не знаем. Мы вас не видели, становитесь в конец.

Снова повторил, что стоял, что отлучился, но убедить тех, кто не хочет этого, дело непростое и даже безнадежное, поэтому, улыбнувшись, решил промолчать и не обращать внимания.

– Ишь ты, он еще улыбается! – возмутился кто-то рядом.

– Разве вы не видите, он стоять не будет! Они же всегда вперед лезут. Им раньше всех и больше всех надо! Мужчина в синем плаще произнес это голосом, не допускающем сомнений в истинности его слов. Это привлекло внимание и подлило масла в огонь. Народ, как бы очнувшись, стал изливать душу.

– Да что с ним церемониться, вытолкните его оттуда! – посоветовала бойкая старушка. Мое приподнятое настроение исчезло. Я, стоя в очереди, отмалчивался, но страсти вокруг малозначащего инцидента не унимались.

– Что же вы не скажете людям, что я стоял, я же вас просил об этом? – снова обратился я к рыжему парню, но тот упорно делал вид, что ничего не знает и это его не касается. Такое его поведение воспринималось как подтверждение моей вины, и недовольство усиливалось. Особенно выделялся мужчина в синем плаще.

– Война была, так я их там что-то не видел, а сейчас они везде! Им все подавай! Вот уж люди! Очередь активно принялась обсуждать их, тех самых, каждый охотно рассказывал свое, с укоризной глядя в мою сторону. Сколько бы еще продолжалась эта мерзкая сцена, сказать трудно, если бы не женщина, стоявшая впереди. Она вдруг заговорила:

– Ну, чего расшумелись? Ведь стоял этот мужчина, за мной стоял и отлучился. Зря ведь ругаетесь. А ты что молчишь, он же предупреждал тебя, когда уходил! – обрушилась она на рыжего. – Молодой, а такой вредный! Если б не ты – и скандала бы не было!

В поезде мы почти все оказались в одном вагоне. Вот, не глядя ни на кого, прошел в конец вагона рыжий. Бойкая старушенция уселась рядом со своим узлом, а неподалеку, у окна, устроился мужчина в синем плаще. Я посмотрел в окно медленно отходящего от станции поезда. Накрапывал мелкий осенний дождик. Всегда радовавшие меня знакомые места вокруг витебского железнодорожного вокзала на сей раз казались неуютными.

Вглядываясь в лица тех, кто совсем недавно был так враждебно настроен ко мне, а вернее – ко всему народу нашему, я пытался оценить их истинные качества. Внешне люди как люди, в чем же причина вспыхнувшей из-за пустяков такой озлобленности?

Одна молодая девушка смотрела на меня приветливо, с сочувствием. Она не принимала участия в моем осуждении. Бойкая старушонка, советовавшая со мной не церемониться, в пальто и платке, завязанном под подбородком, как это делают женщины на селе, оживленно что-то рассказывала своему соседу.

Мужчина снял свой плащ, и на лацкане его пиджака блеснули пять медалей. Я удивился: надо же так выставлять напоказ свое участие в войне, не имея ни одной боевой награды! Одна медаль «За победу над Германией» – ею награждали отнюдь не только участников боев, но и тех, кто был в далеком армейском тылу. Остальные медали – юбилейные, памятные. Ни одной награды за подвиги.

Вообще, у советского человека страсть ко всякого рода медалям, и порой их носят, не понимая, что это не боевая награда вовсе, а всего лишь памятный знак.

«Вот сейчас, – подумал я, – тот самый случай, когда свои награды показать следует. Сниму-ка я плащ, пусть увидят, что евреи воевали достойно».

Пять рядов орденских планок для советского обывателя того времени кое-что значили. Вообще, я не любитель их носить, но в дороге они иногда были просто необходимы и на сей раз оказались кстати. Повесив свой плащ на крючок, я сразу увидел, что не ошибся: крикливый вояка смутился, а сидевшие рядом переглянулись.

– Когда вы в очереди хвастались своим геройским участием в войне, – обратился я к нему, – я подумал, что вы, если не Герой Советского Союза, то хотя бы награждены боевыми орденами за мужество, а у вас, оказывается, ни одной фронтовой награды! Я бы на вашем месте вел себя скромнее. Хвастаться-то нечем. Кстати, на каких фронтах вы воевали и в каких операциях участвовали? Вы, наверно, потому не видели на фронте евреев, что сами там не были. «Герой-вояка» сник и, отвернувшись к окну, угрюмо молчал. Его наглость и говорливость куда-то исчезли. Да и другие, осуждавшие меня в очереди, тоже примолкли. А я продолжал:

– Сколько оскорблений я сегодня от вас выслушал – и все оказались незаслуженные. Я и в очереди, как вы убедились, стоял, и в войне, как видите, участвовал. Стоявший в проходе парень, как бы оправдываясь за всех, произнес:

– Да, верно, ругались зря, погорячились маленько и напрасно человека обидели.

– Дело не в том, что вы погорячились сегодня, а в общем отношении к целому народу, который часто обвиняют в грехах, которых он не совершал. Обвиняют просто по злобе. А известно ли вам, что в прошедшей войне еврейский народ был самым жертвенным народом из всех живущих, что половину всех евреев Европы фашисты зверски уничтожили? А вы, порой с фашистами заодно, кричите: «Мало били вас!» Что касается участия евреев в войне, то я вам скажу, что среди Героев Советского Союза и награжденных боевыми орденами за мужество евреи пропорционально численности населения занимают одно из первых мест в стране. Вот какова она, правда, а вы, – указал я на сидевшего у окна «героя войны», – твердите: «В Ташкенте сидели!»

Вам когда-нибудь приходилось видеть преступников, пойманных с поличным? Какими невинными и робкими они кажутся. Вся их наглость улетучивается. Так выглядели и мои оппоненты.

В наступившей тишине сидевший рядом уже немолодой крестьянин, тоже из активных поносителей евреев, произнес:

– А хто яго ведае, можа и так, нам гэта адкуль ведать?

– Могу с вами согласиться, что вам это неведомо, но с чего вы взяли, что евреи перед кем-то и зачто-то виноваты? Или у вас есть какие-то доказательства? Скажите.

Наступила неловкая пауза. «Интересно, – подумал я, – что они на это скажут?»

Люди будто задумались. Несколько минут была тишина. Но вот опять бойкая и упрямая старушенция решила ответить за всех:

– Да всем же людям известно, – произнесла она, посмотрев вокруг с видом победительницы, – что евреи много бед натворили. Они и Христа нашего распяли. За это им и наказание на вечные времена, и муки – не только от людей, но и от самого Бога! – многозначительно указала она пальцем вверх.

В вагоне раздался дружный смех. Смеялись то ли над бабкой с ее Христом, то ли над евреями, распявшими его, а вероятнее всего, – над тем, как легко эта бойкая старуха нашла «доказательства» и ловко меня отбрила.

– Бабушка, – обратился я к ней, – вы верующая?

– Ага, верующая! – с вызовом бросила она мне, растягивая слова, – верующая, верующая! И в церковь хожу, и молюсь, а вам чего, не нравится?

– Почему не нравится, наоборот, очень нравится. Но если вы верующая и читали Священное писание, то должны знать, что уж если евреи и распяли Христа, то распяли своего, а не вашего.

Это прозвучало как гром среди ясного неба.

– Какого еще своего Христа? – возмутилась бабка. – У евреев никогда Иисуса Христа не было и не будет. Все снова одобрительно засмеялись, глядя на меня, дескать, – ну, каково!

– Разве вы, бабушка, не знаете, что Христос был еврей, к тому же еврей правоверный и обрезанный? Снова общий смех и одновременно возмущенный говор: «Надо же такое придумать: Христос и вдруг – еврей!»

– Нет уж, гражданин хороший, – вмешался молчавший до этого интеллигентного вида мужчина, – не вводите вы людей в заблуждение, этому никто не поверит. Не думайте, что все такие глупые. Окружающие были согласны и кто вслух, кто молча одобряли сказанное.

– Смеетесь, а ведь над собой смеетесь, извините меня, над невежеством своим. Ну, коли так, то ответьте, бабушка, что на распятии в вашей церкви написано? Бабка говорила много, но на этот вопрос не ответила. А мне было интересно – то ли она не знает, то ли не хочет сказать. И я продолжал:

– В православной церкви на распятии стоят четыре буквы: «ИНЦИ». Верно я говорю, бабушка, или неверно? Скажите. Все с интересом ждали ответа, а она, до этого такая словоохотливая, как воды в рот набрала.

– Что означают эти четыре буквы, вы, бабушка, можете сказать? Если вы верующая, то должны знать. Пусть и люди узнают. Ответа не было.

– А вы сами знаете, что значат эти буквы? – спросила меня девушка, до сего времени державшаяся нейтрально.

– Да, знаю и могу вам сказать. Это начальные буквы четырех слов: «Иисус Назорей, Царь Иудейский». Вот так, Иисус Христос – иудейский царь! Было очевидно, что присутствующие слышат об этом впервые. «Интеллигентный» мужчина снова пытался возразить:

– Я – атеист, в Бога, конечно, не верю, Евангелия не читал, но согласиться с вами, извините, не могу. Разве Христос может быть евреем? Христос был истинно русским, поэтому наш народ и принял в свое время христианство, что поверил в своего, собственного Бога. Трудно поверить, но именно так он и сказал.

– Не хочу вас обидеть, но говорите вы совершеннейшую чепуху, бессмыслицу. Чтобы быть атеистом, надо тоже читать Священное писание. И когда вы прочтете Евангелие, то убедитесь, что не только Христос, но и все христианские апостолы – все до единого – были евреями. По книгам еврейских пророков христиане молятся, а евреев клянут и поносят. Хотя я думаю, что истинные христиане этого делать не должны, ибо им надлежит выполнять одну из важнейших Божьих заповедей о любви к ближнему. Разговор привлек внимание других пассажиров, все с интересом слушали, задавали вопросы, доказывающие, что большинство атеистов не знали того, что отвергали.

– А в каких войсках и на каком фронте вы воевали во время войны? – спросила меня соседка, миловидная девушка.

– Я служил в авиации, летал на бомбардировщике, воевал на многих фронтах: участвовал в обороне Сталинграда, на Западном фронте, под Москвой, освобождал Белоруссию, Польшу, дрался за Берлин. Под Сталинградом был ранен. Кстати, здесь, в Белоруссии, вот в этих витебских краях, я родился и вырос, а в Витебске окончил среднюю школу.

– Вы что, летчиком были? – с некоторой иронией и сомнением переспросил уже знакомый мне крестьянин.

– Что, не верите? Неужели не похож? – ответил я вопросом на вопрос. Вот, пожалуйста, можете посмотреть. А то ведь потом скажете, что вас опять еврей ловко провел, наговорив о себе с три короба.

Я достал из портфеля книгу с военными очерками, написанную моим фронтовым другом Константином Михаленко, Героем Советского Союза, прекрасным человеком, отличным летчиком. Книга с моей фотографией и описанием некоторых эпизодов военного времени с моим участием переходила из рук в руки, люди с интересом рассматривали снимок, то и дело переводя взгляд на меня, будто сверяя кудрявого парня на фотографии с постаревшим и полысевшим оригиналом.

На моих глазах люди стали иными, будто оттаяли, подобрели. На смену первоначальной неприязни пришло дружелюбие. Смотрел я на них и думал: «Надолго ли это?»

…Поезд приближался к Богушевску, проносились знакомые места, которые я любил, хотя с некоторых пор во сне и наяву все явственней и настойчивей грезились мне иные пейзажи, иная земля.

Я поднялся, надел плащ, взял портфель и, попрощавшись, зашагал к выходу.

– До свидания, товарищ. Простите нас, что обидели! – раздался хор из нескольких голосов. – Не поминайте лихом.

На мгновение мне показалось, что последние слова произнес тот самый «фронтовик», который, находясь на фронте, не встречал там евреев…

* * *

В Советском Союзе фраза, сказанная секретарем обкома в Витебске – «брать поменьше хаимов», – стала расхожей. Наступило время, когда любому, даже самому талантливому, специалисту-еврею приходилось думать не столько о какой-то перспективной работе или карьере, что для каждого человека естественно, сколько о том, чтобы удержаться на работе, не остаться без куска хлеба, обеспечить семье минимальный материальный достаток.

Мой знакомый минчанин Аркадий Арлюк был уволен с работы по сокращению штатов, и началось унизительное хождение в поисках новой работы. Поиск этот был типичным для всех евреев. Начал он с городского бюро по найму и трудоустройству населения, где спросил, нужны ли в городе математики-программисты. Арлюку предложили список из двадцати пяти организаций, где требовались программисты его профиля. И вот тогда началась для него цепь унижений.

Звонит он по одному телефону и спрашивает:

– Скажите, вам нужны математики-программисты?

– Нужны, – отвечают в отделе кадров.

– Я закончил факультет математического программирования и несколько лет работал по этой специальности. Найдется у вас для меня работа?

– Приезжайте, работа для вас есть.

Он приезжает и обращается к человеку, с которым час назад разговаривал по телефону. Тот его внимательно рассматривает (Арлюк внешне на еврея не похож), расспрашивает и говорит, что работа есть и он их вполне устраивает.

– Пройдите к начальнику службы и договоритесь относительно должности и оклада, после чего приходите снова ко мне.

С начальником службы разговор еще короче. Тот давно ищет специалиста и предлагает несколько должностей на выбор. Кажется, все в порядке. В отделе кадров ему дают анкету и заявляют, что завтра он может приступить к работе.

Но вот злосчастный листок в руках того же работника кадров, и тот, взглянув на пятую графу, меняется на глазах. Он становится равнодушным и даже злым, будто его какая-то муха укусила. Предлагает зайти на следующий день, а лучше всего – позвонить еще раз по телефону.

– Но вы сказали, что я могу завтра выходить на работу.

– Нет, я так не говорил, сначала позвоните.

Холодное прощание. Разговор по телефону на следующий день:

– Вы знаете, у нас еще решается вопрос со штатами, поэтому сейчас мы вас взять на работу не можем.

– Но вчера у вас вакансии были, и вы говорили, что я могу приступить к работе. Что же произошло за одну ночь?

– Нет, я так не говорил. Я сказал, чтобы вы перезвонили.

Встречается Аркадий в тот же день со своими русскими друзьями, которые тоже ищут работу, и дает им этот адрес. Они туда отправляются, и их без проволочек сразу же принимают. Все есть – и работа, и штаты, но не нужны евреи.

Аркадий Арлюк аналогичным образом обошел все адреса по имевшемуся у него списку, и везде ему было отказано. Правда, были и такие, которые, прежде чем начать разговор, проверяли паспорт и без обиняков заявляли:

– Специалисты нам нужны, но вас мы не возьмем, вы нам не подходите. Нельзя сказать, что власти таким, как Арлюк, вообще ничем не помогли. Они помогли им прозреть и принять верное решение. Приходит Арлюк в ОВИР и подает документы на выезд в Израиль. Не тут-то было, ему отказывают.

– По какой причине вы мне отказали? – спрашивает он начальника ОВИРа.

– Вы – специалист с высшим образованием, и наша страна готовила специалистов для себя, а не для капиталистического Запада.

– Вам нужны специалисты?! – взрывается Аркадий. – Я больше месяца обиваю пороги всех учреждений Минска, и везде мне отказывают, потому что я еврей. Во избежание скандала, отпустите меня с миром, иначе я пойду на крайние меры.

Работу Арлюк все-таки нашел, работу престижную и хорошо оплачиваемую. Он уехал в Америку и успешно трудится, принося пользу «загнивающему капитализму». «Процветающий социализм» в нем, как мы убедились, не нуждался.

Для полноты картины о нашем положении в стране «процветающего социализма» – несколько примеров из моего личного опыта.

В 1968 году мне как руководителю группы в НИИ для работы по теме нужен был квалифицированный экономист. Долго не удавалось подобрать подходящего работника. Но вот однажды встречаю свою знакомую, с которой вместе закончил институт. Вот кто мне нужен, подумал я, дело знает, трудолюбива, а главное – склонна к исследовательской работе. Мое предложение ее заинтересовало, и я попытался оформить ее в наш институт. Но сколько ни старался, ничего не получилось. Руководитель предприятия и начальник отдела кадров были не против, но не смели нарушить указаний, полученных от высоких партийных органов. «Меня и так ругают в райкоме за большое количество еврейских специалистов», – жаловался директор. С одной стороны, власти пытались остановить выезд евреев из СССР, но с другой, делали все, чтобы эмиграционные настроения нарастали.

В 1969 году я решил сменить место работы. Знал, что специалисты моего профиля и с опытом работы нужны, но… мне везде отказывали. Это мне, старому члену партии, заслуженному ветерану войны!

В городе создавалось Центральное конструкторское бюро по автоматизации производственных процессов. Широко оповещалось о наборе самых разных специалистов. Требовались люди и моей профессии. Вместе со мной пришли одновременно пять специалистов из нашего института. Два русских и трое евреев. По стажу работы и подготовленности преимущество было за двумя молодыми евреями, квалификация которых была самая высокая. Тематика предстоящей работы была им хорошо известна. Если руководствоваться интересами дела, именно они должны быть принятыми прежде всего. Не тут-то было – ушли ни с чем. С двумя русскими решили быстро, от них даже характеристик не потребовали. Через день были приняты и приступили к работе.

Получая военную пенсию, я не претендовал на большой оклад, поэтому был удобен нанимателям. К своей пенсии в двести рублей я имел право зарабатывать еще не более ста семидесяти. Это устраивало моего потенциального начальника, и он предложил мне подходящую работу.

– Итак, будем считать, что мы с вами договорились? – протянул он мне руку. – Можете увольняться с прежней работы. Приказ о вас будет подписан.

Я был согласен, но, уходя, подумал: не он принимает окончательное решение. Уволишься с прежней работы, а тебе потом откажут! На всякий случай решил оставить путь для «достойного» отступления и, пока вопрос не решится окончательно, с прежней работы не увольняться. В случае отказа, останусь на прежнем месте.

– Знаете что, вы согласуйте вопрос о моем приеме со своим руководством и отделом кадров, а я за это время тоже взвешу все «за» и «против». Вот вам мой номер телефона, когда вопрос будет решен, позвоните. Через день он мне позвонил и снова уговаривал увольняться и приходить на работу.

– Я надеюсь, что вы меня поняли. Я согласен, но, учитывая некоторые обстоятельства, я хотел бы знать – вы, как я вас просил, согласовали мой прием с руководством и отделом кадров?

– Это не проблема. Все будет в порядке, можете не сомневаться.

Я поверил, дал согласие, но, конечно же, был обманут. Когда собирался увольняться с прежней работы, он мне снова позвонил и, извиняясь, сказал, что принять меня не может.

– Начальство считает, что вы не подходите по возрасту, – сказал он, забыв, что несколько дней до этого утверждал иное.

Дело, конечно, не в возрасте, а в той политике, которую проводила страна советов.

Когда человек сталкивается с житейскими обстоятельствами, он вряд ли заглядывает далеко вперед. Он вынужден фактически решать насущные проблемы сего дня. Нов то время, предвидя вероятные последствия, я поступил правильно, что не уволился, а то бы пришлось унижаться в поисках работы.

В городе ходил такой анекдот. Нынче на работу не берут только сионистов, а евреев берут. «А как узнают, кто еврей, а кто сионист?» «Очень просто: кто работает, тот еврей, а кто ищет работу – тот сионист».

В начале 1970 года мне позвонил мой старый знакомый и спросил:

– Я слышал, Лев Петрович, что вы ищете работу. Это верно?

– Да, верно.

– Могу вам предложить подходящую работу в моей лаборатории. Если она вас устроит, мы договоримся. Вот вам мой рабочий телефон и адрес. Приходите.

Через день или два я был у него на работе. Работа меня устраивала, и для предложенной должности я подходил.

Я был с ним откровенен и выразил опасение, что мне могут отказать из-за национальности. Поэтому я предупредил, что начну увольняться с прежнего места только после того, как будет подписан приказ о моем зачислении. Он против этого не возражал и был абсолютно уверен, что с моим назначением никаких трудностей не будет.

– Как это вас, заслуженного человека, героя войны, не возьмут на работу?! И вообще в моей практике не было ни одного случая, чтобы предложенная мной кандидатура не была утверждена.

Лаборатория, которую он возглавлял, подчинялась непосредственно министерству в Москве, и местное, белорусское, руководство к ней никакого отношения не имело.

Спустя некоторое время он позвонил и, огорченный, попросил извинения, сказав, что я оказался прав…

В 1970 году ветераны нашего полка собрались на традиционную встречу в Москве по случаю Дня Победы. Старые боевые друзья, прошедшие вместе всю войну и оставшиеся в живых, по прошествии двадцати пяти лет были снова вместе. С радостью мы обнимали друг друга, вглядывались в изменившиеся и постаревшие, но по-прежнему дорогие лица. Сколько вместе пройдено дорог, сколько пережито, сколько было опасных и трудных вылетов, о каждом из которых можно писать отдельный рассказ. Память до сих пор, будто это было вчера, сохраняет подробности многих событий. По-разному сложились наши судьбы, и, естественно, мы сами изменились и не только внешне, но и внутренне, хотя, как и прежде, были искренне рады друг другу.

Мы приехали в Москву вместе с женами, и они стали свидетельницами возвратившейся к нам молодости, овеянной дымом пожарищ, грохотом бомб и разрывами зенитных снарядов. Той самой молодости, когда каждый день мог оказаться последним. И, тем не менее, любой из тех дней мы вспоминали с радостью.

Перед банкетом, как принято, – официальная часть. Фантазия бывших руководителей полка не очень многообразна. Скучный и сухой доклад начальника штаба, а затем – выступления друзей. Советский образ мышления из нас, видимо, до конца дней не вышибить. Кому на той встрече нужны были цифры, которыми была заполнена большая часть доклада: количество вылетов, количество часов налета, сколько и каких сброшено бомб, сколько израсходовано горючего, расстреляно патронов, сколько сожгли, сколько чего уничтожили и т. д.? Но бывший командир полка Меняев и особенно начальник штаба Джангиров, как были советскими бюрократами, так ими и остались. Когда начались воспоминания друзей, стало интереснее, веселее и живей. В их рассказах была настоящая боевая жизнь со всеми радостями и невзгодами того памятного времени.

Я сидел рядом с нашим бывшим инженером по спецоборудованию Леонидом Петуховым. Мы были когда-то большими друзьями. Сейчас он стал генералом, Героем Социалистического Труда и занимает ответственный пост на уровне союзного министра. Разговорились.

– Чем ты, Лева, теперь занимаешься?

– После увольнения в запас окончил гражданский вуз по специальности «экономика промышленности» и работаю в научно-исследовательском институте по проблеме применения ЭВМ в экономических расчетах.

– Жил бы ты в Москве, работали бы вместе. Я взял бы тебя в свое управление, есть для тебя очень хорошая работа.

– А я как раз меняю квартиру и собираюсь переехать в Москву, уже и вариант подыскал, и разрешение на обмен имею.

– Здорово! Как только переедешь, приходи ко мне, ты мне нужен. Будем, как и в годы войны, вместе. Запиши мой телефон и звони. Буду ждать. Вскоре я получил разрешение Моссовета на обмен. Квартира в Москве нас устраивала, и я уже собирался переезжать, как вдруг из Москвы приехал мой старый приятель, который поведал мне о своем разговоре с Петуховым. «Скажи при случае Льву, – попросил его Леонид, – что мне перед ним страшно неудобно. Я не смогу взять его к себе в управление на работу, хотя очень хотел бы. Даже место для него приготовил, но…»

– Интересно, почему это не может? – удивился я. – То просил меня, место приготовил, и вдруг – не может принять. Что произошло за короткое время?

– Буду с тобой откровенен, все по той же причине – из-за национальности. В его управлении была комиссия ЦК, и его обвинили в неправильном наборе кадров, проще говоря, в большом проценте евреев. Просто возмутительно! – негодовал мой друг. – Когда евреи вместе со всеми проливали кровь на фронтах, национальность не была помехой, а сейчас стала кому-то мешать. Безобразие! Леня Петухов не может взять на работу испытанного и проверенного боевого товарища. Не нахожу слов!..

– Да, дружище, но это так. Я к этому безобразию, кажется, начинаю привыкать, смиряюсь. И это досаднее всего. Не думал и не предполагал в годы войны, что меня, не щадившего для родины ни сил, ни жизни, когда-нибудь в благодарность не будут принимать на работу из-за моего еврейского происхождения.

Повозмущались мы с другом подобными порядками, посетовали на нынешние времена, выпили по рюмке водки и вернулись к воспоминаниям о боях и товарищах – в них больше горя, но куда меньше горечи. Я сказал моему другу, что смиряюсь, но это было неправдой. В то время я впервые понял, что сталинизм коварнее и опаснее гитлеризма. Гитлер говорит и думает открыто, Сталин же говорит – одно, делает – другое, а думает – третье. Я окончательно решил репатриироваться в Израиль.

* * *

В день сталинской конституции, 5 декабря 1970 года, мне довелось услышать концерт, передававшийся по телевидению из Москвы. С песнями и танцами выступали артисты из всех республик, автономных краев и областей: русские, украинцы, белорусы, молдаване, узбеки, киргизы, грузины, армяне, азербайджанцы, казахи, таджики, туркмены, эстонцы, латыши, литовцы, башкиры, аджарцы, татары, чеченцы, калмыки, эскимосы, чукчи, ингуши, мордовцы, марийцы, цыгане и т. д. Одним словом – все большие и малые народы и народности страны были представлены на праздничном концерте. Когда показывали свое искусство артисты из союзных республик, я не ожидал, что смогу услышать и еврейскую песню или увидеть еврейский народный танец. Но когда стали выступать представители даже самых маленьких народностей, численность которых в стране немногим более тысячи, у меня такая надежда появилась. Ведь евреев в стране было тогда более двух миллионов! Весь концерт прослушал от начала до конца, но чего ждал, так и не дождался. Евреи в тот день оказались единственной нацией, чье искусство в праздничном концерте представлено не было.

Это не могло не удивить, не пробудить недоуменных вопросов, не вызвать возражений и протеста. Вообще, этот концерт, впервые в жизни, показался мне зловещим.

Искусство одного из древнейших народов земли, имеющего великие и неоспоримые заслуги перед человечеством, так же, как и перед страной, в которой проживали, коммунистические руководители сознательно и целеустремленно игнорировали. Какие цели при этом преследовались? Чего этим надеялись достичь?

Прежде всего, перед всем миром демонстрировали неравноправное по сравнению с другими народами положение евреев в стране. Во-вторых, всей своей политикой способствовали пробуждению национального самосознания даже у тех евреев, которые были готовы к ассимиляции. В-третьих, взоры значительной части евреев стали все чаще и настойчивей обращаться к Израилю. И, в-четвертых, появилась значительная группа людей, которая вступила на путь открытой и бескомпромиссной борьбы за свое право жить в своем государстве, знать свою историю, свой язык, отстаивать свое право на национальную культуру и традиции, возвратиться к вере своих предков.

Со временем борьба эта становилась все более и более серьезной и приобрела массовый характер. Среди многих советских граждан в то времени можно было нередко услышать вопрос: как, мол, они смеют покидать страну, которой они многим обязаны и уезжать в какой-то загадочный и непонятный Израиль?

Не раз этот вопрос задавался и мне. Спрашивали поразному: одни – с нескрываемой злобой, другие – с недоумением, желая понять.

Если сформулировать ответ кратко, то я и мне подобные решили добиваться права жить в Израиле потому, что мы – евреи и хотим жить со своим народом.

Еврейский народ, изгнанный две тысячи лет назад со своей земли, пронес сквозь столетия в своем сердце вековую скорбь об утраченной родине и страстное желание и уверенную надежду на ее возрождение. Я всем своим существом стал чувствовать величие слов моего деда Абрама Шефтера, неизменно повторявшего, что близится время, когда «все евреи уедут в Палестину». В двадцатом столетии мечта народа осуществилась – на древней земле предков, ценой большой крови, народ обрел свою государственность. И теперь полон решимости сохранить и отстоять ее.

Люди с психологией погромщиков и человеконенавистников пытались и пытаются поныне заново написать историю еврейского народа. На русском языке это осуществляли, с ведома партии, в свое время Евгений Евсеев, Владимир Бегун, Лев Корнеев, Трофим Кичко, Юрий Иванов и другие «теоретики» еврейского вопроса. Сегодня к ним присоединился и Александр Солженицын. Читая их писания, я невольно содрогался, чувствуя себя так, будто нахожусь в одной клетке с коварным зверем. Эти авторы, правда, пытались убедить читателя, что выступают только против сионизма, но отнюдь не против евреев. Но в их «трудах» срабатывали, прежде всего, спусковые механизмы старой антисемитской психологии.

Максим Горький говорил когда-то: «Если украл русский – скажут: вор украл, а если украл еврей – скажут: евреи украли», – таким нехитрым способом перекладывая ответственность на весь народ.

Можно говорить о том, что евреи не сеют хлеба, забывая при этом, что на протяжении двух тысяч лет они не имели права владеть землей. Можно скрупулезно подсчитывать, какой процент составляют евреи среди адвокатов, врачей, инженеров, писателей, обратив предмет гордости любого народа в порок. Можно широко оповестить, что пять евреев замешаны в валютных сделках, и ни слова не сказать, что в беспримерном восстании Варшавского гетто сто пятьдесят тысяч евреев, в том числе женщины, дети, старики, вооруженные камнями, палками, старыми ружьями и пистолетами, сопротивлялись регулярным войскам вермахта дольше, чем Польша или Франция. Многие ли в Советском Союзе знали, что в этой неравной борьбе было уничтожено пятнадцать тысяч вооруженных до зубов гитлеровцев и погибло героической смертью почти полтораста тысяч восставших евреев? Но об этом не писали евсеевы и кичко, и об этом не написал в своем «исследовании» Солженицын.

Вообще, приходилось ли кому-нибудь в стране Советов слышать или читать что-либо положительное о еврейском народе и его истории? Кому, к примеру, известно, что девятнадцать столетий тому назад маленькая Иудея смело подняла восстание против могучего и непобедимого Рима, показав всему миру, как воюют и умирают евреи в борьбе за свободу и независимость своей родины?

Двумя легионами римляне покорили Египет, четырьмя – усмирили германцев, а против маленького и отважного еврейского народа, бросив десять отборных легионов, сделать ничего не смогли. Три года сражались защитники Масады и предпочли умереть, но не сдаться врагу.

А сколько героических страниц вписано в историю нашего народа восстанием Бар-Кохбы!..

Со времени покорения Иудеи великим Римом и до середины двадцатого века у евреев не было своего государства и своей национальной армии, но они всегда находились в рядах защитников той страны, в которой жили. Десятки поколений евреев рождались и умирали на обретенной ими второй родине. И хотя они щедро отдавали свой талант, силы, мужество, а когда требовалось, – и саму жизнь, ненависть и презрение всегда преследовали их. Никогда коренные народы не признавали их заслуг.

В далекие времена члены небольшой общины в Иерусалиме обратились к евреям города Вормса: «Мы слышали о ваших муках. Пуститесь в путь и приезжайте к нам на Святую землю». Евреи из Вормса ответили: «Вам неправильно передали. Мы ни в чем не нуждаемся и ни в чем не терпим недостатка, даже сам король нас уважает. Оставайтесь жить в вашем маленьком Иерусалиме, а мы останемся в нашем большом». На следующий год все они погибли от мечей крестоносцев.

С приходом к власти Гитлера многие дальновидные люди обращались к немецким евреям с советом покинуть Германию. Но большинство немецких евреев заявляло, что они никуда не поедут, ибо здесь их родина и они считают себя больше немцами, чем евреями. Чем все кончилось, достаточно хорошо известно.

Огромный вклад внесли евреи в создание и развитие советского государства. В годы мирного труда, как и вгоды войны, они самоотверженно трудились и героически сражались за советскую отчизну.

Не в Ташкенте отсиживались евреи, как об этом твердят антисемиты и повторяют невежи, а проливали кровь на фронтах, достойно и до конца выполняя свой долг.

Более ста шестидесяти Героев Советского Союза (на первом месте по числу героев на тысячу человек народа). Сто семьдесят тысяч мужественных командиров и бойцов, награжденных орденами и медалями. Десятки тысяч безвестных героев фронта и тыла, шесть миллионов погибших (половина всего еврейского населения Европы) – вот тот вклад, который внесли евреи в общее дело победы над ненавистным фашизмом.

Теперь, когда ценою стольких жертв и страданий воссоздано наше национальное государство, мы полны решимости добиваться, чтобы катастрофа, постигшая евреев в ХХ столетии, больше не повторилась.

Понимает ли это мир, в котором мы живем? Не готов ли он снова в интересах своих сиюминутных выгод пожертвовать нашим народом, как это было в годы нацизма в Германии? Вероятнее всего, готов.

Убежден, что, если бы не Россия вместе с европейскими странами, мир на Ближнем Востоке был бы давно установлен. Первого и главного террориста Ясера Арафата принимали как важную государственную персону. Убедили его, что в безумном мире, в котором мы живем, террором можно добиться всего. Америка очнулась и начала понимать в полной мере, что терроризм касается всех, только после 11 сентября 2001 года. Европе еще предстоит подобное испытать. Россия и по сей день ведет двойную игру. Между тем, чеченцы не угрожают ее государству, в то время как палестинцы открыто ставят перед собой цель – уничтожение и государства, и народа.

Жить в своей стране – Израиле – и отстаивать наши земли от многочисленных врагов, покушающихся на нее, – наше бесспорное право. Никто не смеет нам в этом препятствовать.

Передо мной с каждым днем острее и настойчивее вставал вопрос – как быть и что делать? Пока я думал и сомневался, в стране произошли события, которые положили конец моим сомнениям. В Ленинграде начался суд над Кузнецовым, Менделевичем, Дымшицем и другими их товарищами. Этот суд прекратил мои сомнения. Я вдруг понял, что мои колебания граничат с трусостью.

Если бы сегодня, размышлял я, на страну советов было совершено нападение, и меня призвали бы в армию для защиты ее границ, были бы у меня колебания? Конечно, нет. Так почему же я не могу решиться что-то сделать для маленькой страны, которая с каждым днем становится мне ближе? Если не мы, не наше поколение, то кто же сделает, чтобы наши дети и внуки не знали, что значит не иметь своей родины, своего будущего и жить под косыми взглядами неприязни и вражды?

И я принял решение.

---

15 Ефим Зильберборд был кинооператором, он снял известный фильм «Подкидыш», одну из ролей в котором сыграла Фаина Раневская.

---

СОДЕРЖАНИЕ

Натан Щаранский. Предисловие

|

От автора

|

Детство и юность

|

Война

|

Прозрение

|

Исход

|

Послесловие

|

Фотографии